– Я нашла тебя! – восклицает Джейд, и Мила, хихикая, падает в ее объятия.
Я присаживаюсь на корточки рядом с ними, обмениваюсь взглядом с Джейд.
– Ангел! – Я целую Милу в мягкую щечку, наслаждаясь исходящим от нее сладковатым ароматом талька. – Тетя Джейд отведет тебя на кухню и угостит чем-то вкусным.
– Pain de chocolat[54]! – предлагает Джейд.
– Ура! – Мила вскакивает и выбегает из комнаты, не оглядываясь. Подруга сжимает мою руку, затем следует за девочкой.
Я медленно встаю. Внезапно комната начинает кружится, и я оступаюсь. Что-то меня останавливает. Когда я прихожу в себя, я лежу на диване, в объятиях Оливера.
Я немедленно отшатываюсь. Его прикосновение обжигает мою кожу. Неважно, как сильно я все еще тоскую по своему мужу, как сильно я хочу, чтобы он обнял меня, после того, что случилось с Grand-mère – мое тело этого не выдерживает. Каждая клетка во мне кричит: «Опасность: он причинит тебе боль! Он уже причинил тебе боль!»
– Сожалею по поводу Серафины, – наконец говорит Оливер. – Это какое-то безумие.
– Н-да. – Я смотрю на свои руки, потому что больше смотреть некуда, и понимаю, что они выглядят старше, чем должны – с отчетливыми прожилками и венами.
– Они считают, что нашли того, кто это сделал?
– Садовника. – Я киваю. – Они увезли его на допрос, нашли записку, написанную Grand-mère, которая разоблачает его.
Он кивает. Я понимаю, что он уже в курсе.
– О, ты… конечно. Тогда ладно.
Его щеки заливаются краской.
– Она просто… потому что я ушел, так что…
– Я получила полную картину, Оливер. – Я чувствую, что напрягаюсь.
– Но ты не понимаешь, я не…
– Ты был здесь, занимался сексом с моей лучшей подругой, пока я спала наверху. Я ничего не упустила?
Он прикусывает губу, смущенно улыбается мне, как он делает всегда, извиняясь за что-то незначительное, например, за то, что не принял душ перед тем, как лечь в постель после шоу, и от него пахнет сигаретным дымом. Я не улыбаюсь в ответ. Это не сигаретный дым.
– Я имею в виду… да, так и было, но ты… как будто… из твоих уст это звучит хуже, чем было на самом деле.
– Не думаю, что это может звучать хуже, чем есть. Ты любишь ее.
– Как… Она тебе это сказала?
– Нет. – Я делаю глубокий вдох. Часть меня – глубокая, глупая часть – надеялась, что его первоначальной реакцией будет яростное отрицание. – Я слышала, как ты сказал это тому ужасному папаше в розовых шортах в Амагансетте.
Я наблюдаю за работой его мозга, его глаза мечутся по сторонам, когда он анализирует, пытается вспомнить и в конце концов вспоминает. Его глаза расширяются.
– Черт!
Я тупо киваю.
– Во Франции говорят merde.
– Merde. – Он снова пытается улыбнуться, и на этот раз это просто выводит меня из себя. – Это не значит, что я не люблю тебя, Дарси.
– Я тебе не жена-сестра. Я твоя жена-жена. – Сейчас я испытываю странный гнев и отчаяние, смазанные моей потерей. Все по-взрослому, хотя сейчас больше, чем когда-либо, я чувствую себя ребенком, проводившим лето в этом шато. В моей голове все смешивается – трагедии, воспоминания, мысли, вопросы – и сходит на меня лавиной.
Я в ярости из-за Оливера, но прежде всего я напугана. У нас общие дети, и они все еще такие маленькие. Мы переживаем их вспышки гнева, восхищаемся их открытиями, потрясающим юмором. Он мой спутник в этом странном, трудном, всепоглощающем родительском путешествии. По какой-то причине я думаю об Elf on the Shelf[55] – этом проклятом эльфе, который появляется каждое Рождество, чтобы мучить мам. Некоторые мамы его любят, создают ему небольшие декорации, вяжут костюмы. Это не мое, но мы с Оливером играем в команде за эльфа, и даже порой забавно предполагать, что эльф собирается делать на следующий день. В прошлом году эльф повесил белье Милы на елку – это имело большой успех. А еще он завесил детскую комнату гофрированной бумагой. Чейз ничего не понял, но Миле понравилось, и она перебрала всю гофрированную бумагу, чтобы выбраться. Но потом я вспоминаю о матери-одиночке, которую встретила на детской площадке в прошлом году, которая призналась, что перевязала ногу своему эльфу и написала детям записку, в которой говорилось, что он выбыл из строя на Рождество, потому что пытался залезть на дерево и упал. Я помню, как хихикала, но быстро помрачнела, потому что заметила выражение ее лица. Она сказала, что слишком трудно заниматься этим в одиночку. Что вся ее радость исчезла. И теперь я ее понимаю. Вполне возможно, именно такое будущее меня ждет: наш бедный эльф с ногой в гипсе, болтающийся на какой-нибудь унылой полке.
– Конечно, ты не жена-сестра, – кивает Оливер. – Я просто… это вроде как случилось само собой, Дарси.
– Хорошо, так чего ты хочешь, Оливер? Кого ты хочешь? – Я удивлена, даже немного напугана собственной прямотой. Моей способностью задать вопрос, ответа на который я боюсь.
Он опускает голову, и я все понимаю.
– Забудь об этом, – произношу я, чувствуя тошноту. – Спишь с ней здесь, у меня под носом. Ответ ясен. – Внезапно мне хочется уйти от него. От всего этого. Мне нужно выйти на улицу, вдохнуть запах розмарина, почувствовать солнце на своей коже. Я думаю обо всех тех случаях, когда мы обнимались на диване, пока я сидела у него на коленях. Лучший вид объятий – он очень высокий, а я очень маленькая, поэтому объятия стоя не совсем удобны. Он и сейчас сидит на диване. Я могла бы забраться к нему. Мое тело немного расслабляется, предвкушая прилив окситоцина.
Но нет. Обнимать его – все равно что покупать поддельную дизайнерскую сумку у уличного торговца в центре города. Никакого удовольствия. Ломается в ту же секунду, как ты ее открываешь.
– Мне просто нужно немного времени, Дарси. Совсем немного времени, чтобы понять, чего я на самом деле хочу.
– Тебе нужно уйти. – Слова звучат более решительно, чем я предполагала. – Вон. – Я указываю на дверь.
– Но, Дарси, после трагедии с Серафиной… Я хочу быть сейчас здесь, рядом с тобой.
– Нет. – Я изо всех сил пытаюсь выразить словами бурю внутри меня. – Единственное, что ты можешь сделать для меня, так это позаботиться о детях. Побудь отцом прямо сейчас, пока я разбираюсь со всем этим.
Оливер медленно кивает. Он хороший отец, вот в чем дело. Даже если его поступок свидетельствует об обратном.
– Ты должна уехать с нами. Здесь небезопасно. Убийца на свободе.
– Он не на свободе. Он в полиции. И я не уеду отсюда. – Я вспоминаю нашу квартиру в Нью-Йорке, о том, как идеально я ее оформила, о том, что нашла лучшие вещи в TJ Maxx и Home Goods. Детская комната, которую я сделала такой уютной и теплой, с маленькими плюшевыми радугами и красивыми цитатами, которые теперь, когда я знаю правду, звучат фальшиво. Это был мой дом, но это был мой дом с Оливером. Теперь его больше нет. И несмотря на все, что здесь произошло, а произошло немало, шато – единственное пристанище, которое у меня осталось.
– Есть вещи, о которых нужно позаботиться, поскольку Grand-mère не стало.
– О-о-о. – Я догадываюсь по его лицу. Деньги. Все это. Кому это достанется, как не мне? – Когда мы сможем поговорить? – уточняет Оливер.
– Не знаю. – Я встаю. – Мы поговорим, когда мне будет, что сказать. Когда ты поймешь, кто тебе нужен. – Я многозначительно смотрю на него, и он прячет взгляд. – Просто… скажи Миле, что я люблю ее. Я не хочу, чтобы она видела меня такой. Позаботься о моих малышах на этой неделе, хорошо? – Я слышу, как мой голос срывается. Часть меня хочет заключить Милу в объятия, разбудить Чейза и никогда их не отпускать. Но сломленный человек – не та мама, которая им сейчас нужна.
– Конечно. Послушай, Дарси. – Я поворачиваюсь. Он смотрит на меня узнаваемым взглядом – «прости». Обычно я не могу устоять перед этим выражением лица. Обычно я уступаю. Обычно я становлюсь все меньше и меньше, пока снова не оказываюсь в его объятиях. Я понимаю, что не была воином. Это просто ложь, которой я себя успокаивала. Я была тенью того, кем хотела быть, и я даже не могу толком понять, кем стала.
– Я люблю тебя, – говорит он. – Я все еще по-настоящему люблю тебя. Знаешь, две вещи могут быть правдой одновременно.
Я впиваюсь ногтями в свое бедро.
– Тогда, пожалуйста, не возвращайся сюда и не трахай мою бывшую лучшую подругу. Если ты любишь меня, то это самое малое, что ты можешь сделать.
Я знаю – это сигнал, что пора уходить. Я все хорошо продумала. Но я пока не готова. Нам еще столько всего нужно сказать. Я замечаю по его глазам – слова и предложения клокочут у него в горле. Несколько мгновений мы смотрим друг на друга, и я вижу очень ясно: горе, любовь, грусть и… облегчение.
Да, именно облегчение.
Как страшный сон, это нахлынуло на меня. Электронные уведомления. Как Оливер накричал на представителя банка, а затем сидел, обхватив голову руками. Фраза «лишение права выкупа» постоянно висела у нас на шее, пока Мила крутила ложкой в миске с хлопьями и самозабвенно болтала о том, как странно, что молоко меняет цвет с красного на фиолетовый.
Это невозможно произнести вслух, размышляя о смерти моей бабушки: «нет худа без добра». Предполагается, что смерть не оставит без добра людей, оставленных кем-то, кто покинул этот мир. Лицо Оливера темнеет от стыда, потому что он знает, что я заметила это по тому, как расслабилась его челюсть. Я вижу, что он не гордится собой, и я тоже ни в малейшей степени не горжусь тем, что нахожу положительный момент в смерти моей любимой бабушки.
И тем не менее наши с Оливером ощущения одинаковы. Мы все еще партнеры в том, что касается детей и карьеры, банальностей брака и наших финансов. Теперь – в течение одного дня – наша семья оказалась разрушена. Но вот взгляды пересекаются – и в них мы оба читаем: наш дом и средства спасены.