ты, безгрешная Жертва Вечерняя,
Роза Эдемская,
Елизавета!»
Корчатся тени,
некрещеные души,
клубами свиваются, взвыв.
«Смилуйся, смилуйся, Матерь Пречистая,
«Божия Матерь.
«Молит за нас тебя ангел твой белый,
«наша заступница
«Елизавета!
«Сгинь, власть темная
«от гроба непорочного.
«Свечи четыре –
«Пречистый Крест
«и лилии – лилии,
«молитвы христианские!»
. . . . . . . . . .
Огоньки в болоте мелькают
в ядовитой притихшей тине.
Под часовней карлики злые
трясут бородами…
И пляшут колючие звезды,
дрожит огонек лампадки…
Невредимы в ночи осенней
весенние цветочки
у непорочного гроба.
Старый романс
Подана осторожно карета,
простучит под окном, по камням.
Выйдет сумрачно – пышно одета,
только шлейфом скользнет по коврам.
И останутся серые свечи,
перед зеркалом ежить лучи.
Будет все, как для праздничной встречи,
непохоже на прежние дни.
Будут в зеркале двери и двери
отражать пустых комнат черед.
Подойдет кто-то белый, белый,
в отраженья свечой взойдет.
Кто-то там до зари окропленной
будет в темном углу поджидать,
и с улыбкой бледно-принужденной
в полусумраке утра встречать.
И весь день не взлетит занавеска
меж колоннами, в крайнем окне;
только вечером пасмурным блеском
загорится свеча в глубине.
Скука
В черноте горячей листвы
бумажные шкалики.
В шарманке вертятся, гудят,
ревут валики.
Ярким огнем
горит рампа.
Над забытым столиком,
в саду,
фонарь или лампа.
Pierette шевелит
свой веер черный.
Конфетти шуршит
в аллейке сорной.
– Ах, маэстро паяц,
Вы безумны – фатально.
Отчего на меня,
на – меня?
Вы смотрите идеально?..
Отчего Вы теперь опять
покраснели,
что-то хотели сказать,
и не сумели?
Или Вам за меня,
за – меня? – Обидно?
Или, просто, Вам,
со мною стыдно?
Но глядит он мимо нее:
он влюблен в фонарик…
в куст бузины,
горящий шарик.
Слышит – кто-то бежит,
слышит – топот ножек:
марьонетки пляшут в жару
танец сороконожек.
С фонарем венчается там
черная ночь лета.
Взвилась, свистя и сопя,
красная ракета.
– Ах, фонарик оранжевый, – приди! –
Плачет глупый Пьерро.
В разноцветных зайчиках горит
его лицо.
Детская шарманочка
С ледяных сосулек искорки,
и снежинок пыль…
а шарманочка играет
веселенькую кадриль.
Ах, ее ободочки
обтерлись немножко!
Соберемся все под елочкой:
краток ночи срок;
Коломбина, Арлекин и обезьянка
прыгают через шнурок.
Высоко блестят звезды,
золотой бумаги
и дерутся два паяца,
скрестив шпаги.
Арлекин поет песенку:
– Далеко, далеко за морем
круглым и голубым
рдеют апельсины
под месяцем золотым.
Грецкие орехи
Серебряные висят;
совушки-фонарики
на ветвях сидят.
И танцует кадриль котенок
в дырявом чулке,
а пушистая обезьянка
качается в гамаке.
И глядят синие звезды
на счастливые мандарины,
и смеются блесткам золотым
под бряцанье мандолины.
Лунная
Над крышами месяц пустой бродил,
Одиноки казались трубы…
Грациозно месяцу дуралей
Протягивал губы.
Видели как-то месяц в колпаке,
И, ах, как мы смеялись!
«Бубенцы, бубенцы на дураке!»
. . . . . . . . . .
Время шло, – а минуты остались.
Бубенцы, бубенцы на дураке…
Так они заливались!
Месяц светил на чердаке.
И кошки заволновались.
. . . . . . . . . .
Кто-то бродил без конца, без конца,
Танцевал и глядел в окна,
А оттуда мигала ему пустота…
Ха, ха, ха, – хохотали стекла…
Можно на крыше заночевать,
Но место есть и на площади!
. . . . . . . . . .
Улыбается вывеске фонарь,
И извозчичьей лошади.
«Говорил испуганный человек…»
Говорил испуганный человек:
«Я остался один, – я жалок!»
. . . . . . . . . .
Но над крышами таял снег,
Кружилися стаи галок.
. . . . . . . . . .
Раз я сидел один в пустой комнате,
шептал мрачно маятник.
Был я стянут мрачными мыслями,
словно удавленник.
Была уродлива комната
чьей-то близкой разлукой,
в разладе вещи, и на софе
книги с пылью и скукой.
Беспощадный свет лампы лысел по стенам,
сторожила сомкнутая дверь.
Сторожил беспощадный завтрашний день:
«Не уйдешь теперь!..»
И я вдруг подумал: если перевернуть,
вверх ножками стулья и диваны,
кувырнуть часы?..
Пришло б начало новой поры,
Открылись бы страны.
Тут же в комнате прятался конец
клубка вещей,
затертый недобрым вчерашним днем
порядком дней.
Тут же рядом в комнате он был!
Я вдруг поверил! – что так.
И бояться не надо ничего,
но искать надо тайный знак.
И я принял на веру; не боясь
глядел теперь
на замкнутый комнаты квадрат…
На мертвую дверь.
. . . . . . . . . .
Ветер талое, серое небо рвал,
ветер по городу летал;
уничтожал тупики, стены.
Оставался талый с навозом снег
перемены.
. . . . . . . . . .
Трясся на дрожках человек,
не боялся измены.
Пиесы
Нищий Арлекин
ПЕРСОНАЖИ.
Арлекин.
Учительница 30-ти лет.
Дети 6-ти, 7-ми лет.
Мать.
Прохожий.
Кокотка.
Толпа.
Солидный господин из публики.
Над трубами тянутся по червонному небу тучевые и дымные полосы. Ненастный вечер. Петербургский особняк. У барского подъезда сидит Арлекин в трико и бубенцах и следит глазами прохожих.
Проходит учительница.
Музыка доносится точно издали: к началу разговора смолкает, как бы уносимая ветром.
Арлекин.
Позвольте вас проводить.
Учительница.
Нахал!..
Торопится
Арлекин.
Ах, нет, пожалейте, позвольте вас проводить – только издали…
Учительница.
И нигде не видно городового.
Арлекин.
Немного ломаясь.
Моя осенняя любовь…
Учительница.
Оставьте!..
Арлекин.
Убедительно и с непонятной силой.
Королева!..
Учительница.
Молчит.
Арлекин.
Я люблю, – вы так красивы… Вы всегда так прекрасны в осенние вечера?
Учительница.
Как бы в исступлении.
Насмехаетесь! Еще насмехаетесь… Я одинока, девушка, худа, я получаю двадцать рублей, как кухарка; я устала, я охрипла… Вы слышите, я охрипла на вечных уроках; мне не могут сниться фантазии.
Арлекин.
Ах, нет, вам это только так кажется… У меня была мечта… это – Вы.
Учительница.
Медленно оглядываясь.
У вас черные ресницы и большие глаза на бледном лице умирающих и детей…
Арлекин.
У меня черные ресницы и большие глаза умирающих детей.
Учительница.
У вас печальное выразительное лицо.
Арлекин.
У меня печальное выразительное лицо.
Учительница.
Ваши бледные губы…
Арлекин.
Мои бледные губы почти всегда сомкнуты. Меня сбивает с ног ветер.
Учительница.
У вас большие, печальные, черные глаза, Арлекин.
Арлекин.
Да, видите ли, это немудрено, королева. Я немножко еврейского происхождения; я ведь сын Агасфера, Вечного Жида.
Учительница.
Ах, вот отчего вы так трепетны и печальны! Вас так ужасно мучили! На вашей красной с черным одежде я вижу точно следы крови. На ваших бледных руках – царапины и синие пятна. Испуг на вашем пестром платье. Над вами столько издевались все века. Вы дрожите, вы страдаете…
Арлекин.
Ах, нет, моя королева, мне просто холодно. На земле было столько простуженных и веселых карнавалов, и столько пьют, и столько было у меня женщин, что я облысел немного, и теперь я просто зябну под бумажным моим колпаком. Это, видите ли, наследственно: мой папаша очень зябок, и потому мне чертовски холодно в вашем Петербурге.
Учительница.
Брезгливо отворачивается и идет.
Арлекин.
Вдогонку.
Мне холодно, мне очень холодно, и ветер меня сбивает с ног…
Учительница.
Ускоряет шаги.
Арлекин.
Бледнеет и исчезает.
. . . . . . . . . .
Пустая улица. Туман. Одинокий голос Арлекина.
Арлекин.
И в бессонных зеркалах Альказара, полных светлого безумия, кружится бедный бессонный Дьявол, не разжимая губ, и когда он снимает колпак, то, смеясь в потолок, его лысина повторяет отблески сияющих люстр.
Туман рассеивается. Появляется прохожий. Рядом Арлекин.
Арлекин.
Позвольте вас проводить?…
Прохожий.
Провожать мужчин? Да вы потеряли стыд… Я крикну сейчас городового… Негодяй!.. Вы заставляете меня бежать, а у меня одышка.