Шарлотте показалось, что она превратилась в существо из другого мира, в какую-то глиняную статуэтку. В этом почти пустом зале среди поблекшего сказочного великолепия старого обветшалого дома, среди этой неземной загадочной ночи ее собственный мир показался ей обыденным и ничтожным. Ворский все еще молчал. Она подумала, уж не забыл ли он про нее. Время, казалось, остановилось. Все, что было создано ею в этот вечер, собрано по кусочкам — драгоценным моментам проведенного вместе времени — сразу развалилось, словно карточный домик.
Ворский снял куртку и остался в облегающих брюках и рубашке с длинными рукавами. Шелковые складки рубашки не скрывали стройность его сильного торса, словно высеченного из камня. Мерцающий свет канделябров плясал вокруг его мужественной и надменной фигуры, как яркие птички вокруг фокусника.
Наконец он повернулся, очевидно, вспомнив о ней. Необыкновенная белизна его волос создавала впечатление, что на нем надет парик. Он стоял слишком картинно, его шея, словно мраморная колонна, поднималась из кружевного воротника старомодной рубашки. Шарлотта была поражена этой красотой, но вместе с тем ей не нравились его позерство, его игра и нереальная обстановка, которой он себя окружил.
Она была в замешательстве. Но она не могла судить Ворского. Время еще не пришло. Она продолжала цепляться за свою мечту. Ворский был не от мира сего. Он такой, какой есть. Причина заключалась в ней: это ее собственный вульгарный здравый смысл заставлял ее делать переоценку жизненных ценностей. Неужели она так постарела со времен Ниора, когда под каждой белокурой шевелюрой ей виделся бог, а под каждой военной формой — герой?
«Теперь я начинаю думать, как моя мать,» — подумала она в изумлении.
«Мне следует хотя бы что-нибудь сказать,» — подумала Шарлотта.
— Кажется, вы сказали, что живете здесь один?
— Да, — сказал Ворский. — В другом крыле дома живет мадам Левиц. Как я вам уже рассказывал, она была подругой моей матери. Она и мой очень хороший друг. Она верит, или притворяется, что верит, будто в меня воплотился ее собственный сын, который умер в Польше. Это одно и то же — верить или притворяться, что веришь, правда?
В том, что он сказал, не было ничего необычного, но иностранный акцент и то старание, с которым он подбирал французские слова, придавали его речи какое-то особое очарование. Время от времени его глаза останавливались на ней, но тут же взгляд перескакивал на что-нибудь другое.
Он спросил, как ее зовут. Она не нашла в себе сил ответить и промолчала.
— Значит, у вас нет имени, — сказал он и засмеялся, показав свои белоснежные зубы. Его смех резко оборвался, но его звук как бы звенел в воздухе пустой комнаты.
— Не будьте моим врагом, — попросила Шарлотта.
— Не буду.
Когда она направилась к двери, он крикнул ей:
— Мне кажется, я люблю вас!
Она засмеялась.
— Не смейтесь, — сказал он несчастным голосом. Что-то в его тоне заставило ее остановиться. Она в удивлении остановилась и с тревогой заметила, что он весь дрожит.
— Я мог бы овладеть вами сейчас, — хрипло сказал Ворский, — я мог бы, не правда ли?
Шарлотта молча смотрела на него.
— Но я этого не сделаю, — сказал он. — Я не могу поступить с вами так, как обычно поступают с девкой-служанкой или с уличной женщиной. Только не с вами. Любовь — это преступление.
— Вы еще ребенок, — пренебрежительно сказала она. Потом пожала плечами и добавила: — Какой вы еще ребенок. Вы не знаете жизни.
— Вы действительно так думаете? — ее слова задели его за живое. Он раздраженно посмотрел на нее и рассмеялся, но смех его был полон боли и насмешки.
— Вы ошибаетесь, — хрипло сказал он. Он близко пододвинул к ней свое лицо. — Я уже давно не ребенок. Вы не знаете, о чем говорите. Я был во многих странах, видел, как мучают, убивают людей. Когда мне было восемь лет, я видел, как мою мать схватили солдаты. Похоть, насилие и грубость — вот что окружало меня. Женщины любили меня. Они стали бегать за мной, как только мне исполнилось четырнадцать лет, Женщины были повсюду. Я был замаран их страстями, как убийца кровью своей жертвы. Не смотрите на меня так. Я не сошел с ума. Но если сумасшедший, то я этим только горжусь. Я свободен, и горжусь своей свободой. В конце концов они возненавидели меня. Однажды ночью пьяный солдат ударил меня ножом. Вот он, здесь, мой шрам.
Он распахнул рубашку и показал белый вертикальный рубец, такой прямой, будто сделанный клювом какой-то хищной птицы.
У нее вырвался крик сострадания:
— О, Фрэнк!
Кто он был на самом деле? Кто любил его? Или он все лжет? Что в его словах миф, а что — реальность? Он был ускользающим, как вода, и, по-видимому, в прошлом пережил много странных и кровавых любовных трагедий. Его любили, за него боролись, возможно, даже погибали. Глядя на его прекрасную фигуру и ангельское лицо и чувствуя внутреннюю напряженность — наследие трудного детства, Шарлотта испытывала ревность и тревогу. Несмотря на все его неописуемое обаяние, она видела в нем проповедника страшной роковой красоты.
Он стоял совсем близко от нее, его рука гладила ее лоб. У него был низкий, волнующий голос и, терзаемый мукой, он продолжал говорить, словно возбуждаясь от звука собственных слов. Шарлотта боролась со странной усталостью, как будто ей приходилось идти против сильного ветра. Все кончено, все потеряно. Она уже больше ничего не могла сделать для Ворского. Может быть, он действительно был сумасшедшим? Между ними ничего не могло быть. От этой мысли ей стало бесконечно грустно.
Он был теперь так близко, что его тело, казалось, искало в ней успокоительное тепло. Будучи слишком усталой, чтобы сопротивляться, она расслабилась рядом с ним. Может быть, это была некая снисходительность, а может быть, она все еще надеялась, что, несмотря на свою ложь, он все-таки не устоит перед неожиданной нежностью ее губ.
В какой-то момент ей показалось, что она прикоснулась к нему. Все физическое естество Ворского источало такое напряжение, такую глубокую многостороннюю чувственность, что Шарлотте вдруг пришла в голову мысль о том, что вся эта демонстрация чистоты и благородства было не чем иным, как самообороной, и он старался казаться таким героем, потому что был слаб и знал это. Вся поверхность его кожи была наэлектризована желанием. Его рот и губы затрепетали от охватившей его неистовой страсти. Чувствуя, как его тело прижалось к ней с отчаянием и мукой существа, всецело созданного для любви и ощущений физического удовольствия, она на секунду представила себе, какая глубокая бездна чувств разверзлась перед ними.
Она почувствовала, что достаточно одного поцелуя, одного прикосновения тел, чтобы разрушилась цитадель гордыни и затаенная сила выплеснулась наружу, Она медленно погладила его щеку, стараясь не спугнуть его. Он весь напрягся. Шарлотта нежно обняла его за шею. Грудь, к которой она прильнула, была массивной и твердой, как античная колонна. Мышцы на его спине казались отлитыми из стали и лишь подчеркивали тонкость его талии и бедер, которые были уже, чем ее собственные. Его ноги оказались короче, чем она предполагала. Мускулистые, как у атлета или акробата, они так плотно стояли на земле, что без напряжения могли бы выдержать вес их обоих.
Она закрыла глаза, чтобы избежать пристального взгляда Фрэнка. Она прижалась к его рту губами. Губы Ворского были теплыми и плотными, как недозревшая винная ягода.
Так они и стояли. Шарлотта, не в силах оторваться от него, чувствовала, что его зубы за нежными губами были крепко сжаты, а все тело в ее объятиях как-то враждебно напряглось. Наконец, понимая, что она совершает некое святотатство, она медленно расцепила руки и на секунду замерла так, уткнувшись лицом ему в плечо. «Он прекрасен, — думала она обреченно. — Я не люблю его, но все же в нем есть какая-то непостижимая сила, которой я никогда не смогу противостоять. Я могла бы умереть от нее, но так и не полюбить его».
Наконец она целиком высвободилась. Он печально смотрел на нее, его лицо было мертвенно-бледным, как мрамор. Ей стало стыдно за себя, за них обоих, за ту страсть, которую он не в силах был подавить и продолжал скрывать, как какой-то нелепый порок. Всем своим существом она ощущала его тело, его тепло и еле заметный животный запах, его прерывистое дыхание. Внезапно из какого-то далекого идола он превратился в живого человека.
Она закрыла глаза, ее захлестнула волна горькой обиды и разочарования, которые уже не имели ничего общего с Ворским, а были связаны с ее собственной трагичной неспособностью любить. Она с трудом выдавила улыбку. С нежной иронией она погладила его по затылку. Фрэнк был трагической и немного смешной личностью. Возможно, он страдал даже больше, чем она.
— Ты мне очень нравишься, — сказала она, но ее слова прозвучали как-то оскорбительно.
— Ты должна меня ненавидеть!
— Для этого я недостаточно люблю тебя. — Она взяла свои перчатки с маленького столика. — Ты проводишь меня домой?
Не дожидаясь ответа, она направилась к двери. Ворский, как был в рубашке, последовал за ней в туманный сумрак сада. Они молча подошли к воротам, где у тротуара их ждала запряженная карета. Конюх мирно спал на козлах.
— Поехали, — приказал Фрэнк.
Лошади в клубах пара помчали по мостовой, выбивая копытами искры. Воздух был пропитан туманом.
Ворский стоял на подножке, подставляя лицо холодному ветру.
— Забирайтесь внутрь, — попросила Шарлотта, чуть не плача.
Он сел рядом с ней, дрожа от холода. Кони мадам Левиц уносили Шарлотту прочь от загадочного дома. Ворский сидел, повернувшись к ней спиной. Страдающий чужестранец. Она старалась забыть о его присутствии, но не могла. Ни он сам, ни ее собственное разочарование не шли у нее из головы. Теперь она понимала, что его образ жил в ней всегда. Это была романтическая, несбыточная мечта школьницы, которую, как любимую куклу, можно пронести через всю жизнь, так и не выбросив и не забыв ее окончательно.