[98].) Интересно её письмо Гаскелл о Крымской войне. В нём сказывается изменившийся, более критический к официальной политике взгляд Бронте и ощущение причастности к страданиям незнакомых ей сотен тысяч людей, которые погибают в расцвете молодости и сил. «О самой войне говорить не стану, но, когда я читаю об её ужасах, я не могу не думать, что она – одно из величайших проклятий, выпавших на долю человечества. Надеюсь, долго она не протянется, потому что, как мне кажется, никакая слава не в состоянии компенсировать страдания, которые причиняются войной. Возможно, это звучит несколько неблагородно и непатриотично, но думается мне, что по мере того, как мы подвигаемся к середине жизни, благородство и патриотизм приобретают для нас иное значение по сравнению с тем, что они имели для нас в юности»[99].
29 ноября, ровно через пять месяцев после свадьбы, она сообщает Эллен, что накануне села за стол, чтобы поработать, но Артур позвал её на прогулку. Сначала они не думали уходить далеко, но потом Николлс предложил полюбоваться водопадом в трёх-четырёх милях от дома. На обратном пути их застал проливной дождь, она простудилась. Болезнь оказалась затяжной. Ещё не выздоровев как следует, на Рождество она навестила бедную старуху-прихожанку, а в первые дни Нового года они с Николлсом были гостями Кей-Шаттлуортов в Готорп-Холле, и здесь Бронте не раз гуляла в сырую погоду. Вернувшись домой, она совсем занемогла. Началась мучительная тошнота, которую врач приписал «естественным причинам», она совсем перестала есть, страшно исхудала, а смерть долго болевшей Тэбби глубоко её опечалила. Служанка Марта преданно ухаживала за своей хозяйкой и старалась её подбодрить разговорами о будущем ребёнке, но Шарлотта Бронте слишком была слаба, чтобы радоваться, слишком больна. Болезнь печени, общий интоксикоз, крайнее истощение быстро вели к исходу. Во второй половине марта произошла перемена, она теперь постоянно просила есть и, казалось, никак не могла утолить голод. Затем наступили беспамятство и бред. Когда читали отходную, она пришла в себя и спросила: «Я не умираю, нет?..»
Однако мрачное предвидение Патрика Бронте сбылось: его дочь не дожила до первой годовщины свадьбы.
31 марта 1855 года Шарлотта Бронте умерла.
Заключение
Патрик Бронте пережил Шарлотту на шесть лет. Желая увековечить её память, он сделал самое лучшее, что мог, – попросил Элизабет Гаскелл, верного друга дочери, написать «историю её жизни и трудов». Кстати, такая биография должна была положить конец досужим вымыслам о Керрере Белле. А кроме того, преподобный Бронте, по замечанию одного из английских критиков, очевидно, читал роман Гаскелл «Север и Юг» и заметил свойственное писательнице пристрастие к людям чудаковатым. В письме к Гаскелл Патрик Бронте, как бы невзначай, обмолвился о том, что и он человек своеобразный. Гаскелл и сама это успела заметить во время первого пребывания в Хауорте: ей его эксцентричность скорее импонировала, она относилась к отцу Шарлотты с приязнью, считая его человеком незаурядным. Николлс, напротив, вызвал при встрече неприязнь, особенно должна была раздражать её свойственная ему щекотливость во всём, что касалось личных качеств Шарлотты, которая, как он считал, прежде всего жена пастора, а уж потом английская писательница, больше известная под мужским псевдонимом. Тем не менее Гаскелл сразу согласилась, она ощущала потребность поведать о «жизни странной и печальной и прекрасном человеке, которого такая жизнь создала», – пишет Гаскелл Джорджу Смиту. Через месяц после получения письма, в июле 1855 года, она приезжает в Хауорт. Естественно, Гаскелл просит мистера Бронте и Артура Николлса дать ей возможность познакомиться с письмами Шарлотты. Николлс, который с самого начала отнёсся к идее биографии отрицательно, неохотно передал ей около пятнадцати писем, но посоветовал обратиться за корреспонденцией к Эллен Насси. Эллен была гораздо щедрее, Гаскелл получила от неё для работы триста пятьдесят писем, правда, многие собственные имена были вычеркнуты и целые абзацы вымараны. Вместе с перепиской, предоставленной Смитом и Уильямсом, корреспонденция обрела внушительный объём и могла лечь в основу биографии; Гаскелл решила цитировать как можно больше. Письма были красноречивее любого комментария, то, что говорила сама Шарлотта Бронте, всегда было точно и выразительно. А кроме того, это был «факт». Но тут возникала проблема – как совместить правду и умолчания, а последние были иногда необходимы. Например – история отношений Шарлотты с Эгером. Гаскелл, в поисках дополнительных материалов, ездила и в Брюссель. Её принял только Эгер и принял холодно. Он, правда, вступил с Гаскелл в переписку и поделился воспоминаниями о Шарлотте и Эмили. Так или иначе, Гаскелл уже знала, в общих чертах, печальную историю любви Шарлотты Бронте, но рассказать о том в биографии она не могла, не оскорбив чувств Николлса, который, храня верность памяти жены, сосуществовал в тягостном затворничестве с её стариком-отцом. А главное, как рассказать об этом, не уронив своего друга во мнении общества, которое и раньше, устами строгих ревнителей морали, выражало неодобрение «грубости» и «откровенности», с которой Рочестер и Джейн говорили о своей любви? И Гаскелл будет не раз и не два просить снисхождения к безвременно умершей Бронте, уверяя, что, если «Бог пощадил бы её», последующие произведения этой «грубости» были бы лишены.
Затем возникала проблема поведения Брэнуэлла и его хоть и трагической, но довольно бесславной смерти. Патрик Бронте во всём обвинял «эту дьяволицу» миссис Робинсон. Гаскелл с готовностью поддержала тон праведного, хотя и не совсем объективного негодования. Трудно сказать, действительно ли она была так убеждена, что всему виной «порочность» бессердечной кокетки, соблазнившей неопытного (двадцатипятилетнего) юнца, но тут как раз можно было полностью удовлетворить требования викторианской морали, ублажить Патрика Бронте, а главное – противопоставить ещё раз слабости брата душевную стойкость сестры. Гораздо больше она могла, наверное, сказать и об отношениях отца и дочери и вообще Патрика Бронте и его дочерей, Патрика Бронте и его жены, но тогда читателю явился бы довольно непривлекательный образ эгоиста, чьи поступки граничили подчас с нелепой и жестокой эксцентриадой. От Кей-Шаттлуортов Гаскелл слышала, а те ссылались на слова женщины, помогавшей по хозяйству ещё при жизни миссис Бронте, что однажды, во время тяжёлых родов жены (очевидно, чтобы не слышать стонов), мистер Бронте перепилил в её комнате все стулья, что после смерти жены он никогда не обедал с детьми, но лишь изредка приглашал их к чаю. Надо было проявить величайший такт и осторожность, говоря о Коуэн-Бридж, – ведь могло создаться впечатление, что преподобный Бронте не очень-то дорожил здоровьем и самой жизнью дочерей. Марию и Элизабет отправили в школу полубольными – они только что перенесли корь и коклюш. Наверное, он мог знать, что дочерям в школе и холодно, и голодно, но Бронте, очевидно, не чуждо было броклхерстовское отношение к грешной плоти, даже если это была тщедушная плоть слабых девочек. Зато мистера Кэруса Уилсона Гаскелл решила не щадить. Слишком хорошо запомнилось ей, с какой болью сердечной и негодованием говорила Шарлотта Бронте о пребывании в Коуэн-Бридж, о том, как ребёнком испытывала «постоянную муку голода».
Жанр биографии в Англии XIX века был так же популярен, что и в XXI, имея свои выработанные каноны и условности. Чаще всего такая биография воздаёт должное добродетелям и поступкам субъекта жизнеописания, оставляя в тени его недостатки и ошибки.
Не избежала этой традиции и Гаскелл. Она не погрешила сколько-нибудь серьёзно в характеристике личных качеств Шарлотты Бронте, но нельзя не заметить, что, учитывая вкусы английского викторианского читателя, она несколько акцентировала примерные качества Шарлотты-дочери, Шарлотты-сестры, Шарлотты – преданной домашнему очагу хозяйки. Она знала, какое впечатление окажет упоминание о строжайшем порядке в Хауорте, поэтому с таким тщанием воспроизводила в книге и сверкающие чистотой ступеньки в пасторском доме, и навощенную мебель, и замечала как бы мимоходом, что Шарлотта не могла вести самую увлекательную беседу, если стул в гостиной стоял не на месте. Пожалуй, Гаскелл могла больше места посвятить в биографии анализу произведений Шарлотты Бронте, показу социальной и литературной обстановки того времени, в которое та жила и работала. Не избежала она и некоторой тяги к беллетризации героини биографии, которую, несомненно, должна была испытывать как романистка. Ведь сама личность Бронте так и просилась быть запечатлённой художественно, настолько она была своеобразна и оригинальна.
Может быть и поэтому Гаскелл охотно взялась за труд, потребовавший от неё полутора лет напряжённой работы. В марте 1857 года Смит и Элдер опубликовали первое издание «Жизни Шарлотты Бронте», а уже в ноябре появилось издание третье, «просмотренное и исправленное». Мери Тэйлор, которая высоко оценила первое, выразила сожаление по поводу внесённых исправлений. Последние были вызваны тем обстоятельством, что семейство Уилсона и поверенный миссис Робинсон, ставшей леди Скотт, грозили начать дело о диффамации, в силу чего первое и второе издания «Жизни…» были изъяты из продажи. Гаскелл пришлось «пересмотреть», а практически – переписать те абзацы в главе о Коуэн-Бридж, которые прямо обвиняли Уилсона в жестокосердии и ханжестве. Что касается леди Скотт, то в июне газеты напечатали «меморандум» поверенных Элизабет Гаскелл, бравших назад «любое заявление», могущее бросить тень на исполнение бывшей миссис Робинсон «её супружеского, материнского и общественного долга». И, уж конечно, в третьем издании отсутствовало выразительное упоминание о «развратной женщине», которая «ныне» ведёт рассеянную светскую жизнь, не смущаясь тем, что «погубила» молодого человека.
Все эти поправки и извинения немало угнетали Гаскелл, которая, естественно, не могла относиться равнодушно к оказываемому на неё давлению: ведь цель её как биографа состояла прежде всего в том, чтобы поведать правду. Тем не менее «Жизнь Шарлотты Бронте» пользовалась большим успехом и в Англии,