– Да, все наши вещи. Сегодня утром и сейчас снова. Но они не нашли ничего примечательного. По крайней мере так они сказали.
– Почему Раф не мог помыться в своем коттедже? – спрашивает Дарси.
– Да, зачем это делать в раковине в главном доме? – Арабель хмурится, и я понимаю. Кухня – ее владения, и теперь она запятнана.
– Чтобы свалить вину на кого-то из нас? – задаюсь я вопросом вслух. – В любом случае, если бы он оставил следы крови в своем коттедже, он бы сделал себя довольно очевидным подозреваемым. И, возможно, он не думал, что Серафина укажет на него. Надеялся выйти сухим из воды.
– Но, если были перчатки, одежда, то где они? – настаивает Арабель.
– Ты знаешь, я видела его утром снаружи. Он сказал, что вышел потому, что услышал шум машины Оливера, но офицеры думают, что он мог в этот момент прятать вещи…
– Закопал, – медленно произносит Дарси. – Но тогда они могут быть где угодно.
Я пожимаю плечами.
– На это есть полицейские. У них свои методы.
– Не будь слишком уверена, – замечает Арабель. – Известно, что в сельской местности на раскрытие преступлений уходит целая вечность. Нередко их и не раскрывают вовсе.
Сильви кивает.
– Полиция некомпетентна. Особенно жандармерия.
Услышав это не слишком оптимистичное заявление, мы несколько неловко ерзаем на стульях. Тем не менее Раф в тюрьме, по крайней мере сейчас.
– Они сказали, что могут удерживать его только определенное время, – говорю я.
– И что, он просто вернется сюда? – Викс встревожена. – Нам придется находиться с ним на одной территории?
– Ну, я уверена, что до этого не дойдет, – возражаю я. – В конце концов появятся дополнительные доказательства. Должны появиться. Но в любом случае мы могли бы его выставить. Я имею в виду – Дарси может. Подразумевается, что именно она унаследует шато.
Наступает напряженное молчание. Я знаю, мы все думаем об одном и том же: как ужасно – обнаружить свою бабушку убитой настолько жестоко, но как потрясающе – стать из-за этого неприлично богатой.
Арабель с помощью Викс подает следующее блюдо. Куриные котлеты в сливочном масле с лимонным соусом. Имеется даже веганский вариант с соевыми котлетами, но у меня пропал аппетит.
Когда все тарелки наполнены, Сильви говорит:
– Знаете, я впервые встретила Серафину на этой самой террасе. Прямо у платана. – Она указывает на массивное дерево, символ поместья.
Дарси подается вперед.
– В самом деле? Я никогда не слышала эту историю.
– Да. – Сильви прикрывает глаза. – Я хотела собрать вас, девочки и рассказать вам о себе, о Серафине.
– И о Ренье, – добавляет Арабель.
– Да. – Глаза Сильви открываются, и я замечаю, как слегка сжимаются ее челюсти. – И о Ренье, конечно.
Я впервые понимаю – Сильви, должно быть, было нелегко наблюдать за Серафиной и ее мужем, который был категорически против их общения.
– Вы пришли работать в шато уже после войны, верно? – Я уже сделала такой вывод. Сильви слишком молода, чтобы работать у них в войну. И мой отец не упоминал о ней. Он был ребенком, когда судьба связала его с этой семьей, с этим особняком. Ему было всего десять, но его воспоминания о том времени до сих пор остры, я думаю, острее, чем о любом последующем периоде его жизни.
Я выросла, слушая на ночь рассказы об этом месте. Этой семье. Из моих друзей только Дарси знает истинную, мрачную историю, исключая последнюю главу. Я поехала учиться в Авиньон с определенной целью. И только сейчас, два десятилетия спустя, эта цель, наконец, близка.
– Мне было восемнадцать, я только-только вышла замуж, – начинает Сильви. – Это был пятьдесят третий год. Война давно закончилась, но наша страна была разорена. Евреи… – Ее лицо сереет. Мое сердце совершает знакомое движение, переворачивается само по себе. – Евреи нашей страны достаточно настрадались. Много людей погибло. Очень много. Наши мужчины воевали, и Люк тоже. Я знала его ребенком, а он вернулся мужчиной. Ожесточенный, поломанный человек. Наши родители были друзьями. Вот только-только он был просто Люком, их Люком, а потом внезапно стал моим. Моим Люком. Вот как все происходило тогда. У вас, девочки, есть любовь. У нас был долг. Пф-ф-ф, любовь.
Сильви вскидывает руку, словно защищаясь от любви, но затем черты ее лица смягчаются.
– Ну, у меня тоже была любовь. Но эта история случится позже.
– Ты любила дедушку? – спрашивает Арабель, и я принимаюсь размышлять, насколько это интересный вопрос и почему мне ни разу не пришло в голову задуматься, были ли мои бабушка и дедушка влюблены. Особенно родители моего отца, с которыми я никогда не встречалась. С родителями моей мамы все было просто: они могли интересоваться мной или нет, и я к ним относилась так же. В любом случае они умерли, когда я была маленькой. Так что я романтизировала своих потерянных бабушку и дедушку, тех, кого у меня забрали. Я представляла, что до того, как у них все украли, до тех ужасов, которые они пережили, они были безумно влюблены друг в друга. Сейчас у меня щемит сердце от мысли, что это не так. От мысли, что у них были проблемы, подобные тем, что есть у всех нас. От мысли, что они сошли в могилу в страхе, не держась за руки.
Полагаю, я принимала как должное, что любовь – основная причина, по которой мы вступаем в брак. В конце концов, это причина, по которой я вышла замуж, или по крайней мере одна из причин. В то время дела у Себа шли хорошо, он продвигался по служебной лестнице в Goldman Sachs, у него было подходящее образование. Это означало, что с финансами у нас все будет в порядке. Может быть, звучит бессердечно, что такой аспект принимался во внимание, но мой отец всегда твердил, что мне нужен мужчина, который способен меня обеспечить. И в выборе мужчины я, как и в остальном, прислушивалась к своему отцу.
Кроме того, я реалистка. За деньги можно купить многое, иногда даже жизнь.
Сильви качает головой.
– Я не любила твоего дедушку. Désolée[66]. Я пыталась. На самом деле, если бы вручали медали за старание полюбить, я бы заняла первое место. В те дни у нас была маленькая квартирка на улице Нострадамуса. Твой дедушка занимался текстилем, и я пришла работать к Серафине и Ренье. У нас было очень мало денег. Зимой у нас часто даже не было отопления. Если у тебя есть любовь, то пережить это просто. Но без денег и без любви…
– Это холодное существование, – тихо говорит Арабель.
– Холодное, – подтверждает Сильви. – Даже в середине лета холодно. Но у меня была твоя мама, Арабель, моя Дельфина, а позже у меня появилась ты. Вы сделали мою жизнь очень теплой. – Сильви сжимает руку своей внучки, и я ощущаю укол зависти. Забавно, что ты всегда хочешь того, чего у тебя нет. У меня так много всего, возможно, очень много того, чего нет у Арабель. Живые родители, замечательные дети. Но у нее есть бабушка, которая обожает ее. Мне всегда было интересно, какая она – безусловная любовь, подобная этой. В конце концов, дедушка с бабушкой любят иначе, чем родители, без ожиданий.
– А ты… Я имею в виду, ты и моя бабушка… – Дарси краснеет. – А ты… когда был жив мой дедушка?
– Non! – В ужасе восклицает Сильви. – Absolument pas[67]. Мы дали клятвы нашим мужьям. Эти клятвы что-то значили. Они должны что-то значить, иначе все развалится.
Я смотрю на Арабель и замечаю, что Викс тоже. Дарси молча уставилась на ствол возвышающегося над нами платана. Она невероятная, моя подруга. Честно говоря, я восхищена ею. Будь я на ее месте, и Бель забрала бы Себа или попыталась это сделать, я бы не сдержалась. Я бы высказала Сильви, кто такая ее Бель на самом деле. Но полагаю, сегодня не слишком подходящий день. И, кроме того, Дарси погружена в пучину горя.
– Так когда же это случилось? – любопытствует Викс. – Когда вы с Серафиной?..
– Ну, вы знаете, что Ренье погиб здесь, у бассейна. – Наши взгляды перемещаются немного южнее, к бассейну, обрамленному светлым камнем, над которым возвышается статуя с фамильным гербом. Дарси однажды сказала мне, что, когда голова ее деда ударилась о статую, на ней осталась кровь, которую не получалось смыть до конца все лето. Никакая чистка не помогла удалить этот след до зимы. Так странно, что муж и жена оба умерли не своей смертью на этой земле.
Часть меня хочет первым же самолетом вернуться в Нью-Йорк. Крепко обнять Себа, забрать детей из лагеря и обнять их тоже. Но другая, большая часть должна закончить, что начала.
– А потом несколько лет спустя умер Люк. Рак легких. Он начал курить во время войны. Тогда не знали, что это вредно для здоровья, но даже если бы знали, кого это волновало? Он едва выбрался из Нормандии. Он никогда не думал, что доживет до женитьбы или рождения дочери. Он потерял своих друзей, свой правый глаз.
– Глаз? – спрашивает Викс. Ее ладонь тянется к руке Сильви. Я понимаю, что и моя тоже. Это инстинктивно, так мы стараемся защитить то, что не смогли защитить другие.
– Да. – Губы пожилой женщины складываются в мрачную линию. – Он был красив, даже без глаза. Я же никогда не была красавицей.
– Mamie, ты самая красивая, – возражает Арабель.
– Пф-ф-ф. Уверена, что это не так, и никогда не было. Я труженица. В этом была моя сила. И я веселая. У меня есть чувство юмора. Я всегда шутила, что Люк со мной, потому что смог разглядеть только половину меня. – В глазах Сильви появляется мечтательный блеск. – И это было правдой. Во многих отношениях.
Лицо Арабель бледное, даже при свете свечей. Хотя я сейчас зла на нее, очень зла, я тем не менее сочувствую ей. У меня слабость, можно сказать, травма относительно бабушки и дедушки.
– Вы спрашиваете про Серафину? – Слеза скатывается по щеке Сильви, и она даже не пытается смахнуть ее. – Я почувствовала, что она – моя сестра, пусть и не кровная, в тот момент, как встретила. Конечно, была тысяча причин, по которым мы не могли стать подругами. Наш мир не допускал дружбы между такой, как я, и такой, как она. Даже сейчас, во времена прогресса, Серафина не хотела афишировать нашу связь. Она всегда говорила, что это никого не касается, что другие люди запятнают ее. И я не знаю… возможно, она была права.