И когда они пришли, Лотта тоже не шла на контакт. На лице у девочки была написана неуверенность, она отводила взгляд, когда взрослые пытались посмотреть ей в глаза. Все трое пробовали пробиться через эту стену: Сара спросила, не сделать ли ей бутерброд, Ярле предложил ей порисовать — может быть, сделать рисунок для мамы, а Анетта сказала, что теперь Лотта должна рассказать обо всем, что они делали тут, в Бергене.
Но девочка была не в настроении. Она мельком поглядывала то на одного, то на другого и не могла понять, с кем же в семье ее место. Она взяла свою маленькую пони, отыскала золотой гребень и, присев в уголке дивана, стала расчесывать ей гриву, раз за разом, и долго еще этим занималась, когда серебристая грива давно уже стала гладкой и блестящей.
Анетте было горько видеть, в какое замешательство она повергла своего ребенка. Она не была готова к такому, и она никак не могла удержаться от того, чтобы не задавать ей всяких незначительных вопросов: часто ли в Бергене шел дождь? И познакомилась ли Лотта с кем-нибудь, а? Но чем больше она спрашивала, тем неохотнее Лотта отвечала, и в конце концов Сара шепнула:
— Подожди немножко, дай ей время, чтобы прийти в себя. Только когда прошло полчаса и трое взрослых уже стояли на кухне и мыли посуду, из гостиной послышался голос:
— Вот теперь ей больше никогда не придется причесываться, потому что я сейчас так ее расчесала, что у нее волосы никогда не будут некрасивыми.
Ярле не торопясь прошел в гостиную.
— Можно посмотреть? — спросил он и протянул руку.
Лотта подала ему пони. Он провел пальцами по гриве и кивнул:
— Я думаю, и правда не придется.
— Я просто немножко обиделась, — объяснила Лотта, — а теперь все прошло. — Потом добавила погромче, чтобы услышали остававшиеся на кухне: — Папа приготовил сюрприз!
Анетта и Сара пришли с кухни.
— Да, — сказал Ярле, — это правда, правда. Я действительно приготовил сюрприз. — Он посмотрел на Лотту. — А теперь я и сам получил сюрприз, раз Анетта — или мама — тоже здесь. Но это просто здорово, — добавил он, — потому что ведь тогда она тоже сможет поучаствовать в моем сюрпризе.
— Правда? — спросила Лотта и посмотрела на двух человек, которые были ее родителями.
— Да, — сказал Ярле и бросил взгляд на Анетту. — Ты ведь сможешь?
Анетта пожала плечами, улыбнулась безыскусной улыбкой, от которой из уголков глаз поползли по три тоненьких морщинки, а в глазах вспыхнули мелкие искорки, — и эта улыбка смутно вспомнилась Ярле из давно прошедших времен.
— Да, смогу, наверное…
Позади них показалась Сара. Она прислонилась к косяку двери и стояла, грея руки о чашку с кофе; она разглядывала сына и Анетту, пытавшихся вести себя как родители.
Ярле кивнул:
— Тогда мы поступим следующим образом: Лотта и Анетта — или мама — останутся здесь. Их задачей будет украсить комнаты, прибраться в доме и вообще навести такую красоту, какую только возможно. Все здесь должно сиять и блестеть и выглядеть как во дворце. И вот когда вы сделаете так, чтобы все выглядело как во дворце, то вам надо будет переодеться для приема гостей. О’кей?
Лотта снова схватила гребень своей пони и принялась расчесывать ей гриву.
Она причмокнула и задумчиво склонила голову набок.
— О’кей, — сказала Лотта.
— О’кей, — повторила Анетта.
Они вышли в коридор, где Ярле встал на цыпочки и потянулся к шляпной полке.
— Лотта, — сказал он, достав оттуда пакет, — это тебе.
Все ее лицо выражало нетерпение, когда она потянулась за пакетом.
— Подарок! Уже?
— Нет, — сказал Ярле, наблюдая, как торопливые детские ручонки разворачивают пакет. — Нет, это еще не сам подарок, подарок ты получишь попозже.
Лотта достала из пакета красное платьице с короткими рукавами, белым пояском и белой отделкой по вырезу и рукавчикам, пару черных туфелек и рыжий парик.
Она держала все это в охапке и все крутила в руках парик, как будто не могла поверить, что он настоящий.
— Папа, — шепнула она, — это Энни?[25]
— Угу, — он кивнул, — это Энни.
— Но… — Она посмотрела на него. — Большое спасибо, папа.
Он гордо улыбнулся:
— Мы устроим карнавал, Лотта, и ты нарядишься Энни.
Лотта бросилась к Ярле на шею и крепко его обняла:
— Мама мне никогда не дарила костюма Энни, сколько я ее ни просила!
— Да-да. — Он кашлянул. — Теперь ты, стало быть, знаешь, что у нас будет карнавал. А сейчас мы с бабушкой пойдем уладим кое-какие дела, и потом, когда кто-нибудь через часик или чуть позже позвонит в дверь, вы должны пойти в гостиную, встать посредине комнаты и закрыть глаза.
В подъезде Ярле и Саре попалась озабоченная Грета Страннебарм, которая с руками, полными пакетов, и рюкзаком за плечами торопливо поднималась по лестнице. Волосы прилипли к овальной голове, она оставляла за собой капли воды, дождем пролившейся на нее на улице, а по обеим сторонам носа расположились ее нежные черепашьи глаза. Сара, увидев ее, широко улыбнулась, будто встретила старого друга, как показалось Ярле; он отметил про себя, как мама инстинктивно отнесла Грету к тем женщинам, которых она бы одобрила. Он и раньше замечал с некоторым неудовольствием, что мама почти незаметными жестами, незаметными взглядами и всякими мелкими замечаниями, которые ей удавалось ввернуть к месту и не к месту, выбирала для него девушек; как она, без какого бы то ни было нажима, ухитрялась дать понять, что «вот эта девушка, Ярле, эта мне нравится, на ней можешь жениться, если захочешь, с ней можешь спокойно и ребенка завести». Те девушки, которых мама таким бессловесным, но настоятельным образом отбирала для Ярле, чаще всего оказывались такими, каких можно назвать статными, приличными и воспитанными. Чаще всего в них проступало здоровье, присущее, скажем так, дояркам, и вполне можно было подумать, что вот она, она-то с детства сбивала масло и доила коров. В Грете Страннебарм отсутствовала эта розовая свежесть доярок, но она тем не менее произвела на Сару в последний раз, когда они встретились — когда мама одолжила у нее гладильную доску, — впечатление, будто она была и статной, и приличной, и воспитанной; и не прошло теперь и какой-нибудь парочки секунд, как две женщины прямо на лестнице зацепились языками и никак не могли расцепиться. Грета, смеясь, показала свои пакеты и рассказала, что она пораньше ушла с работы, чтобы успеть на карнавал, и что, разумеется, с удовольствием поможет им, как она сегодня уже обещала утром, когда Ярле заглянул к ней и изложил свою идею. «Да, конечно, — сказала Грета, — это же так здорово, Даниэль уже вовсю размечтался». Она повернулась к Ярле, которому бросилось в глаза, какие у нее необыкновенно тяжелые веки (там и тогда он воспринял это как нечто колоссально притягательное), и сказала, что она сожалеет, что так жестко отказывалась от общения с ним после той ночи, когда он не явился домой. Он надеялся, что мама не расслышала этого. Но, продолжала Грета, она надеется, что он понимает, почему она так поступала. Ярле перехватил тяжелый взгляд Сары, надеясь только, что Грета больше не скажет об этом ничего, поскольку он пытался сохранить всю эту историю в тайне, но тут Грета сказала, что, как она полагает, он понимает, что оставлять своего ребенка у чужих людей всего на второй день после того, как девочка впервые попала в незнакомый город, а самому отправиться в кабак и пьянствовать чуть не всю ночь напролет, а потом устроить сцену ревности бывшей подруге и появиться перед своим ребенком в ужасающем состоянии, — вряд ли это можно назвать подобающим поведением. Он кивнул и, пробормотав: «Разумеется, разумеется», услышал как отдается эхом в подъезде молчание Сары.
Так мы тогда на сколько договариваемся, где-нибудь около четырех, да? — Грега открыла дверь в свою квартиру. — Вы ведь хотите зайти к нам и переодеться здесь, так?
Ярле кивнул:
— Да, если это удобно, конечно.
— Да, конечно. Торт я испеку до того, как идти за Даниэлем, а нарядимся потом.
— Тут вот еще что… — сказал Ярле и закусил губу. — Тут вот какое дело. Э-э-э… Да. Приехала мать.
— Какая мать?
— Да мать, мать Лотты.
— А, но это же замечательно, — удивленно сказала Грета.
— Да нет, это я просто чтобы ты знала, — пробормотал Ярле. — Ее зовут Анетта Хансен.
Сара и Ярле распрощались с Гретой и вышли под дождь. Зонтик у них был один на двоих, и у Ярле возникло чувство, которое он испытывал раньше много раз, это было одно из самых неприятных чувств, какие ему доводилось испытать, а именно что мама им недовольна. Ему не требовалось ни смотреть на нее, ни слышать ее, чтобы ощутить это. И это его раздражало, сколько бы она ни была права, когда она вот так шла рядом и думала то, что думала. Вот это-то его и раздражало — что она подсовывала ему девушек, которые, по ее мнению, ему подходили, точно так же как его иногда раздражало, когда он чувствовал, что она считает, что ему следовало бы ложиться — спать пораньше, пива пить поменьше или утром вставать до восьми. «Ну, скоро мне достанется, — думал он. — Ох достанется. Ну давай же, мама, выкладывай, что ты там ждешь и мучаешься. Ну что ты хочешь мне сказать, мама? Если бы ты вывалила сейчас все, что ты, собственно, хотела бы мне сказать, как бы это звучало? Ты сказала бы, что я жалкий трус? Ну давай же, мама, приступай, — думал он, вдвойне раздраженный тем, что она так кротко помалкивала, — вываливай свои морализаторские сентенции, которые, я знаю, тебе так и разбирает излить на мою голову».
Они докупили все необходимое для приема гостей по части угощения к кофе, другой еды и всяких день-рожденных прибамбасов. Раз уж у них будет карнавал, то бумажные колпаки на голову им были не нужны, но они нашли яркие соломинки для лимонада и салфетки с забавными узорами. Ярле попробовал разрядить напряженную атмосферу, рассказав о том, как ему в голову пришла идея с карнавалом, когда он возвращался от Роберта Гётеборга, но по ее рубленым ответам он слышал, что она всерьез рассердилась.