довела Люсьена Шардона до самоубийства. Напротив, она бы его подняла из бездны разочарования, во всяком случае, её героя не постиг бы такой бесславный конец, потому что, во-первых, она не выбрала бы такого слабого героя, а во-вторых, бросила бы ему якорь нравственного спасения. Тут перед нами знаменательное качество эстетики Шарлотты Бронте, которое заставляло её сожалеть, что «Грозовой перевал» столь мрачен, а Теккерей становится чересчур ядовитым сатириком или, используя её собственное выражение, «уничтожителем». Трагизм её мировосприятия углублялся, отрицанию же она как будто поставила пределы; оно ни в коем случае не должно было переходить в насмешку над жизнью, это, очевидно, казалось ей потрясением нравственных основ.
В декабре «Грозовой перевал», «Эгнес Грей» и стихи Эмили и Энн были изданы отдельным томом. Он содержал предисловие, написанное Шарлоттой, и краткие биографические сведения о писательницах. Один экземпляр Шарлотта Бронте послала критику и поэту Сидни Добеллу, который незадолго до выхода книги опубликовал в журнале «Палладиум» восторженную статью о «Джейн Эйр» и «Грозовом перевале», приписав их только одному Керреру Беллу. Статья Добелла тронула Шарлотту чрезвычайно. Каждое слово признания литературных заслуг Эмили ценилось ею очень высоко, гораздо больше, «чем самые пышные хвалы», расточаемые «Керреру Беллу». Сидни Добелл догадался, что автор «Джейн Эйр» – женщина, по «его» отношению к любви: «Только женщина может видеть мужчину так, как его видит автор[82]». А кроме того, он восторженно отозвался о «гении» автора, причислив её романы к идеалу современной литературы, к тем произведениям, которые переживут свою эпоху. Сидни Добелл привлёк внимание Шарлотты и как поэт. Ещё в октябре она получила большую книжную посылку от Джорджа Смита, и среди книг была поэма Добелла «Римлянин», которую она прочла с большим интересом, отметив, правда, некоторую подражательность, – поэма немало была обязана влиянию Байрона.
В декабре она вновь ненадолго покидает Хауорт – на этот раз она едет в Эмблсайд, в гости к Гарриэт Мартино, повинуясь её настойчивому приглашению. Она провела у Мартино неделю, и пребывание это было приятно. Мартино предоставила гостье полную свободу. Утро Шарлотта проводила в одиночестве. После завтрака она сидела у камина и много читала. В два часа к ней присоединялась хозяйка, начинались интересные беседы. Шарлотта, как всегда, была занята рукоделием и главным образом слушала, восхищаясь умом и широтой познаний Мартино, её «благородством» и «яркостью». Даже атеизм хозяйки дома не мог их разделить. Мартино в «Автобиографии» вспоминала об этом визите. Особенно сильное впечатление произвела на неё цельность натуры Бронте, которую не в силах была испортить неожиданная слава. Но Мартино не могла не заметить глубокой мрачности душевного состояния Шарлотты, которое она приписывала неблагоприятным условиям одинокого существования в Хауорте, вредного для здоровья, телесного и духовного. А такая жизнь временами становилась уж совсем нестерпимой. Уильямсу Бронте признаётся, что не в силах выносить «язву» постоянного одиночества. Главное, оно не позволяет работать, а ведь и Смит, и Уильямс ждали нового романа, поэтому она просит Уильямса в том же письме не предаваться ложным надеждам на скорое получение рукописи, а Смиту с трогательной самоиронией сообщает, что её надо посадить в одиночное заключение на хлеб и воду, пока она не выйдет оттуда, держа в руке три тома новой книги, – это в ответ на его приглашение вновь посетить Лондон.
Глубоко огорчает её враждебная критика, с которой была встречена книга Мартино, написанная ею в соавторстве с Г. Аткинсоном, «Письма о природе и развитии человечества». Эта книга как раз и могла стать камнем преткновения для их дружеских отношений, так как Мартино отрицала «будущую жизнь», не оставляя, по словам Бронте, никакой надежды. Но как внутренне ни сопротивлялась она ложной, по её мнению, мудрости своего нового друга, уважение и дружба не поколебались. Она негодует на тех, кто сомневается в искренности Мартино. Можно не разделять её суждений, но можно ли сомневаться в честности авторских намерений той, которая всю жизнь посвятила улучшению условий существования человечества?
Всю зиму 1851 года она переписывалась с Джеймсом Тэйлором, который питает к ней отнюдь не только литературный интерес. Трудно сказать, когда он сделал ей предложение – в свой первый приезд в Хауорт, когда ему была доверена «Шерли», или во второй – в апреле 1851 года, перед отъездом по делам фирмы в Индию, где он должен был провести пять лет. Как раз последнее посещение ещё раз убедило Шарлотту, что «сердце её немо» к мистеру Тэйлору – и такова была бескомпромиссная честность её натуры – лучше одиночество и безнадёжность в Хауорте, решила она, чем замужество с человеком, которого она не любит (и который, очевидно, проигрывал по сравнению с Джорджем Смитом в её глазах). Она уже не могла скрывать от себя того обстоятельства, что питает к своему издателю более нежное чувство, чем позволяют «разум» и «страх разочарования». Было неожиданностью его предложение отправиться вместе с ним и его сёстрами по Рейну – излюбленному маршруту англичан, путешествующих по Европе. Она даже посылает его письмо Эллен с просьбой высказать суждение о характере и настроении писавшего, но когда Эллен в ответном письме делает намёк на нечто матримониальное в перспективе, Бронте отвечает решительно: это невозможно. Не следует придавать слишком большого значения «естественной симпатии», другие обстоятельства и «доводы» определяют заключение брачных союзов, а именно «соображения приличий, связей и денег. Как бы то ни было, я вполне удовлетворена тем, что он мой друг, и молю Бога, чтобы и в дальнейшем иметь достаточно здравого смысла и видеть такого молодого, удачливого, подающего надежды человека лишь в этом свете»[83]. Она готовится к поездке в Лондон и на этот раз тщательно, насколько позволяли её средства, выбирает ткань для нового платья, шляпу и прочее, необходимое для пребывания в столице. Средства её были ограничены (кстати сказать, платили ей Смит и Элдер не очень щедро, а она была для фирмы весьма выгодным в коммерческом отношении «приобретением»). Может быть, впервые в жизни ей захотелось сшить выходное платье не чёрного или коричневого цвета. В Лидсе ей приглянулась шёлковая ткань «прелестного бледного оттенка», которая, конечно, больше подходила для летнего визита в Лондон, но она была слишком дорога, пришлось опять выбрать чёрный щёлк, о чём она потом сожалела, так как «папа», оказывается, «смог бы одолжить ей соверен». (Интересно, насколько располагала она заработанными деньгами по собственному усмотрению. Элизабет Гаскелл, например, не раз получала гонорары в присутствии мужа, который с удовлетворением прятал их в свой кошелёк. Таково было экономическое и финансовое бесправие женщины XIX века, её собственностью владел муж или отец.)
Прибыла она в Лондон на день раньше предполагавшегося срока, 2 мая, так как ей хотелось присутствовать на лекциях Теккерея об английских юмористах, которые он читал для избранного лондонского общества. Сопровождали её Смит и миссис Смит. У дверей салона, украшенного блистательным присутствием «герцогинь и графинь», с нетерпением ожидавших начала лекции о Филдинге, её встретил сам лектор, «любимец и баловень» светских дам, как заметит она с иронией и сожалением в одном из последующих писем из Лондона. Теккерей познакомил её со своей матерью, которой представил Бронте как «Джейн Эйр», чем вызвал гневный взгляд автора.
Теккерей читал прекрасно. Шарлотту Бронте особенно поразило, как свободно он держится в этом титулованном обществе, где все взгляды были прикованы к нему, но, когда лекция кончилась, ей самой пришлось стать центром всеобщего внимания. Скромно опираясь на руку миссис Смит, она шла к выходу и вдруг, к смятению своему, увидела, что знатные гости образовали как бы аллею, по которой она должна была пройти, словно королева. Она собрала всё своё мужество и прошла под почтительными и восхищёнными взглядами как сквозь строй; рука её – вспоминала потом миссис Смит – сильно дрожала. Лекция произвела на неё странное впечатление. Она так отозвалась потом и о самом Теккерее: «Великий и странный человек». Она не могла совместить глубину таланта и то, что он сам называл «лёгкой моралью», а точнее было бы назвать неким нравственным индифферентизмом, для Шарлотты Бронте с её страстной и честной натурой абсолютно неприемлемым. Не могла принять она и суетности его интересов. Напрасно он предлагал познакомить её с некоторыми светскими дамами. «Мне это нежелательно, – с язвительностью замечает она в письме к Эллен, – я не хочу, чтобы подобные знакомства оказали на меня такое же влияние, как на него» (весьма пагубное для творческой цельности, по её мнению).
На следующий день после первой лекции мать Теккерея, миссис Кармайкл Смит, приехала с визитом, несколько позднее побывал и Теккерей. Смит вошёл в гостиную в тот момент, когда она горячо упрекала «титана» за его бесцеремонное вчерашнее сравнение её с Джейн Эйр. Но в тот день между ними состоялся долгий разговор, который позволил лучше понять друг друга и в то же время продемонстрировал самым наглядным образом разницу в их литературном темпераменте. Теккерей считал, что произведения Шарлотты Бронте несут отпечаток её страстной заинтересованности в судьбе героя, которую, по его мнению, надлежало скрывать. А ей как раз становится всё менее приемлемой его отчуждённость и «равнодушие» к персонажам, которые она, очевидно, выводила из моральной «индифферентности». Вот и в лекции его о Филдинге проявилась она в полной мере: разве можно так иронически, легко повествовать о «дурных наклонностях», которые привели Филдинга к «падению и ранней могиле»? Позднее, получив его книгу «Английские юмористы XVIII века», она невольно вспомнит Брэнуэлла. Нет, она ни за что бы не позволила ему внимать Теккерею, ибо он очень легко прощал «пороки», совсем в духе той «жажды вседозволенности», которую она ненавидела всем сердцем.