риала романтической, или, точнее, сентиментальной, меланхолии. Есть здесь и «зловещие» кипарисы, и одинокая, плачущая у надгробного камня героиня, но кладбище для героев – не конечный пункт безысходной скорби, где подводится своеобразный итог неисполнившимся мечтам и надеждам на счастье, а, напротив, – место встречи для новой, но земной и реальной жизни, и совершается эта встреча не при луне, не под печальные звуки, говоря поэтически, эоловой арфы, но в душный, ничем не примечательный летний день. Встрече предшествует тоже не слишком меланхолическая прогулка Кримсуорта от одной могилы к другой, во время которой он отмечает про себя некоторые, кажущиеся ему забавными, особенности эпитафий: «Здесь англичанин воздвиг мраморный монумент над своей Мери Смит или Джейн Браун и начертал на нём только её имя. Здесь французский вдовец осенил могилу своей Эльмиры или Селестины сверкающей гирляндой роз, обрамляющей небольшую доску со столь же блестящим перечнем её бесчисленных добродетелей».
Наверное, сцена встречи на кладбище вселяла недоумение относительно характера авторской манеры. Лексика Бронте в этой сцене по контрасту с описанием Йоркшира, когда она прибегала к довольно заземлённой метафоричности, говоря о «чреве фабрик, извергавших дым», была романтически приподнята, многословна, не лишена высокопарной красивости. Уильям Кримсуорт узнаёт Фрэнсис в женщине, сидящей у могилы, и вот как он об этом рассказывает:
«Я взглянул на фигуру подле меня, склонившуюся и задумчивую, не подозревающую о близости другого живого существа. Это была хрупкая девичья фигура в траурном одеянии из самой дешёвой чёрной ткани. На голове у девушки был капор из чёрного крепа. Я сразу почувствовал, не только увидел, кто она была, и, не шелохнувшись, стоял несколько мгновений, наслаждаясь сознанием реальности того, что видел. Я разыскивал её целый месяц, не зная надежды, без всякого обещания на возможную встречу где-либо, и нигде не обнаружил её следов. Поневоле я всё слабее держался этой надежды, и всего час назад мои плечи бессильно поникли под тяжестью безотрадной мысли, что водоворот жизни и каприз судьбы навсегда совлекли её с пути, на котором я мог обрести её. Но, смотрите, когда я сгибался под бременем безнадёжности, а взгляд мой блуждал по печальным приметам кладбища, здесь обретался мой утраченный алмаз, упавший на омоченную слезами траву, угнездившийся среди мшистых, извилистых корней плакучей ивы».
Если бы и далее стиль и повествование были выдержаны в том же духе, а сюжет таил в себе некую мелодраматическую тайну, – например, рождения, мрачного прошлого героев, или обещал хитросплетённую интригу, или неожиданную развязку драмы любви, ревности, смерти! Если бы в романе действовали романтические изгои, пираты и светские джентльмены! Ничего этого в романе «Учитель» не было. Ничего экстраординарного, ничего романтического ни в герое, ни в героине не наблюдалось, а героиня была к тому же некрасива, и автор даже не делал попытки как-то сгладить впечатление некрасивости голубиной кротостью характера или обаятельной женственностью. Фрэнсис была даже полемически некрасива, – элемент полемики Бронте сознательно вносила с первых же страниц романа, когда Уильям в письме к другу набрасывает то, что можно считать его идеалом женщины, как бы предваряя этим появление Фрэнсис в романе. «Я не азиат. Белой шеи, рубиновых уст и щёк, роскошных шелковистых локонов мне недостаточно, если они не освещены той прометеевой искрой, которая продолжает гореть и после того, как розы и лилии увянут, а золотистые кудри поседеют. Под солнечным светом, среди роскоши, цветам цвести очень приятно, но в жизни так много ненастных, дождливых дней – наступает ноябрьская пора лишений, когда сердце и очаг человека могут совсем угаснуть без ясного, бодрящего огонька интеллекта». Это была новая героиня, которую Бронте, Керрер Белл, смело вводила в английскую литературу, хотя такая неромантическая героиня не могла увлечь, по мнению издателей, английскую читающую публику, ведь ей как раз всегда хотелось (опять же по их мнению), чтобы у героини были и шелковистые кудри, и коралловые уста. А чем занимались герои? Скучным и тоже неромантическим делом – они учительствовали. В романе, правда, был намёк на ревность и интригу – в отношении Зораиды к Уильяму и Фрэнсис, но в её поведении не было ничего «рокового», один мелочный женский расчёт, как в самой пышногрудой и румяной невесте Пеле тоже не было ничего зловещего и романтического, разве что неуместное имя, которое досталось ей по иронии судьбы, а точнее – лукавой авторской воли. Автор явно стремился отойти от канонов романа мелодраматического и приблизиться к роману реалистическому, и нельзя сказать, чтобы у Шарлотты Бронте не было предшественников, уже ополчавшихся на шаблоны мелодраматизма. Подобный роман из светской жизни – по замечанию исследовательницы английской литературы Кэтлин Тиллотсон – высмеял Диккенс в комической сцене, когда Кэт Никльби читает миссис Уититерли об утончённой леди Флабелле, что, «поднеся к своему очаровательному, но мечтательно выточенному носику mouchoir, ещё вдыхала восхитительный аромат», когда дверь распахнулась и вошёл паж, который, пока лакеи отвешивали «грациознейшие поклоны, приблизился к ногам своей прелестной госпожи и… подал на великолепном подносе чеканного золота надушенный billet» – любовную записку.
Что общего с этой надушенной прозой имел роман Бронте, кроме некоторых стилистических безвкусностей в кладбищенской сцене? Ведь писательница, действительно, стремилась запечатлеть реальную жизнь. Но удалось ли Шарлотте Бронте создать реалистический роман? Не вполне. Можно было решительно обратиться к тому, что Гаскелл неточно определила как «крайности действительности», но возможно ли столь же решительно перестроить собственный мир воображения, отказаться от идеала героя романтического? Предположим, ей удалось представить Уильяма несколько суховатым, эмоционально сдержанным, педантически аккуратным не только в домашнем обиходе, но и в «балансовом» учёте своих чувств, молодым человеком, в котором сказались некоторые черты нарождающегося типа «деловой личности», но с Фрэнсис дело обстоит сложнее. Она не похожа на стандартных романтических героинь, хотя её нешаблонная внешность могла свидетельствовать как раз о том, что автор ещё находится под обаянием романтической эстетики со свойственным ей противопоставлением простой и трудной красоты[35]. Фрэнсис – олицетворение красоты трудной, её надо постичь за непритязательной внешностью. В романе «Учитель» эту красоту постигает Уильям Кримсуорт, и Ш. Бронте иллюстрирует этот процесс весьма наглядно, для начала столкнув Уильяма с красотой простой, непосредственно воздействующей на зрение и чувство. Этот вид красоты представлен в образе трёх хорошеньких учениц, которые испытывают на молодом учителе свои чары, а у этих пансионерок и золото (или смоль) кудрей, и яркий румянец, и прелесть черт, а затем, для контраста, автор заставляет Уильяма постепенно проникнуться сознанием глубоко скрытой, духовной красоты Фрэнсис. Нечто похожее мы встречаем у романтика Гюго, когда он безобразного Квазимодо наделяет прекрасной, благородной душой, а красавец-капитан Феб оказывается подл и низок.
Противоречие внешнего и сущего давно уже описано в литературе, однако нельзя не отметить, что злодей Ричард III у Шекспира безобразен и внешне. У романтиков же появляется образ «загадочной внешности», который потом, видоизменяясь, скажется и в творчестве реалистов: как тут не вспомнить некрасивую и прекрасную княжну Марью Л. Толстого. У Бронте это – «трудная красота», и она загадочна, потому что скрывает особенность, неповторимость и яркость внутреннего облика героини.
И всё-таки внешне герои были уже неромантичны, сюжет прост, и, главное, на стол издателя легло доселе неизвестное сочетание психологического и, так сказать, делового романа, а герои принадлежали к новой, ещё малоизвестной разновидности образованного класса, что с XIX века стала называться интеллигенцией, причём – интеллигенцией трудящейся, презирающей жизнь за чужой счёт. Именно это «трудовое» качество романа и не нашло признания у издателей, отклонявших роман с удивительным единодушием. Один из очередных отказов пришёл в тот день, когда Патрику Бронте должны были делать операцию по удалению катаракты. К беспокойству за отца у Шарлотты прибавился тот «холод отчаяния», который испытывает автор-неудачник. Надо было обладать сильной волей, чтобы не только послать отвергнутую рукопись ещё одному издателю, но приняться за новый роман.
Стремясь расположить к Шарлотте Бронте сердце викторианской публики, которая в большинстве своём считала, подобно Саути, что занятия литературой – не женское дело, Элизабет Гаскелл уверяет в книге о Бронте, что такая «одержимость» литературой вовсе не мешала Шарлотте быть самой примерной дочерью, что она никогда ради творчества не жертвовала своими домашними обязанностями и всегда была готова оторваться от работы ради того, например, чтобы перечистить за старой, немощной Тэбби картофель к обеду (Тэбби плохо видела и оставляла «глазки́»). Шарлотта и Эмили, действительно, по-прежнему вели дом, но, как прежде, Шарлотта Бронте с большей радостью затворилась бы в своей комнате и предалась любимой работе. Несомненно, устоявшаяся домашняя рутина, монотонность одних и тех же забот, поведение Брэнуэлла, сама прикованность к Хауорту – всё это не могло не тяготить её. Из писем к Эллен явствует, как ей трудно сейчас смирять недовольство жизнью, хотя она и предпочитает «оставаться самой собой», но кое-что в ней самой, её отношении к миру и людям менялось. Шире стал её взгляд на некоторые вещи. Исчезал узкий национализм, английское недоверие к чужестранцам.
В романе «Крошка Доррит» (1855–1857) Диккенс, рассказывая об обитателях Подворья «Кровоточащее сердце» – лондонских бедняках, с горечью отметит, что они с подозрением и неприязнью относятся ко всему иностранному. В таких шовинистических чувствах воспитывают их сильные мира сего, которым всегда были выгодны невежество и предрассудки соотечественников, говорит Диккенс. Обитатели Подворья считали, иронизирует он, что иностранцам в Англии «делать нечего»: «они никогда не задавались вопросом, скольким их соотечественникам пришлось бы убраться из разных стран, если бы этот принцип получил всеобщее распространение». Подобные шовинистические настроения имели хождение в викторианской Англии повсеместно и захватывали, в частности, мелкое духовенство, как правило придерживавшееся консервативных политических убеждений, а именно из этой среды вышли сёстры Бронте. Однако пребывание в Брюсселе не прошло для Шарлотты даром: «Я теперь не считаю, – пишет она Эллен, – что мы должны с презрением относиться ко всему, что видим в мире, по той лишь причине, что мы к этому непривычны. Подозреваю, что, напротив, нередко существуют весьма серьёзные основания для обычаев, которые кажутся нам абсурдными, и если бы я снова оказалась среди иностранцев, я бы внимательно изучила их, прежде чем осудить».