Это просто число. Сорок – это новые двадцать. Притворялась даже перед собой.
Сорок – это не новые двадцать. Сорок – это сорок. Или даже сорок один. Ближе к подтяжкам лица и маммографии. Все это касается внешности, что немаловажно. Но в действительности куда больше меня беспокоят ночи, когда Себ спит, а я просыпаюсь, чувствуя незваного гостя. Я вскакиваю. Нет никого, кроме меня. Я и есть незваный гость, и в своих кошмарах я закрываю за собой дверь. На самом деле хлопаю ею. Как будто все закончилось: беззаботные моменты, возможность совершать ошибки, потому что раньше мне казалось, что впереди целая жизнь, чтобы их исправить; ведь предполагалось, что вы должны совершать ошибки, пока молоды. И этот список поблажек заканчивается на сорока. Наши тридцать – буферная зона. Мир сообщает нам о необходимости разобраться в некоторых вещах, но ничего страшного, если нам это сразу не удастся. Но к сорока годам все наши утки должны быть в ряд[47]. Мои утки вроде бы выстроены в ряд, аккуратные и чопорные. Муж – имеется. Дети – имеются. Успешная карьера – имеется.
Но мне кажется, что все, что сейчас я делаю, должно иметь значение, должно быть правильным. Ставки кажутся выше, ошибки потенциально серьезнее и постыднее, а их исправление – тайна, покрытая мраком. Но все выглядит так, словно вместо блестящей машины, которую я одолжила у родителей в шестнадцать лет, теперь я в каком-то драндулете с заляпанными дождем стеклами. Я плохо вижу, что снаружи. И сворачиваю в какую-то пропасть.
Есть еще одна особенность этого возраста – вы замечаете, как ваши родители стареют. Я люблю своего отца, возможно, больше, чем кого-либо на свете. Может быть, я люблю его так, потому что именно так он любит меня. Я ему необходима. Хорошо быть нужной. Моя слабость – доставлять ему удовольствие. Но как это сделать, когда человек не способен испытывать радость? Его прошлое – минное поле из травм, и никогда не знаешь, когда наткнешься на одну из них. Он все еще тренируется как сумасшедший, в его восемьдесят с лишним – десятимильные прогулки, нагрузки с дополнительным весом. Он бы взобрался на Эверест, если бы хотел. Так он контролирует себя, укрощает внутреннего зверя, как бы плохо это ни работало. Я знаю, он передал мне свои неврозы. В детстве я была немного пухленькой, частенько заглядывала в хлебницу, брала три печенья с посыпкой после кидуша в синагоге, каждую неделю покупала «Орео Макфлурри» в McDonald’s за углом. Обычные детские штучки. Боже, я жила ради этого «Макфлурри»! До сих пор чувствую вкус крошек Орео.
Но папа постоянно с восторгом говорил о своей матери – какой она была тонкой, как грациозно двигалась. Те немногие воспоминания, которые у него остались, рассыпались передо мной, словно хлебные крошки. Я перестала есть мучное и сладкое. Я ощутила, как это приятно – не просто быть худой, но и стать объектом похвалы своего отца. Настроение моего отца то падало, то резко поднималось; я не могла полностью себя контролировать, когда дело касалось еды. Но, как только мне это удалось, не проходило и дня, чтобы он не хвалил меня за мой вес, за мою красоту. Я не ела сладкого – ни единого кусочка торта на собственной свадьбе – с тех пор, как мне исполнилось двенадцать.
Неужели это правда? Я перебираю свои воспоминания. Да, двенадцать. Я вспоминаю тот последний «Макфлурри», и меня наполняет безысходная грусть.
Полагаю, дело не только во мне. Мы наследуем от своих родителей не только их генетику. Их маленькие неврозы в том числе. Например, у моей матери ОКР[48] из-за гранитных столешниц. Если она нарезает овощи на разделочной доске, она подкладывает под нее полотенце. Для меня, если я готовлю у них на кухне, она кладет два полотенца. И представьте, когда Си пытается готовить свою выпечку без глютена, она стонет, если я раскладываю полотенца. Себа убивает навязчивая идея с полотенцами. Но у него есть свои тараканы: он настаивает, чтобы мы не включали стиральную машину, если выходим из дома. Это источник многочисленных споров, учитывая, как сильно я люблю стирать. Я люблю, чтобы вся моя одежда была чистой и аккуратно висела в шкафу. Мне нравится, что я могу выбрать, что надеть в любой день. Но у его мамы была какая-то фобия по поводу того, что в их отсутствие весь дом затопит из-за какой-нибудь гипотетической поломки стиральной машины.
Мой отец тоже любит чистую одежду. У него было всего два наряда в те годы в детском доме во время войны.
Почему мои мысли вертятся по кругу, всегда останавливаясь на моем отце? Я полагаю, это из-за дня рождения и потому, что я здесь с Серафиной. Просто мысль о ней, запах ее духов Guerlain Shalimar, все еще витающий в воздухе, обжигает мои легкие при вдохе. Испепеляет. Затем у меня сводит желудок. Я на взводе. Мы все на взводе, это чувствуется.
– Ты сделаешь глоток, верно, Джей? – Волосы Дарси растрепаны, ободок на голове съехал набок. Она сует мне в руку рюмку. Я обращаю внимание на ее платье, на этот раз оно зеленое в белый горошек.
– Да. За сорок или сорок один, неважно! – проговариваю я так бодро, насколько могу, выпиваю рюмку, затем вздрагиваю, когда алкоголь обжигает мне гортань.
– Средний возраст, как говорит Серафина. – Арабель смеется.
Мы принимаемся обсуждать, чем стоит заняться в отпуске – возможно, съездить на один день в Бо или Экс. Я заявляю, что хочу посетить санаторий, где Ван Гог провел остаток своей жизни. В последний год, который он провел там, оливковые рощи санатория вдохновили его на создание ста пятидесяти лучших картин. Я никогда раньше не посещала это место и на этот раз пообещала себе, что обязательно исправлюсь.
– Санаторий? В поездке для девочек? – Викс спрашивает со смехом.
Я пожимаю плечами.
– Вам необязательно ехать. Но я хочу туда попасть.
Она кладет руку мне на предплечье.
– Если тебе хочется, я тоже поеду. У нас в запасе нет больше никаких планов.
– Кроме завтрашней таинственной встречи с бабушкой, – напоминает Дарси.
– Да, а в чем дело, Дарси? – спрашивает Арабель.
– Понятия не имею.
– Правда? – Арабель выглядит удивленной. – Твоя бабушка ничего не сообщила?
Дарси пожимает плечами.
– Ты же знаешь Grand-mère. Она все держит при себе.
В голове шумит, я откидываюсь на подушки, мне так уютно, кажется, будто я лечу по небу или погружаюсь в воду. Завтрашняя встреча. Я задумываюсь о ней в тысячный раз. Еще одна порция выпивки, теперь – пастис. На этот раз я иду ва-банк. Этот напиток со вкусом аниса, который я ненавижу. Но в моем мире еда и напитки не предназначены для наслаждения. Люди могут сочувствовать мне, но я нахожу в этом освобождение. Я ем и пью только для подзарядки. Потому что, ограничивая себя, я чувствую легкость в своем теле и мне легко с моим отцом. Сегодня я пью, потому что жизнь в целом хороша, а я заслуживаю хорошего. Без сомнения.
Я пытаюсь насладиться этим моментом, который слегка размыт от выпитого. И тем не менее он вызывает в памяти другое время, проведенное с этими девушками – самое беззаботное в моей жизни. Когда мы сбегали с занятий, чтобы побродить по готической крепости Папского Дворца, я со стаканчиком кофе, Дарси и Викс, жующие нугу. Надевали наши самые красивые танкини, чтобы отправиться к акведуку в Пон-дю-Гар. У меня вырывается смешок, когда я вспоминаю, как Дарси внезапно отчаянно приспичило. Но туалета не было видно. Она ушла в кусты, а вокруг толпились туристы. Не уверена, что я еще так хохотала в своей жизни, ни до, ни после.
– Эй, помнишь Пон-дю-Гар, Дарси? – Я снова смеюсь.
Подруга хмурится.
– Тебе обязательно об этом напоминать?
Викс прикрывает рот рукой и хихикает.
– О, вау, я забыла об этом. Этот звук…
– А мы можем прекратить? Девочки… фу… – Дарси утыкается лбом себе в колени.
– Прямо посередине… – В этот момент я практически задыхаюсь.
Я сгибаюсь пополам в истерике, но прямо перед этим замечаю легкую гримасу на лице Арабель. Ну да, в тот день ее с нами не было, и подозреваю, что ее это немного раздражает. Она не училась с нами, она живет на другом конце света, и она на пару лет старше, хотя сейчас это не имеет значения, ведь нам всем за сорок. Я съеживаюсь – боже, нам за сорок! Но Арабель – неотъемлемая частичка нашей компании. Какая бы сила ни скрепила наш союз, когда мы все встретились в наш первый уик-энд в этом особняке, она была необходима. В нас четверых есть какое-то волшебство, которое рассеивается, когда нас лишь двое или трое. Она это знает, не так ли? Я делаю мысленную заметку напомнить ей об этом. И делаю еще одну мысленную заметку – запомнить первую мысленную заметку.
Я беру свой телефон, когда приходит еще одно поздравительное сообщение, на этот раз от дамы из студии, которая пишет, что я самая сексуальная сорокалетняя на всем белом свете. Сообщений становится все больше, разница во времени уже не является препятствием, поскольку Америка пробуждается ото сна. Я уже пообщалась с Себом по FaceTime, и даже дети позвонили из лагеря. Люди отмечают меня в сторис в Instagram. Я снова открываю приложение, оценивая количество тегов. Я счастлива, но это не безусловное счастье. Есть ли вообще такое счастье, когда ты потерял все? Если и есть, я его не нашла. Я позволила себе отсрочку на день рождения, но сегодня вечером, когда все будут спать, я должна это сделать. Больше нельзя терять время.
Я нажимаю на свои теги и сразу же вижу его – @imwatchingyou88. У меня перехватывает дыхание. В анонимном аккаунте опубликована фотография журнального столика, уставленного бокалами для вина и шотами.
Это комната, где мы сидим. Напитки, которые мы пьем.
Очередная подпись гласит: «Я знаю, что ты сделала. Тебе это с рук не сойдет».
Девочки, должно быть, видят выражение моего лица, потому что все тянутся к своим телефонам. Но на этот раз я внимательно изучаю их глаза, их лица, их реакцию. Одна из них опубликовала эту запись, так кто же лжет?