и Тернера. И, наконец, она встретилась с Гарриэт Мартино, и что удивительно, сама просила принять её. В «Автобиографии» Мартино пишет, что, получив записку от Керрера Белла, она поспешила ответить, да иначе и нельзя было – так искренне и чистосердечно Шарлотта Бронте поведала о своём желании увидеться с ней: «Не думайте, пожалуйста, что моя просьба продиктована только любопытством. Надеюсь, она проистекает из более благородных чувств. Мне было бы жаль не воспользоваться возможностью повидать ту, чьи произведения так часто заставляли меня думать об их авторе»[72]. Очевидно, Шарлотта Бронте имела в виду не только единственный роман Мартино «Дирбрук» (1839), но и серию социально-политических повестей писательницы: «Хижины», «Банкир Беркли», «Сеятели и жнецы», посвящённых быту бедняков, финансовым катастрофам, которые в середине 20-х годов выпали на долю многих мелких банков, и «хлебным законам». До своей тяжёлой болезни, которая сделала её полуинвалидом, Мартино успела побывать в Америке и написать несколько статей об американском судопроизводстве. У Мартино к тому времени, как состоялось её знакомство с Шарлоттой Бронте, была упрочившаяся репутация защитницы интересов бедняков. Её буржуазный либерализм снискал ей, однако, не только друзей, но и врагов, особенно негодовавших по поводу её атеизма. Встреча была сердечной, Шарлотта говорила откровенно, сразу почувствовав доверие и расположение к умной, знающей людей и благожелательной к ней Мартино. Вернувшись домой, в письме Уильямсу она с восторгом вспоминала об этой встрече. Она также благодарила миссис Смит за гостеприимство. Особое письмо было послано Джорджу Смиту. Оно было несколько церемонно, иронично и откровенно. Во всяком случае, Джордж Смит явно был среди тех, кого Шарлотта Бронте «наблюдала и анализировала». Но самым большим впечатлением, вынесенным из поездки в Лондон, было впечатление от встречи с Теккереем. «Теккерей – титан мысли, – пишет она Эллен почти сразу по приезде, – его присутствие, его способности оказывают глубокое интеллектуальное воздействие. Он мне кажется совсем особенным человеком. Все остальные по сравнению с ним – второстепенны…»[73]В это своё пребывание в Лондоне она виделась с Теккереем дважды. Второй его визит был вызван резкой рецензией на «Шерли», которая появилась в «Таймс»: «титан» хотел, очевидно, самолично убедиться, что автор «Джейн Эйр» обладает той же стоической силой характера, что и её героиня. Как ни уязвлена была Шарлотта Бронте резким отзывом влиятельнейшей из английских газет, Теккерея она встретила вполне спокойно, ничем не выдав своей обиды и уязвлённости.
Она вернулась домой в середине декабря, к годовщине со дня смерти Эмили, но как бы печально ни провела она этот день, теперь, по справедливому замечанию Уинифрид Герен, она могла черпать утешение в поддержке и симпатии лондонских друзей, которые ждали от неё новой книги. А лондонские жители не забывали её, постоянно снабжая книжными новинками. После возвращения из Лондона Шарлотту Бронте наконец настигла слава и дома. Она узнала от собственной служанки Марты, что «мэм написала две книги, две самые великие книги на свете». Помощник отца, мистер Николлс, сменивший при нём Уэйтмена, «проглотил» «Джейн Эйр», смеялся громовым смехом над «Шерли» и даже пожелал прочесть вслух «духовные» сцены своему патрону. Итак, все в Йоркшире узнали, что дочь преподобного Бронте и есть тот самый знаменитый Керрер Белл. Тайна обнаружилась. Известность, однако, приносила не столько радость, сколько беспокойство. Испытала она и сильнейшее огорчение, когда получила январский номер «Эдинбург ревью» с большой статьёй Д.-Г. Льюиса, посвящённой «Шерли». Льюис был достаточно требователен и критичен, хотя и отмечал многие достоинства книги, но сам тон статьи, сама манера подачи её романа в журнале показалась писательнице оскорбительной. «Шерли» был посвящён целый разворот под сомнительным, даже развязным по тону заглавием: «Умственное равенство полов? Женская литература». И это после того, как Шарлотта Бронте искренне доверила Льюису, почему она предпочитает писать под псевдонимом. Уважаемый ею критик употребил её доверие во зло, он грубо, по её словам, оперировал «проблемой пола», судил о её произведении без серьёзности, на которую она имела право рассчитывать, хотя надо сказать, сам Льюис считал, что был суров, но внимателен. Шарлотта Бронте послала Льюису довольно резкое письмо, упрекнув за «поспешное красноречие», с которым критик высказывает своё мнение, не слишком считаясь с чувствами тех, о ком пишет.
«Шерли» прочли её знатные соседи, жившие поблизости от Галифакса, сэр и леди Кей-Шаттлуорт. Последовали комплименты и настойчивые приглашения посетить их поместье Готорп-Холл. Напрасно Шарлотта ссылалась на преклонный возраст отца, невозможность поэтому отлучаться из дому, своё собственное слабое здоровье. Они приехали сами, сэр и леди Шаттлуорт, они охотились за знаменитостями, это был их конёк. В прошлом известный врач, сэр Кей-Шаттлуорт был поражён бледностью и худобой новой знаменитости; он решил ей покровительствовать, во всяком случае, почаще извлекать её из меланхоличной и явно нездоровой домашней обстановки. (Близость кладбища к колодцу, например, вызывала неприятные мысли о качестве воды, которой пользовались обитатели пасторского дома.) Знатные гости сразу же хотели увезти с собой Керрера Белла. Она еле отговорилась, пообещав, однако, что обязательно приедет на следующий день. Впрочем, три дня, проведённые в Готорп-Холле, оказались не такими уж тягостными. Любезный хозяин, сидя у камина в обшитой дубом гостиной, больше говорил о себе. Он долго работал санитарным врачом в трущобах Манчестера[74]. Женившись на богатой и знатной наследнице, получил титул баронета – в награду за деятельность на поприще народного образования, которое считал, вкупе со многими буржуазными либералами, ключом к устранению всех социальных зол. Он ратовал за открытие школ даже в работных домах. Само существование работных домов его не только не смущало, но он был одним из самых ретивых поборников Закона о бедных 1834 года, в силу которого и организовали эти «Бастилии для бедных», как называл их Энгельс. Это сэр Джеймс, кстати, настаивал на отделении в «Бастилиях» детей от родителей во избежание «растлевающего» влияния, которое бедняки-де оказывали на своё потомство. Очевидно, именно подобных радетелей о благе бедняков сатирически живописал Диккенс в романе «Оливер Твист» в «коллективном» образе «Совета джентльменов», постановивших, что каждый бедняк имеет право «либо медленно умирать голодной смертью в работном доме, либо быстро умереть вне его стен». Внезапная болезнь положила конец активной общественной деятельности сэра Джеймса, и теперь освободившееся время он мог посвятить занятиям другого рода, например, коллекционировать знаменитостей или писать собственные романы.
Зима 1850 года была для Шарлотты Бронте тяжела. Теперь дом затихал ещё раньше, чем прежде. В восемь часов, сразу после вечерней молитвы, отец и старая, больная Тэбби расходились по своим комнатам, и в доме наступала тишина. Когда уставшие глаза не позволяли больше читать или шить, Шарлотта предавалась воспоминаниям. Зима была сурова, часто мели метели, завывал северо-восточный ветер. В жалобах ветра ей иногда чудились голоса сестёр: не раз, очевидно, подобно Хитклифу, она готова была умолять их «души» «войти». Она была на пределе крайнего нервного истощения.
Когда в Хауорт пришла весна, Шарлотта стала уходить в долгие прогулки, предаваясь печальным размышлениям о будущем, по-прежнему тоскуя о сёстрах. Как любила эти заросли вереска Эмили, пишет она Джеймсу Тэйлору. А Энни любила «голубые дали», «бледные туманы», «тени на горизонте». «В тишине этой холмистой местности я вспоминаю строки из их стихотворений… когда-то я любила их читать, теперь не смею, и часто у меня возникает желание забыть многое из того, что, пока мозг работает, я не забуду никогда»[75].
Но вот последовало приглашение от миссис Смит погостить в Лондоне (может быть, не без посредничества Тэйлора, который, очевидно, поведал содержание этого печального письма Смиту), и Шарлотта Бронте в конце мая приезжает в Лондон. Она собирается пробыть здесь только две недели и провести их спокойно, то есть с минимальным количеством визитов, представлений знаменитостям и новых знакомств. Больше всего ей хочется как следует познакомиться с городом и его достопримечательностями. И её хозяева всячески старались доставить ей как можно больше возможностей видеть и ездить. Она побывала на ежегодной летней выставке в Королевской академии живописи, в Сент-Джеймской церкви, где с почтением взирала на кумира всей своей жизни, престарелого герцога Веллингтона, тоже присутствовавшего на службе, ездила в зоопарк. Две недели прошли почти незаметно, она сносно чувствовала себя, даже в ожидании встречи с Д.-Г. Льюисом, которого Смит пригласил как-то к завтраку, хотя ждала встречи с беспокойством. Спустя годы Смит с ужасом вспоминал, как, перегнувшись через стол, Льюис вдруг сказал: «Между нами должна существовать симпатия, мисс Бронте, мы оба написали довольно гадкие книги»[76], – намекая на то, очевидно, как страстна была любовь Джейн к Рочестеру. Бронте резко возражала: она и мысли не допускает, что правда может быть «гадкой» или что она нарушает «приличия», говоря правду.
Но главным событием и этой поездки в Лондон были встречи с Теккереем. Они виделись дважды. Сначала он нанёс утренний визит Смитам. Разговора не получилось. Шарлотта Бронте не скрывала ни того, что преклоняется перед «титаном», ни того, что ждёт от него чрезвычайно многого, а его роман «Пенденнис», который она прочла зимой, показался ей не очень интересным, почему она сразу же стала говорить о «недостатках» и желала знать, отчего не удалось то или другое. Теккерей, который совсем не хотел, чтобы она превращала его в кумира, был, однако, очень чувствителен к критике и защищался, но неубедительно: «объяснения хуже преступления», – выразительно отозвалась Бронте в письме. А затем Теккерей пригласил её к себе на обед, где собралось блестящее общество литературных и светских дам, которые с любопытством ждали встречи с «Джейн Эйр» и предвкушали красноречивый диалог между хозяином дома и его гостьей. Они были крайне разочарованы: Шарлотта Бронте была, как всегда, молчалива, разговор касался главным образом погоды и того, «как вам понравился Лондон». Дамы со вниманием изучали её внешность, остались ею недовольны, нашли погрешности в том, как убраны волосы, да, очевидно, и платье, сшитое провинциальной портнихой и украшенное имитацией мха, было слишком странно на их вкус. «Джейн Эйр» показалась «утомлённой собственной умственностью», как саркастически отозвался о ней известный художник Миллес, тоже бывший гостем Теккерея. Впрочем, он заметил «оригинальность» её черт и был разочарован, узнав, что по настоянию Смита она уже позирует портретисту Ричмонду.