Я люблю сережки зеленой березы, и сосновые половицы, и вереск…
Занавес.
Жаркий июньский полдень. Финляндская дача с желтыми решетчатыми балюстрадками веранды. На веранду, запыхавшись, входят: дама лет сорока, полная блондинка, гимназист, господин лет тридцати с бородкой Henri Quatre, одетый по-заграничному, с плащом и дамской накидкой в руке, с тростью в другой.
Господин.
С шутливой укоризной.
Фу, жарко… Ну, куда вы нас притащили…
Дама.
Дурачась.
А море – буль-буль! А море – буль…
Гимназист.
Смотрит на нее с восторгом.
. . . . . . . . . .
Дама.
Господину.
Ну, как вам угодно, а возьмите для меня эту дачу. Возьмите! Мне уже теперь захотелось этих сосен.
Господин.
Но, Надежда Михайловна, ведь другую же можно…
Дама.
Нет, не другую, – захотелось гамака, сосен, балкона…
Господин.
Балкон здесь как раз в каждой даче.
Дама.
Упрямо, тем же тоном перечисляя.
Сосны над балконом…
Господин.
Передразнивая.
Песку по колено, чтобы было недалеко, неудобно, безрассудно…
Дама.
Упрямо, тем же тоном.
Хочу песку… Вы, вообще, тут оба, понимаете слово – «хочу»?
Гимназист.
Мальчишески небрежно, но любуясь ею, подает ей кепку.
Вот ваша шапчонка, – вам напечет голову!
Дама.
Не обращая внимания, продолжает, топая ногой.
Это значит так, руками, ногами хотеть… Вот всем боком, носом!!..
Господин.
Чем еще?
Дама.
Спокойно.
Дурак!
Господин.
Вам вреден финляндский климат, вы в Ментоне были паинькой.
Дама.
В Ментоне было другое – был Ментон.
Господин.
А тут?…
Дама.
Обернувшись к гимназисту, говорит что-то, чего не слышно.
. . . . . . . . . .
Господин.
Quand une femme veut… (свистит и уходит).
Дама.
Гимназисту.
Какой глу-пый… Глазастик талантливый… Опять?
Гимназист.
Да, мне досадно, вы меня заставляете быть не своим, я меняюсь.
Дама.
Разве так не лучше?
Гимназист.
Умоляюще.
Вот вы говорите, талантливый, – а я теперь не могу совсем работать; – которая неделя, я не написал ни строчки…
Дама.
Ах, Боже мой. Невозможно, мальчик, всю жизнь себя усчитывать…
Гимназист.
Я стану ничтожным, и вам же буду неитересным…
Дама.
Глу-упый… Все имеет смысл, по скольку жизнь дает.
Другим тоном.
Вот, например, я захотела простокваши, перед самым отъездом, от этого опоздали на поезд, и по-моему, прекрасно…
Похлопав по плечу.
От жизни и талант разовьется, миленький…
Гимназист.
А ты?…
Дама.
Ну что ж делать, мальчик… Так вышло.
Напевает, точно вспоминая что-то.
«О, проснись же, дорогая, я принес тебе мою любовь…»
Господин.
Входит.
Ну, задаток отдал за песок… Ваш бок доволен?
Дама.
Доволен.
Разносчик.
За сценой.
Огурчики зеленые!
Господин.
И шесть сараев сняты…
Дама.
Отстаньте! – зато сосна над балконом.
Разносчик.
За сценой, удаляясь.
Огурчики зеленые, огурцы…
Дама.
Ах, нет! Бок не совсем доволен.
Ах, захотела огурцов страшно.
Захотела свежих, зеленых.
А разносчика уж прозевали, пока спорили. – Конечно!
Выглядывает огуречник.
Огуречник.
«О, милая!..»
Гимназист.
Я сейчас догоню разносчика.
Прыгает через балюстраду.
Дама.
Сумасшедший мальчишка, ведь высоко.
В виде разносчика появляется огуречник.
Огуречник.
Огурцы! Земляника грядная!
Занавес.
Комната. Гимназист один, закрыв лицо руками. Огуречник. Гимназист.
. . . . . . . . . .
Огуречник.
Ее голосом.
Ну, мне уже захотелось гамака, песку, сосен…
Наклоняясь к нему на ухо.
Целый день не раздвигай белой шторы – смотри.
Ее голосом.
А вечером на вокзал, на музыку.
На ухо.
Кто раньше шел истоптанной тропинкой?
«Где ты была? С кем ты жила раньше?»
Поет ее голосом.
«О, проснись же, дорогая.
Я принес тебе мою любовь…»
Гимназист.
Когда я спросил ее: «Где ты была?» – она засмеялась. Скажи мне, дорогая, где ты была?
Огуречник.
Ты еще мальчик.
Гимназист.
Нет, ты моя любовница. Ты вчера еще целовала мои руки.
Огуречник.
Ты же ничего не знаешь о моей жизни, жизнь длинна…
Гимназист.
И она смеялась, пела и не сказала мне ничего. А я бы отдал ей все… Я не прошу тебя вечно, но побудь еще со мной… Это точно из книги… Да где же я прежний? Нет, я никогда не был тонким, сумасшедшим мальчиком, любящим «женщину с прошлым», точно из книги… Что-то потерялось.
Кусает себе руки.
Где я?…
Огуречник.
Почему это не то? – ты слышишь, как море баюкает берег: баю-бай, баю-бай…
Гимназист.
А теперь мне нравятся мои худые руки, я нахожу их трогательными. Дорого настоящее, только настоящее – а тогда ты все взяла. Ты все взяла, так побудь же со мной!..…
У нее бедра выпуклые. Ее милое круглое горло. Это шла тогда она… ведь она довольно тяжелая… и шаги у нее полные… Она позволила мне расстегнуть тугой лиф ее амазонки!
Смеется.
Я вынул из ее волос шпильки, а рядом сидели гости.
Смеется – забывшись.
«Черноглазый, талантливый мой!»
Огуречник.
Ах, посмотри, закат горит сквозь сосны. Тихо, тихо… Уже закат горит сквозь сосны…
Гимназист.
Это она шла к тебе… А может быть, к своему любовнику из Ментона…
Огуречник.
Ведь ты не знаешь ничего, мальчик, у нее прошлое, как темная глубина. Твоя плоская детская жизнь рядом с ней…
Гимназист.
. . . . . . . . . .
Огуречник.
Ах, посмотри, закат горит сквозь сосны. Тише, закат горит сквозь сосны.
Гимназист.
«Вот, берите, ваша шапчонка. Вам напечет голову…»
Плачет. Ее голос за сценой, ликующий.
Ее голос.
О, проснись же, дорогая.
Я принес тебе мою любовь!
Занавес.
Декорация первого действия.
Темная звездная ночь конца лета. Звездокопатель сидит на горе, колупает звезд из синего низкого свода и кладет в мешочек. Огуречник сидит ниже, свесив ноги по косогору.
Звездокопатель.
Укоризненно.
Ну вот, он убился, разве ж это не было все как сон. А между тем, в старой маминой кладовке вечно совещаются таинственные мамины кувшинчики, говорят о большом, темном, земляном шаре… И их безглазые личики – это жизнь, и зеленые ставни – это жизнь.
Внезапно оборачиваясь к огуречнику.
Ты ведь, собственно, все равно, что не существуешь, – ты просто сон, и это мне очень досадно, что ты меня все сбиваешь и сковыриваешь. А вот кувшинчики и любой чурбан были до тебя и будут после тебя, и вереск, и незнакомая девушка у озера.
Обиженно колупает звезды.
Огуречник.
Во все продолжение речи болтает ногами, сидя на косогоре и почти не оглядываясь.
Болван!
Свистит и болтает ногами.
Болван! Ворота были просто куском дерева, а я подхожу и говорю… – Это ты здесь прошел, милый. – Это твои шаги.
Поет.
«Кто целовал твои губки прелестные…» Ах, ты моя родная голубка! И ворота становятся – «мои родные».
Звездокопатель.
Ну, так почему же после тебя остается только пустота, труха? Вот смоляной запах и сосновые чурочки вечны и радостны. Вот они живут теплы, и радостны, и благодатны. Ведь все равно опять приходится приняться за меня же, так всегда. Ведь тебя, пустышка, так нет, что после тебя даже воспоминаний не остается по-настоящему! – А что и остается – наполовину мое.
Огуречник.
Вскакивает.
Ах, как ты мне надоел! Да зато в одном моем слове «хочу» – целый мир.
Говорит ее голосом.
«Ну вот я целым боком своим хочу…»
Кричит
«Хочу!»
Делает резкое движение, от которого Звездокопатель опрокидывается и летит вверх ногами в рассевшуюся землю.
Огуречник.
Одиноко прохаживаясь по авансцене, томно.
Ах, как мне скучно, – как пусто…
С чувством.
Я так часто любил эти искренние, простые скамеечки, эти сосновые чурочки, и когда пахнет дождем, и чтобы дождь брызгал в окна, под шум сосны…
Поет задумчивым голосом.
О, проснись же, дорогая, я принес тебе мою любовь!
Занавес.
Музыка к Арлекину
[в книге приведены ноты музыки, написанной М. Матюшиным для пьесы]
Обложка и рисунки – работы автора;
3 рисунка на страницах 146, 162, 184 – работы Н. Любавиной.
Музыка к пьесе Арлекин – М. В. Матюшина.
Отпечатано в Феврале 1909 в типографии «Сириус».