– Бель? – начинает Викс, как только я паркуюсь и выключаю двигатель.
– Да?
– Мы можем поговорить о твоих отношениях с Оливером?
– Да. – Я открываю дверь. – Но только когда вернемся в машину. Сначала купим еды. И мы не будем портить этот процесс.
Глава двадцать втораяВикс
Французские рынки, бесспорно, невероятно симпатичные, они похожи на яркие бутафорские ярмарки, созданные специально для съемок фильма. Мы заходим в овощной отдел с бесконечными рядами самых потрясающих блестящих овощей, над которыми красуется ряд стеклянных бутылок velouté de tomates[57]. Я не люблю помидоры, но мне хочется взять одну из них просто из-за привлекательного внешнего вида. Я поднимаю ее, показывая Бель.
– Нам это нужно?
– Конечно. – Арабель хватает бутылку и кладет в тележку. – Для соуса к пасте.
Она выбирает лук-порей, затем картофель, баклажаны, один из которых она катает на ладони, проверяя на наличие бог знает чего, прежде чем решить, что он подходит. Мы направляемся в отдел макаронных изделий. Одно то, как выложена паста, уже радует глаз – разные сорта, в коробках в деревенском стиле, на каждой указано, из какой области Франции или Италии она родом. Мы выбираем феттучини – по заверениям Арабель, они просто фантастические. Затем мы получаем дюжину коричневых яиц, распределенных по двум синим упаковкам. Я морщусь, и подруга это замечает.
– На этих яйцах перья? – Я осторожно трогаю одно.
– Во Франции яйца не моют и не дезинфицируют. – Арабель прищелкивает языком. – Перья, прилипшие к ним, – это совершенно нормально. Ладно. – Она хлопает в ладоши. – Ты возьмешь нам вина. Я куплю цыплят.
– Цыплят?
– Для обычной chicken francese[58].
Конечно. Предоставьте Арабель приготовить нам экстравагантное блюдо в этот ужасный, отвратительный, очень плохой день! Я понимаю, что это звучит бессердечно даже в мыслях. Приготовление пищи – это ее терапия, а кормить людей – способ высказать любовь к ним. И нам всем не помешало бы хорошо поесть после всего произошедшего. Особенно после произошедшего. И особенно Дарси и Сильви. Нужно готовить для скорбящих, я это помню.
Я захожу в отдел напитков, и мне требуется время, чтобы выбрать две бутылки розового вина Barbabelle. У него оригинальная этикетка с изображением парня, борода которого состоит из цветов.
– Ты знакома с этим вином? – интересуется Арабель, когда я укладываю его в нашу корзину.
– Картинка симпатичная. По моему опыту, это хороший показатель.
Арабель снисходительно улыбается.
Мы останавливаемся у прилавка с сыром, чтобы купить масло на развес. Арабель берет полкило, что кажется мне чересчур, но шеф-повар она, а я просто счастливый едок.
Боже, как мне здесь нравится, думаю я, наблюдая, как мужчина в щегольском берете зачерпывает свежее сливочное масло из горки. Я всегда испытываю какое-то необыкновенно сильное чувство дома, находясь во Франции, что странно, учитывая, как плохо я владею языком и не всегда правильно понимаю культурные нормы. Нью-Йорк кажется домом для любого человека, улицы забиты людьми. Когда-то мне это нравилось, но, взрослея, я чувствовала, что отличаюсь от них. Единственное слово, которым можно описать моих родителей, – стрейтэйджеры[59], а я рано поняла, что другая. Авиньон – то место, где я встретила людей, которых считаю своими. Пейзажи Прованса приводили меня в своего рода художественное исступление, и я могла неделями делать наброски и писать красками. Эти работы оказались лучшими из всех, что я когда-либо создавала, до или после. В них была жизнь. Задор. Изюминка. Они укрепили мое желание пойти ва-банк в своих творческих устремлениях. И они заставили Серафину обратить внимание на мой художественный талант, что сыграло в моей жизни важнейшую роль.
Сен-Реми тоже всегда казался домом. Серафина сделала для этого все, поощряя мою художественную карьеру. Но в том интересе, который она проявляла ко мне, было нечто большее, как мне теперь кажется. Я все еще потрясена откровением Арабель о том, что Сильви и Серафина были близки долгие годы. Полагаю, теперь я лучше понимаю Серафину, понимаю, почему во мне она увидела себя. Однажды она призналась мне, что любила рисовать, но, когда вышла замуж, ей пришлось забросить творчество. Похоже, во мне она увидела то, что ей приходилось подавлять, и, поддерживая меня, она завуалированно оправдывала себя. И я принимала ее поддержку все эти годы.
Я вспоминаю, что сказала Арабель о мотивах убийства. Деньги. Сложно не думать, что произойдет, если станет известно, что Серафина поддерживала меня материально.
И я не могу не задаваться вопросом, прекратится ли эта помощь сейчас или каким-то образом продолжится.
– Как ты считаешь, Сильви оправится? – тихо спрашиваю я, пока мы ждем масло.
– Нет. – Подруга закрывает глаза, и я вижу, как острая боль отражается в едва заметной складке между бровей. – Не думаю, что Mamie скоро оправится. Возможно, никогда. Моя бабушка… она любила Серафину. Она любила ее больше всех на свете, не считая меня.
Арабель зажмуривается, затем открывает глаза, но смотрит в сторону, и мне кажется, что она плачет. Моя подруга очень хорошо скрывает свои эмоции, но это, должно быть, очень тяжело для нее. И пусть она виновата в том, что произошло с Оливером, она явно любит его. Она бы не предала Дарси и Жанкарло из-за чего-то меньшего, чем любовь. И она выросла рядом с Серафиной. А бедная Сильви фактически была ей матерью, возможно, даже больше, чем матерью. Она – целый мир для Арабель, это ясно как божий день.
– Ты давно о них знаешь? – спрашиваю я. – Ты никогда не говорила об этом.
– Это было не мое дело, – говорит Арабель. – И я умею хранить секреты. Тебе это известно.
Это правда. Она – тот человек, которому можно довериться, если не хочешь, чтобы кто-то еще об этом знал. Всякий раз, когда я откровенничала с ней, она утверждала, что не расскажет даже Жанкарло, и я верила, хотя сейчас нахожу это немного странным.
Мы берем макароны Ancienne. А потом, пока Арабель продолжает болтать с кем-то еще, я прохожу через уголок с медом и чаем, затем мимо полок с нугой, карамелью и фруктовым джемом и останавливаюсь, чтобы задержаться в отделе товаров для дома. Я разглядываю, оцениваю и в итоге хочу купить все великолепные хлопковые полотенца с рисунком toile de Jouy[60], особенно горчично-желтые кухонные полотенца с причудливой пасторальной сценой, которые, к сожалению, не сочетаются с моей городской черно-белой квартирой, заполненной растениями. Поэтому я выбираю белые керамические чашки с надписью «Маленький Марсель» с синими и красными полосками.
Я засовываю упаковку с чашками под мышку и проверяю свои сообщения и Instagram. Мама интересуется, как дела, а двоюродный брат Арни прислал мем. Я ни с кем не обсуждала убийство Серафины, только с подругами, которые пережили это вместе со мной. Единственный человек, которому я хотела бы довериться, – это Джулиет.
Я прокручиваю ее страницу. Последняя опубликованная фотография, где она с собакой, лохматой, черной, уродливой дворняжкой, которая часто появлялась в нашей квартире. Джулиет смеется, уткнувшись в шерсть животного. Я увеличиваю ее сияющую улыбку. Боль такая, будто бы я падаю в заросли кактусов. Беда в том, что иголки кактусов можно удалить, но боль от них будет проходить еще долго.
Встретившись с Арабель у кассы, я вручаю ей поздравительную открытку, которую выбрала на одном из стендов. На ней акварелью нарисована собака с дуделкой-язычком для вечеринок в зубах. «Счастливой годовщины свадьбы!» – гласит надпись.
Она в недоумении переворачивает ее.
– Bonjour! – приветствует она кассиршу и возвращает мне открытку.
– С годовщиной! Я имею в виду тебя и Жанкарло, – многозначительно говорю я. – Ты же знаешь, я помню все даты. Восемь лет назад мы были в Сен-Тропе…
– Да, да. – Она разгружает тележку. – К чему ты клонишь?
– Я хочу сказать, что думала о том, чтобы купить тебе эту открытку, но теперь уже и не знаю, поздравлять тебя с годовщиной брака или с его распадом. Пожалуй, подожду, пока ты не введешь меня в курс дела.
Арабель морщится, выкладывая баклажаны на прилавок.
– Bon, в машине я все объясню.
– Что ты хочешь знать? – спрашивает она, заводя двигатель и кладя указательный палец на рычаг стеклоподъемника.
– Нет, – прошу я, пока мы маневрируем по улицам, направляясь за город. – Не опускай окна. Я хочу слышать тебя. И сбавь обороты. Потому что жить я тоже хочу.
Она слегка улыбается. Убирает палец с рычага.
– Ну, не сдерживайся.
– Не сдерживаться? Ох, Бель, я же не пытаюсь допрашивать тебя. Просто… мне необходимо знать, что происходит. Я имею в виду… Послушай, ты знаешь, что ты моя лучшая подруга…
– Но? – продолжает она.
Мы сейчас на пути к Глануму, мимо проносятся тучные золотистые пшеничные поля.
– Но… – Я размышляю, как бы это сказать. – Дарси тоже моя лучшая подруга. И я просто не понимаю, как ты могла так поступить с ней. Быть с Оливером… в доме ее бабушки.
– Это и мой дом тоже, – тихо произносит Арабель.
Эта фраза словно щелчок. Полагаю, я никогда не задумывалась о шато как о доме Бель. Но, на самом деле, это такой же ее дом, как и Дарси. Может быть, даже больше, в некотором смысле. Она выросла в нем, в то время как Дарси в основном жила в Нью-Йорке с мамой, пусть даже эта жизнь не была идеальной.
– Я знаю, что он и твой. Но, Бель, это Оливер! Оливер – муж Дарси.
– Тебе кажется, я не понимаю? По-твоему, я сделала это нарочно? – Арабель надевает свои авиаторы, но не раньше, чем я с удивлением замечаю, как по ее щеке скатывается слеза. Арабель не плакса. – Дарси мне как сестра, Викс. Возможно, наша четверка действительно еще больше сблизила нас, но мы выросли как сестры. Я обожаю ее. Это правда. Я знаю, ты можешь мне не поверить, но с Олли… просто так случилось.