[89]. Она так опасается сатирической беспощадности, помноженной на индифферентность, соединения жестокости и нигилизма, который подметила в «Пенденнисе» и лекциях об английских юмористах, что становится несправедлива и к самому жанру сатиры, и к сатирикам вообще, отделяя их от остальных художников, которые могут желать исправления общественных нравов. Но, может быть, отношение к сатире у Бронте – боязнь своей собственной, всё возрастающей, «мрачности»? Нет, как уже отмечалось выше, она пытается найти нравственный противовес «отрицанию». Люси Сноу может быть несчастна, а мадам Бек – процветать до конца дней, но злая судьба одного человека, даже многих, всего «братства страждущих», всё-таки не означает в конечном счёте, что Добро слабее Зла. Пусть существуют несчастье, погибшая любовь, смерть, зло – это прежде всего утрата возможного счастья. И как бы то ни было – надо бороться. Если Люси поддаётся «летаргии» несчастья и чувствует себя бессильной перед мадам Бек, это не значит, что Бронте солидаризируется с Люси, как не могла бы она согласиться с нравственным релятивизмом Пенденниса. Известно, что при первой продолжительной встрече с Теккереем у Смита Бронте назвала писателя «Уоррингтоном» (имя одного из его положительных героев). «Вы хотите сказать, “Артур Пенденнис”», – с улыбкой возразил Теккерей, ассоциируя себя с другим героем своего романа, в котором критики находили много автобиографического. Шарлотта Бронте отвергла его предположение, но сомнение осталось. Разговор о героях был не случаен: Уоррингтон как раз и упрекал своего друга Пенденниса в нравственном индифферентизме. Писательница не могла согласиться с пенденнисовской позицией равнодушия и терпимости ко злу. Сатира должна исправлять пороки общества, а не только мизантропически их обличать. Вот почему с таким уважением отзывается она о романе Бичер-Стоу, почему жадно будет расспрашивать Гаскелл, встречавшуюся с ней, как выглядит «маленькая женщина, развязавшая большую войну», – так десятилетие спустя назовёт Бичер-Стоу А. Линкольн, отмечая огромную роль её романа в борьбе против рабства в Америке. С восхищением отзываясь о благородной миссии Бичер-Стоу, сама Бронте, по её словам, не может написать книгу только ради «морали». Она не способна создать книгу с «филантропической целью», хотя «я почитаю филантропию, и охотно, и искренне отдаю дань уважения важной теме, которую миссис Стоу подняла в своей книге»[90]. Но создаётся впечатление, что, высоко оценив книгу Стоу, Шарлотта Бронте несколько принизила её художественные достоинства – отсюда и противопоставление «Генри Эсмонда» и «Виллет» – «Хижине дяди Тома». Однако от Теккерея она требовала не только «высокой художественности», но и «высокой морали» и вполне была уверена, что ему посильно их сочетать. Если вспомнить посвящение, предпосланное ею второму изданию «Джейн Эйр», а посвящено оно Теккерею как «главному социальному обновителю (fi rst social regenerator) своего времени – как мастеру того отряда деятелей, которые желают исправить нарушенный порядок вещей»[91], то становится понятным чувство разочарования, с которым она встретила «Генри Эсмонда»: вот если бы своё огромное мастерство Теккерей ещё соединил с миссией исправления общественных нравов, как это делает Диккенс, ему бы не было равных. Диккенсу же она не хочет отдавать первого места в английской литературе: «Некоторые имеют привычку называть его (Теккерея – М.Т.) вторым писателем современности, но только от него зависит, будут ли эти критики правы в своей оценке. Ему нет нужды быть вторым. Бог создал его несравненным, но мистер Теккерей беспечен и ленив и редко снисходит до работы в полную меру сил»[92].
А почему Бронте отдаёт первенство Теккерею? Объясняется это тем, очевидно, что сатирик Теккерей был ей ближе мироощущением: тяжёлое время в Коуэн-Бридж, унижения, испытанные в доме Сиджвиков, нелюбимая работа учительницы, не дававшая ей ни минуты для отдыха или занятий любимым делом, самая явная эксплуатация не только физических сил гувернантки, но насилие над личностью, которое Шарлотта Бронте восприняла как попытку заставить её отказаться от своих представлений и принципов, то есть эксплуатация и нравственных, духовных её сил; смерть любимых сестёр, её несчастная любовь и трагедия Брэнуэлла – всё это не способствовало укреплению оптимистического мировосприятия. У неё не было той веры в силу доброжелательности и альтруизм человеческой натуры, которая одушевляла творчество Диккенса. С Теккереем Бронте сближал тип иронического отношения к людям. Диккенс вере в «естественное», прирождённое благородство людей позволял иногда одерживать верх над пониманием того, как несправедливо устроен окружающий мир, и тогда на смену реалисту приходил романтик, или, точнее, «сказочник», тогда Оливера Твиста усыновлял добрейший мистер Браунлоу, Домби в конце концов отдавал свою любовь дочери, а Дэвид Копперфилд соединялся с любимой Эгнес. Такие благополучные концы у Диккенса диктовались необходимостью вселить в читателя собственную надежду и веру в обязательное и непреложное торжество добродетели над пороком, любви над нелюбовью, счастья над несчастьем. Но мы знаем, что подобной верой Шарлотта Бронте не обладала. Безусловно, сыграла тут роль и специфика её демократизма, которая была связана с бунтарством одиночки. Демократизм Диккенса носит более «всеохватывающий», народный характер, что, очевидно, и было источником его оптимизма.
Очень вероятно, что рецензию Фонблана на «Джейн Эйр» Бронте приняла с удовлетворением и потому, что рецензент, отмечая новизну романа, подчёркивал его «абсолютное отличие» от произведений Диккенса, «за исключением обрисовки характеров, которая производит неожиданное впечатление той же силы, что свойственна последнему»[93]. И это удовлетворение понятно, если учесть, что чем дальше, тем больше ей становится неприемлемо изображение персонажей как «образцов добродетели» (о чём она пишет в «Шерли») или, по контрасту, как воплощение зла. Очевидно, теперь для неё неприемлема и романтика счастливого разрешения реальных проблем, она отвергает искусство «утешения», а только в таком аспекте она, возможно, и воспринимала романы Диккенса. Возникает, однако, законный вопрос: а что из его романов она прочла? Вопрос этот не прост, так как в её переписке крайне редки упоминания о Диккенсе, но с уверенностью можно сказать, что «Домби и Сына» она читала, так как в одном из писем Бронте приводит поговорку капитана Каттля; была она знакома и с романом «Холодный дом», героиню которого Эстер Саммерсон порицала как «карикатуру» на женщину. Но ведь она и сама завершает счастливой развязкой «Джейн Эйр» и «Шерли»? Очевидно, в известной мере финал «Джейн Эйр» был продиктован её стремлением утвердить новую героиню, а счастливый конец «Шерли» – перерождение Мура в доброго хозяина – в какой-то мере дань политическим взглядам Бронте. Однако в «Виллет» конец романа полемически заострён против традиции утешения «под занавес». Ничто не заставит автора ради спокойствия «кротких сердец» изменить финал и спасти Поля Эмманюэля от гибели в морской пучине, как, например, поступил Диккенс с Уолтером Гэем, тоже потерпевшим кораблекрушение, но чудесно спасшимся, вернувшимся домой и женившимся на любимой девушке. Не исключено, однако, что в «Виллет» она испытала всё же влияние Диккенса. Возможно, и на неё произвёл впечатление трогательный образ маленького Поля, над смертью которого плакал даже скептик Теккерей. «Чудаковатый ребёнок» Поль Домби мог отразиться в странной девочке Полли Хьюм, такой же «старообразной», то есть умной, серьёзной и рассудительной не по летам, но её настороженное и несколько скептичное отношение к Диккенсу объясняется не только эстетическими причинами. Ей было неприемлемо его отношение к женщине, как Диккенсу, очевидно, её. Создаётся даже впечатление, что образ Розы Дартл, компаньонки миссис Стирфорт в «Дэвиде Копперфилде», гордой, страстной и злой, любящей своего хозяина и отвергнутой им, возникает у Диккенса в «полемике» с Бронте и её Джейн Эйр.
Окончив «Виллет», Шарлотта Бронте чувствует себя вправе немного отдохнуть. Она с удовольствием принимает предложение миссис Смит погостить у неё, тем более что рассчитывает совместить визит в Лондон с чтением гранок своего романа, который Смит незамедлительно отдаёт в типографию. Есть ещё одна причина, что заставляет её в начале января поспешно покинуть Хауорт. Помощник отца Артур Белл Николлс делает ей предложение, которое явилось для неё неожиданностью, и не очень приятной, так как пастор Бронте, услышав об этом, пришёл в сильнейшее негодование и выразил его в «крепких словах». Артуру Николлсу она отказала и чтобы умиротворить отца, и потому, что ей самой идея союза с ним кажется в это время нелепой. Оскорблённый Николлс решает уехать из Хауорта, подаёт прошение об отставке с должности помощника пастора и проводит дни в уединении. Впрочем, Бронте уже в Лондоне. На этот раз она предоставлена самой себе в выборе зрелищ и предпочитает, по её словам, «реальную сторону жизни – показной». В жажде новых наблюдений она посещает больницы – «Найдёнышей» и Вифлеемскую, тюрьмы – Ньюгет и Пентонвилл (женская тюрьма), учреждения – Банк, Биржу и т. д. Всё увиденное, по словам Гаскелл, произвело на неё глубокое впечатление и могло бы отозваться в будущих произведениях.
В феврале 1852 года начали появляться первые рецензии на «Виллет». Они были лестны и, несомненно, принесли большую радость и успокоение. Это была победа. В «Виллет», как в «Учителе», действовал весьма ограниченный круг персонажей; по-прежнему ни в них самих, ни в их жизни не было ничего героического или романтического, и, если не считать того, что Полина (фигура второстепенная) стала знатной невестой, не было никаких чрезвычайных происшествий, а, главное, конец был совсем не во вкусе широкой публики. Но были и огорчения, и самое большое – рецензия Гарриэт Мартино в «Дейли ньюс». Своё мнение Мартино высказала и в личном письме Шарлотте Бронте; рецензия и письмо её обидели. Она бы сравнительно легко перенесла упрёки в художественном просчёте, но рецензия Мартино касалась проблемы скорее нравственной, чем творческой, а именно – того, что в обществе подвёрстывалось под понятие «грубости» или откровенности в трактовке интимных чувств. Гаскелл вспоминает, что когда однажды у Кей-Шаттлуортов зашёл разговор на эту тему, Бронте с горечью отозвалась о необходимости, весьма тяжёлой для писателя, ставить препоны на пути воображения, чтобы избежать подобных упрёков, но она всегда опасалась их и, гостя у Мартино, просила честно сказать, если та заметит такую нежелательную «откровенность» в её последующих произведениях. И Мартино выполнила обещание. Однако вряд ли Шарлотта Бронте полагала, что подобное суждение будет обнародовано, да ещё в «Дейли ньюс» – газете, не то чтобы недоброжелательно к ней относящейся, но раз yже выступавшей с весьма несправедливым упрёком по поводу начала «Шерли»… Что же вызвало отрицательную реакцию Мартино? Она сочла, что автор и её героиня много внимания уделяют чувству любви в жизни женщины, придавая ему первостепенную важность. Роман начинается картиной любви шестилетней девочки, – «очаровательный эпизод», пишет Мартино, – и о любви