Подлинно, только твоей славой гордилась бы я.
Ромуловым возвратил ты сынам старинную вольность,
500 Вновь дерзнула она голову вздеть над землей[387].
Некогда силою тех законов, что вечность диктует,
Был на правление ты веку обещан сему;
Наши оправдываешь времена, возвращаешь нас к злату
Древнему[388] и не велишь слыть нам железной порой.
Щедрой Природы рукой поставлен был ты над миром;
В этом даренье одном все тебе разом дано;
Не сохранив никаких щедрот на дальнейшие годы,
Наша дарительница чуть не осталась без средств.
Строгому пусть уж никто не дивится Юстиниану;
510 Впредь Катоном своим пусть не бахвалится Рим.
Коли в Августов век пребывал народ в благоденстве,
Прежнего не скудней наших величье времен.
Верность познала я звезд небесных: занятьям халдейским
И ассирийским трудам[389] разум могучий присущ.
Сказано: греков умом превзойдешь ты — и вот, превосходишь;
В Марсе окрепнешь — окреп; скипетр добудешь — добыл.
Хоть, однако, главу возвышенную в звездах скрываешь[390],
Хоть над родом людским ты управитель и царь,
Недоставало еще одного, чтоб полным явилось
520 Счастье: родителя ты ввек своего не видал.
Но, желаньям твоим служа, печется Фортуна,
Дабы слава твоя не умалялась ни в чем.
Вот он, вот твой отец — познай же его ты и узри —
Тот, что от плоти своей подал тебе бытие!»
Сын восстает, встает и отец, сливают лобзанья,
И не удерживает слез ни один, ни другой.
Долго в тесных они пребывают, сплетшись, объятьях,
И святая любовь сродные нежит сердца.
Неутолимо отец глядит и глядит на любезный
530 Лик[391], вперенных очей с юноши не отводя.
И, столь великой красы на чудо взирая, такую
Речь он стремит, изумлен или же возвеселен:
«Воинства нашего честь драгая, рассудка и правды
Неколебимый оплот и нерушимая крепь,
Сын мой — но, может быть, мне не пристало отчее имя:
Жестокосердый отец — боле уже не отец.
Сын мой, признаюсь, когда тебя носила во чреве
Матерь, в ту пору тебе смертный пришел приговор;
Да, приговор: я велел, желая зрелые годы,
540 В полную силу когда вступишь ты, предотвратить.
Кара близка уж тому, кто виной никакой не запятнан,
Отчим свершен языком безотлагательный суд.
Но непреложный чин и вещей предначертаны связи
Рушат суетный труд всех ухищрений людских;
Отрок спасен, дабы миром ему безмятежно владычить,
В стенах, Ромуловой дланью созданных, царить.
Если бы Римом владел человек, несдержно свирепый,
Все дела его мог он бы дотла разорить.
Чтобы мир не погиб, тебе, прямодушия другу,
550 В мудрой заботе своей Лаций Юпитер вручил.
Завоевателя меч и свободу быть вредоносным
Кротостию заменил и состраданием ты;
Кротко вселенною всей, умом властительно правя,
По справедливости ты имя правителя взял[392].
Внутреннего подчинил ты себе человека, порочной
Плоти блуждания ты строгим законом смирил.
Крепко себя ты хранишь, во младости старцу подобный,
Не беззаботно себя, но многоумно ведешь.
Жизнь захотел совершать ты в твердых границах Природы[393],
560 Хоть и имеешь ты власть, чтобы бразды отпустить.
В спесь от своей не впав красоты, от богатства — в беспутство,
Не покидаешь стези, что начертал тебе ум.
Хоть широка твоя власть и вольно потакать вожделеньям,
В тесных свое бытие ты водворил рубежах.
Вот потому, отложив на время заботы небесны,
С вящей приязнью твоим боги внимают мольбам.
Сам родитель богов[394], когда ты великого ищешь,
Хоть поспешает, все мнит нерасторопным себя.
Многообразным тебя убранством красы наделяя,
570 Обе Юпитер руки занял в даянье даров.
Сладок румянец лица, в груди обильные силы,
В речи язык искушен, длань в ратоборстве крепка.
Чтобы, однако, глупец не молвил и сам не поверил,
Что в человеческих есть некая прочность делах,
Между успехов твоих и радостного благоденства
Будет злосчастный один, черный один уголок:
Сын, меня ты убьешь: Сестер непреложною пряжей[395]
От начала времен был этот грех утвержден.
Определенной давно Судьбы закон и жестокость
580 На судьбину мою руки простерли твои.
Но десницу, не ум, о сын, ты ярости ссудишь,
В час тот духом чужим будет твой дрот устремлен.
Силой своей небосвод, светил божественных тропы
Горние пагубой стать властно понудят тебя.
Пагубой стать понудят тебя, и явною будет
Вышних провинность в твоем немилосердье к отцу.
Парок устойчивый ход и незыблемая неизбежность
Будут в ответе одни за убиенье мое.
Ты же, мой сын, не жесток, ведь того не сочту я жестоким,
590 Кто жестокость явил, если не мог не явить[396].
Не бессмысленно ты зовешься Отцеубийцей:
Имени суть своего ты в рассужденье возьми.
Сын, мою я прощаю тебе...» Хотел он промолвить:
«Смерть», но с его языка звук ни один не слетел[397].
Незавершенным бы смысл остался прерванной речи,
Если бы дело речей нежный не выполнил плач.
Вышла слезами в очах людских живущая влага,
Ласковый пыл, как мог, делу его пособил.
Так как ведомо им, что заботы и тяготы царства
600 Только искусство и ум Отцеубийцы несут,
Вред боясь нанести лацийскому общему благу,
Сладкий общения час уж завершают они.
Вот утомляют его поцелуями перед разлукой
И, чередуясь, его делят они меж собой.
Поочередно идет на лоно к ним Отцеубийца,
Чтобы лобзанье принять, чтобы объятья сплести.
Рвется меж ними: от матери прочь — отцом уже схвачен,
В руки двум господам страж государства попал.
Видеть было смешно родителей жалких и нежных;
610 Даже невинной любви трудно себя удержать.
Мысля о том, каким стыдом и каким поношеньем
Жизнь его запятнать благоугодно судьбе,
Отцеубийца стенет тяжело и чувствует: долу
Клонится счастье его, слава сникает его[398].
Ведает он колесо, в произвольном круженье лихое,
Знает богини слепой он переменчивый лик,
Знает и то, что твердой стопой, в положенье надежном,
Всякой славе мирской долго стоять не дано.
После отрады скорбей он страшится, по счастии — бедствий;
620 В сердце смятенном его много вращается дум.
Тяжкий Фортуны закон, ее неприязненный норов
В нем умножают печаль и умножают боязнь.
Часто свои пересчитывает богатства, счисляет
Славные подвиги он, все, что достойно свершил.
То карфагенский разор помянет, то царей покоренных
И при виде, с какой выси упал он, скорбит.
Долгий успех, своего долготу благосклонства Фортуна
Ныне карает[399], его худшим пятная из зол:
Уничтожителем он бытия драгоценного, жизни
630 Отческой станет: Судьбы строгий так хочет устав.
Отчая смерть заслуги его и хвалы помрачает;
Множества добрых дел крепче единственный грех.
Смертью забран он быть бы хотел, чтоб, той же стезею
Движась, с началом его схож оказался конец.
«Если над звездами нам, над Парками можно смеяться, —
Молвит, — Судьбу упрежу и убиенье отца.
Отцеубийцею я — Рим узрит — хоть звался, но не был,
Лживым предстанет тогда имени смысл моего.
Так для чего же наш ум столь сроден светилам эфирным,
640 Если Лахесис он горькое бремя несет?
Втуне божественного ума мы владеем частицей[400],
Коль неспособен себе разум людской порадеть.
Так сотворил стихии Господь и огненны звезды,
Чтоб в подчиненье отнюдь не был у звезд человек;
Но разумения дал ему чистого многую силу,
Дабы грядущему злу мог он противостоять».
К Капитолийским пошел он оттоле чертогам, где льется
Альбула[401], и на престол кости слоновой воссел.
Царским указом велит, чтоб весь до едина собрался
650 Люд пред очами его, старцев сошедшийся сонм,
Все правоведы и все облаченные в тогу квириты,
Фабии, Альбы народ, патрицианский собор,
Все сенатски отцы, правлением коих вселенна
Взнуздана, принуждена твердой стезею идти.
Вся городская знать, и все, одетые в пурпур,
И многотысячные толпы народа сошлись.
Сел полководец, приказ получив, и сели трибуны,
Консулы, каждый из них со знаменосцем своим.
Тут подъемлется он с престола, властительной дланью
660 Всех призвав замолчать. Так начинает он речь:
«Юла потомство, о вы, Градива отрасль, квириты
(Род ваш — от одного, мощь от другого идет),
Знайте — в сомнении я не стану держать ваши души —
В чем и желанье и мысль Отцеубийцы теперь:
Странный он требует дар, его скрывая названье[402]:
Что бы то ни было, Рим, даруй его ты царю.
Хоть подозрительною и страх внушающей мнится
Темная просьба, но все ж в ней не таится обман.
Ради почтенья к богам и ко мне — коли есть — уваженья[403],