— В море?! — ахнула вторая.
Первая скорбно опустила глаза.
Через полчаса дамы обнаружили, что все их знакомые, знакомые знакомых, соседи и сослуживцы либо утопленники, либо безнадежно травмированные морем люди.
Тогда, достав платочки, они приступили к родственникам.
— Свояченица моего двоюродного брата, — всхлипнула первая дама, — утонула, бедняжка, среди белого дня, при полном безветрии, в двух метрах от берега…
— Дорогая, я вас понимаю, — сказала вторая. — Недавно мы схоронили шурина дяди по отцовской линии — не догадался защемить нос, когда нырял за крабом, и вот, пожалуйста…
— А люди едут к морю, — вздохнула первая дама. — Рассчитывают поправить здоровье.
— Безобразие! — решительно сказала вторая. — Не санатории здесь надо строить, а крематории.
К вечеру дамы, наконец, утонули. Первую хватило судорогой. Вторая забыла, что находится под водой, и глубоко вздохнула.
На Черноморском побережье стало как-то безопаснее.
ЗАГАДКА ПРИРОДЫ
Мы узнали о поразительном качестве Левандовского случайно. Ждали на остановке троллейбус.
— Эх, тюха-матюха! — хлопнул себя по лбу Левандовский. — Мне же носки купить надо! Вы не уезжайте, я мигом.
И он нырнул в промтоварный магазин. Вышел оттуда Левандовский через три минуты, сладко жмурясь и покачиваясь.
Маралевич потянул носом и тихо оказал мне:
— Странно. По-моему, он клюнул. А ну, понюхай.
Я принюхался: так и есть.
До вечера мы ломали головы над этой загадкой — в промтоварах никому еще выпить не удавалось. Потом не выдержали, поехали в магазин и произвели разведку.
Ничего. Заведение как заведение. Ткани, галантерея, трикотаж. Никакой гастрономии, никаких соков.
— А может, директор знакомый? — сказал Маралевич. — Заскочил к нему в кабинет, опрокинул пару стаканов.
Так мы и решили.
Однако на другой день у Левандовского были гости — тесть и теща. Сидели, играли в подкидного дурака, пили чай с малиновым вареньем.
— Веня, — сказала жена. — Достань мне душегрейку.
Трезвый, как стеклышко, Левандовский полез на антресоли за душегрейкой. Там он поколдовал некоторое время, а спускаясь обратно, вдруг оступился и отдавил подстраховывающему его тестю ухо. Потом упал весь, повесился на шее у тестя и забормотал:
— Папаша! За что я вас так безумно люблю?!
У тестя получился припадок астмы.
А за Левандовским установили наблюдение. Дома — родственники, на работе — сослуживцы.
Но все было тщетно.
Допустим, они с женой садились в автобус. Жена по праву слабого пола шла в переднюю дверь. Левандовский — ни в одном глазу — в заднюю. Когда они встречались на середине автобуса, он бывал уже хорош.
На службе Левандовский неожиданно говорил:
— Ой, что-то живот схватило! И сворачивал под литер «М».
При этом ожидавшие его сотрудники определенно знали: выйдет оттуда Левандовский ни бе ни ме.
И был даже такой случай. На улице у Левандовского развязался шнурок.
— Подожди, я только завяжу, — сказал он товарищу. Когда Левандовский разогнулся, его пришлось сдать в вытрезвитель.
Наконец жена пошла на крайность. Однажды она заперла Левандовского в пустой квартире. Причем по случаю ремонта вещи и обстановка из комнат были перенесены к соседям, а там оставалось только ведро с известкой, две малярные кисти и четырнадцать килограммов метлахской плитки.
Через полтора часа я позвонил Левандовскому.
— Что поделываешь, старик? — спросил я.
— Ваводя! — закричал он. — Ува-бу-бу!..
— Готов! — сообщил я Левандовской и повесил трубку.
После такого невероятного события Левандовским заинтересовалась общественность. Местное отделение Академии наук выделило специальную комиссию в составе одного профессора, двух доцентов и четырех младших научных сотрудников.
Ученые, с целью развеять миф вокруг Левандовского, присмотрели на молодом Обском море удаленный островок. Островок, как полагается, сначала был проревизован на предмет необитаемости, а потом туда отвезли исследуемого. С ним отгрузили: восемь банок консервов «Лосось», мешок сухарей, байковое одеяло и две пары китайских подштанников — на всякий случай и на похолодание.
Вслед за этим на море ударил шторм девять баллов. Так что добраться к островку было невозможно. Кроме того, расставленные по берегам пикеты тщательно просматривали окрестности в бинокль.
Шторм бушевал трое суток. Лишь только он стих, катер с экспедицией направился к острову. Когда один из младших научных сотрудников, засучив штаны, собрался прыгнуть в воду, чтобы принять чалку, из кустов донеслась разудалая песня:
— Скакал казак через долину!..
И навстречу изумленным членам комиссии вышел пьяный в дым Левандовский.
Видя такое дело, профессор, неоднократный лауреат различных премий, развел руками и сказал:
— Наука здесь бессильна.
Но тамошний бакенщик дядя Федя, промышлявший самогоном для личных нужд, напротив, высказал предположение, что на острове растет винный корень.
Целый месяц дядя Федя с двумя сынами допризывного возраста вел на острове раскопки. Но корня так и не обнаружил. Тогда он выругался, сказав: «Свинья везде грязи найдет», — и засеял всю территорию картошкой.
ЕМУ ТРУДНЕЕ
Жизнь прожить, уважаемые товарищи, — не поле перейти. Бывает, поле переходишь — и то в какую-нибудь колдобину забабахаешься. А в жизни все гораздо сложнее. То и дело случаются разные неприятности, утраты, изъяны и недоразумения. И в такой ситуации хорошо иметь родственную душу, доброго приятеля, к которому можно зайти в любое время и поделиться своими осложнениями. Ну, если не помощь получить, то хотя бы поматюгаться вместе в адрес этих непредвиденных неприятностей и недоразумений. Или просто помолчать.
У меня, к счастью, такой знакомый имеется. Очень удобный в этом смысле человек. Достаточно минут пятнадцать с ним пообщаться, как все ваши личные неприятности отлетают на задний план.
Помню, первый раз я к нему зашел, когда меня обчистили в трамвае. Какой-то сукин сын вырезал карман у нового демисезонного пальто, вместе с деньгами и двумя пригласительными на торжественный вечер по случаю праздника Восьмое Марта. Даже пачку сигарет забрал, подлец. Начатую.
И вот я оказался в таком дурацком положении. Во-первых, курить страшно хочется от волнения — а нечего. Во-вторых, денег на обратный проезд нет. Деньги у меня вообще-то были. Во внутреннем кармане лежало четырнадцать рублей. Но не мои — профсоюзные. И я к ним, конечно, притронуться боялся.
Дай, думаю, зайду к приятелю — он как раз тут поблизости живет. Посижу у него, перекурю и мелочи стрельну на дорогу.
И зашел.
Приятель оказался дома. Он стоял посреди комнаты, а вокруг него лежали не полностью еще распакованные венские стулья.
— Привет, — поздоровался я. — С обновкой тебя, выходит? Ну, поздравляю. Я вот тоже пальто завел себе новое. Вернее, было новое. До сегодняшнего дня. А сегодня какой-то…
— Купил вот, как видишь, — перебил он меня. — Да разве это стулья? Дрова это! — он мрачно пнул ногой ближайший. — По девять рублей штучка. Последние деньги угробил — завтра побираться пойду. А на черта они мне нужны? — спроси. Ты думаешь, я на них сидеть буду? Да пусть меня лучше расстреляют! У меня вон табуретка есть. И то я ей не пользуюсь. Я в крайнем случае на корточках посидеть могу. А эту поганую табуретку на всякий случай держу — может, повеситься с нее придется.
— Да что ты, что ты! — испугался я. — Какие слова говоришь! Тебе еще жить да жить. Ну, купил, ну, аллах с ними — со всяким бывает. Запихай их в кладовку или на балкон выбрось…
Часа полтора я его утешал. Кое-как поднял настроение. Денег дал взаймы до получки—казенных. Восемь рублей.
А сам пошел домой пешком. За карман свой выпластанный уже, конечно, не держался. Господи! — что там мой ничтожный карман, когда у человека такие потрясения!
В другой раз я завернул к нему, когда мне в очередной, уже четвертый, раз отодвинули очередь на квартиру, Нашелся более нуждающийся товарищ, который, в связи с переездом на его жилплощадь престарелого папаши, не мог дальше помещаться с женой и двумя детьми в прежней трехкомнатной секции. Понятно, домой заявляться с такими новостями для меня было нож острый, и я побрел к нему.
Он как раз затаскивал на четвертый этаж только что купленное пианино. То есть заносили, разумеется, нанятые грузчики, а он стоял внизу и истерично выкрикивал:
— Так!.. Бей его о ступеньки! Царапай! Вали его, сволоча, набок! Ломай его! Уродуй!..
Увидев меня, он сделал плаксивое лицо и сказал:
— Есть у тебя раскладушка, старик? Ночевать попрошусь — не выгонишь?.. Мне уж теперь здесь не жить. Здесь теперь пианино жить будет. А я по квартирам пойду. На постой! В Закаменку, к спекулянтам! Докатился до веселой жизни!
Я охнул и, развернувшись, рысью побежал в магазин за бутылкой — сразу понял, что его в этаком состоянии насухую не утешишь. Никакие слова не возьмут…
Когда у меня сгорел сарай вместе с мотоциклом «Ява», я уже знал, куда надо идти.
Правда, нашел его не сразу. Оказалось, что он сменял квартиру и переехал в другой район. Пришлось разыскивать по адресу.
Застал я его в чрезвычайно угнетенном состоянии. Он лежал на кушетке, отвернувшись лицом к стене, и первое время даже не отвечал на вопросы. Только отбрыкивался локтями. Потом перевернулся на спину и, уставив скорбные глаза в потолок, тихо спросил:
— Ну, видал?
— Кого?
— Квартиру? — скривился он.
— Еще бы. Аэродром!
— Конура, — сказал он. — Да не в этом дело. Ты комнаты сосчитал?
— А как же! Четыре штуки. Причем две несмежные.
Люкс! Помирать не надо.
— Теперь соображаешь? — спросил он. — Четырехкомнатную легче на две отдельные поменять. Я только сейчас дотумкал. Лежал, лежал — и дотумкал.
— Зачем же тебе менять? — удивился я. Он горько усмехнулся.