ь было предусмотрено для быстрейшего выздоровления. Помню, он был расположен возле авиационного завода, шум его доносился до наших палат. Рядом с палатой находилась хорошо оборудованная комната отдыха с мягкими диванами и креслами. Для нас, фронтовиков, это был не госпиталь, а рай земной. Здесь же из окна госпиталя в октябре 1943 г. смотрели мы салют в честь освобождения очередного города. Первый салют в Москве был в честь освобождения городов Орел и Белгород 5 августа 1943 года. А всего в годы Великой Отечественной войны в Москве было произведено 354 артиллерийских салюта в честь крупных побед Красной армии на фронтах Великой Отечественной. Приказом Верховного Главнокомандующего нашему 497–му артиллерийско–минометному полку так же, как и другим соединениям, участвовавшим в освобождении Киева, было присвоено почетное звание «Киевский». Медперсонал госпиталя, от главного хирурга до санитарки, обращался с нами как нельзя лучше. Естественно, что в такой обстановке я начал ухаживать за молоденькой сестричкой. Она принимала мои ухаживания, а раненые, в основном пожилые, всячески создавали нам необходимые условия, вовремя предупреждая о приближении дежурного врача или старшей медсестры. Раны мои постепенно затягивались, и я уже мог ходить без костылей, врачи стали поговаривать о переводе меня в госпиталь для выздоравливающих. В середине ноября 1943 года меня переводят в санаторий им. Алексина, расположенный в Сокольническом парке. Там размещался офицерский госпиталь для выздоравливающих после ранения. Палата, в которую меня поместили, размещалась в бывшем клубе, или красном уголке, санатория. Койки стояли в бывшем зрительном зале и на сцене. В нашей палате размещалось около 60 человек. Питались мы в общей столовой, где собирались все раненые госпиталя. По утрам в столовой зачитывали приказы начальника госпиталя о наказании офицеров, побывавших в самовольной отлучке и задержанных в Москве патрулями комендатуры. За нарушение внутреннего распорядка госпиталя полагалось двое–трое суток домашнего ареста с отбыванием их на новом месте службы. Некоторые офицеры набирали больше дюжины. Для нас, фронтовиков, это была простая формальность, если не считать вычетов из оклада, по 50 процентов за каждые сутки ареста. Так как военной формы мы не имели, а единственной верхней одеждой был госпитальный халат, из–под которого выглядывали кальсоны на завязках и тапочки, нам разрешалось ходить только по территории санатория, огражденной решеткой. Как исключение, в теплую сухую погоду мы могли прогуливаться и по парку, возле санатория. У меня было плохое зрение вдаль. Мне нужны были очки: старые вместе с полевой сумкой на фронте накрыл шальной снаряд. Я обратился к своему врачу и получил направление в гарнизонный госпиталь Москвы, где был глазной врач. По этой бумаге мне выдали обмундирование, и я получил возможность не только посетить глазного врача, но и пройтись по Москве. Заехав в прежний госпиталь, я пригласил на прогулку по Москве и свою медсестру. Она отпросилась у старшей сестры, и мы вдоволь нагулялись по Москве и даже побывали в кинотеатре неподалеку от Красной площади. Моя подружка была студенткой мединститута, ей, как и мне, было 18 лет. Мы были молоды; несмотря на войну, нам было хорошо, и мы думали о будущем только в оптимистичных тонах.
Москва 1943 года была еще довольно суровой и строгой. Красная площадь показалась мне небольшой, вероятно, потому, что на ней с целью маскировки были нарисованы дома. Дома были нарисованы и на Кремлевских стенах. Наибольшее впечатление на меня произвело метро. В Ленинграде его еще не было, так же, как не было и в других городах Союза. На фоне военной Москвы станции метро выглядели торжественно, нарядно и празднично, они напоминали вестибюли роскошных дворцов. Побывал я и в гарнизонном госпитале у глазного врача, выписал и заказал, а вскорости и получил очки. Правда, на фронте они мне мало помогали — я пользовался биноклем или стереотрубой. Как только я получил обмундирование, соседи по палате попросили меня как можно дольше его не сдавать. И мы по очереди разгуливали в нем, пока (дней через шесть) его у меня не отобрали. Изредка я также пользовался обмундированием других офицеров, как и мне, выдаваемым им во временное пользование. Один раз, потеряв бдительность, я был задержан в чужом обмундировании патрулем у станции метро. А так как документов у меня не было, меня доставили в комендатуру. В комендатуре знали о похождениях офицеров нашего госпиталя и прозвали нас «Алексинскими артистами». После краткого разбирательства всех задержанных (а нас было более 25 офицеров) выстроили в коридоре комендатуры. Помощник коменданта скомандовал:
— Строевые офицеры, выйти из строя!
Никто не вышел. Я тоже стоял в строю, так как у меня еще не зажила рана. Остальные были интенданты, медики и прочие нестроевые офицеры, задержанные за нарушение формы одежды, за неотдачу приветствия старшим по званию и за прочие мелкие нарушения воинского устава.
Проходя вдоль строя, помощник коменданта заметил меня и приказал выйти из строя. Приказ был краток. Мне поручалось провести два часа строевой подготовки с задержанными офицерами на площади перед окнами комендатуры. После строевой подготовки всем выдали документы. За то, что я проводил занятия по строевой подготовке, меня отпустили без наказания, остальным «выдали» по трое суток домашнего ареста с сообщением о задержании по месту службы.
ЗАПАСНОЙ ПОЛК И НАЗНАЧЕНИЕ В КАВАЛЕРИЮ
Раны мои зажили, и 21 октября 1943 г. я выписался из госпиталя и был направлен в Наро–Фоминск, в запасной артиллерийский офицерский полк. До Наро–Фоминска добирался поездом. В вагоне познакомился с лейтенантом, который так же, как и я, направлялся в Наро–Фоминск, тоже в запасной артполк. Но, в отличие от меня, не знал, примут его там или нет, поскольку он был не артиллерист, а командир прожекторного взвода ПВО. Он побывал в двух запасных полках, но так как он прожекторист, его в них не приняли. Спрашивал у меня совета — как ему действовать дальше, если и в Наро–Фоминске его не примут? Что я мог ему посоветовать, ведь я и сам впервые ехал в запасной полк, правда, с официальным направлением. На мои вопросы — где он служил, где воевал, попутчик–лейтенант поведал мне свою историю.
« … Был я командиром прожекторного взвода в системе ПВО, оборонявшей Москву. Во взводе были одни девушки, с которыми было трудно. Приходилось считаться с их женскими потребностями и с их капризами. А дисциплину надо было держать строгую, если не сказать, жесткую и даже жестокую. Иначе нельзя — война, немец под Москвой. И все равно, идешь бывало проверять посты, а часового нет на посту. Смотрю, а под кустом, солдат из соседней части, забавляется с моим часовым … ЧП, да и только. Разгоняю эту теплую компанию, девчонку под арест. Ведь не под трибунал ее отдавать! А отдашь, самому не поздоровится. Под арест сажать тоже накладно, сразу два бойца выбывают из строя — арестованный и часовой. По тревоге ведь каждый боец на учете! Проводишь политбеседу с разбором ЧП. Стоят, слушают, а сами украдкой улыбаются или задают каверзные вопросы о подробностях ЧП. Стараюсь ко всем относиться одинаково, строго. Иначе нельзя. И вот случилось же такое, влюбилась в меня одна дурочка. Вижу, сохнет по мне, глазки строит и все такое прочее, некстати вопросы задает о дружбе и любви. И все это на глазах остальных девчат и командиров отделений! Вижу, что взвод может 9тать неуправляемым. Начинаю «прижимать» влюбленную, посылаю на самую трудную работу, за мелкую провинность строго наказываю, все делаю, чтобы она выбросила из головы свои амурные мысли. Ничего не помогает … И вот ЧП! Она застрелилась на посту, оставив записку, что я виноват в ее смерти, так как не оказывал ей должного внимания, наказывал строже, чем всех остальных, и так далее. Приехало начальство. Трибунал. И, несмотря на то, что меня защищал весь взвод, меня осудили … И в штрафной батальон … Воевал рядовым, в пехоте. Отличился в бою, был ранен, лежал в госпитале. После госпиталя восстановили в звании и направили в запасной полк. В какой, не указано. Боюсь, что и в Наро–Фоминске меня не примут. Если и тут не примут, буду проситься обратно в пехоту!»
Позднее в штабе я узнал, что горемыку–прожекториста и здесь не приняли … Видно, пришлось ему все же податься в пехоту.
В запасной полк я мог явиться и спустя пять дней: при выписке из госпиталя я получил отпуск на пять дней и сухой паек. Ленинград по–прежнему был в блокаде, и мне ничего не оставалось, как направиться прямиком в запасной полк. В Наро–Фоминск я прибыл в тот же день, доложил командованию, сдал документы, продовольственный и вещевой аттестаты. Артдивизион, в который я был направлен, располагался в большой казарме, человек на сто. Свободных коек не было, да и без меня на одной койке располагалось по два офицера. Мне было предложено переночевать на подоконнике. Подоконник был широкий, но холодный как лед, бетонный, а в неутепленное окно дул холодный осенний ветер. Офицеры дивизиона несли караульную службу в качестве часовых, были дневальными в казарме, мыли полы и выполняли все другие солдатские обязанности. Меня как новенького хотели сразу записать в наряд по казарме на следующий день, но я показал отпускное свидетельство, и от меня отстали. С утра я не ел, на обед опоздал, да меня, наверно, и не накормили бы, так как не был еще поставлен на котловое довольствие. Поэтому, захватив свой сухой паек, я вышел из расположения полка, чтобы зайти в соседний поселок и попросить хозяйку ближайшего дома сварить мне обед.