Я медленно качаю головой.
– Это что-то значит. – Я указываю на него, затем снова на себя. – Мне не нужно нас фотографировать, чтобы знать, как много наша связь значит.
Он улыбается и молчит, пока мы идем, и я задаюсь вопросом, не ошиблась ли я. Что, если мне на самом деле нужна фотография с его комментарием?
У французов есть выражение – avoir un coeur d’artichaut. Буквально это означает «иметь сердце артишока». Это упрощение пословицы: «сердце артишока, каждому по одному листу». У артишоков много слоев и к тому времени, как вы очистите их и доберетесь до съедобной сердцевины, у вас будет много листьев, которые можно отдать кому угодно. Эта фраза используется для описания людей, которые ветрены и часто с легкостью влюбляются. Люди, которые обильно делятся своими чувствами. Я очень, очень надеюсь, что не сосредоточила всю свою привязанность на мужчине с сердцем артишока.
Когда Оливер говорит, что любит Дарси, но это другая любовь, я хочу разобраться. Это сродни тому, как любишь свою ногу или руку? Или это более поверхностная любовь, та, о которой я вспоминаю, если вы упомянете одно из имен моих бывших. Сейчас я никогда о них не думаю, но я помню, как любила, каким сильным было это чувство когда-то. Память о любви все еще жива во мне.
Так что же такое Дарси: рука или память?
Глава двадцать седьмаяДарси
Местный полицейский участок находится недалеко от главного бульвара города, в каменном здании с типично французским зеленым навесом и цветочными горшками с пышными фиолетовыми бугенвиллиями. Я подъезжаю, уже взвинченная, и случайно налетаю на «лежачий полицейский». Дерьмо. Ударяюсь сильно, слишком сильно, но я в иномарке. Между прочим, в «мерседесе» Grand-mère, который она не водила уже много лет, но он каким-то образом функционирует совершенно нормально.
Я оглядываюсь по сторонам. Видела ли офицер Дарманен, как откровенно я проигнорировала знак с треугольным изображением «лежачего полицейского»? Я уже как-никак нарушила закон на полицейской парковке. Это не кажется хорошим предзнаменованием.
Я останавливаюсь, выключаю зажигание и пытаюсь дышать. Создается ощущение, что дыхание сродни растяжке, которую я отучилась делать, и мне нужно записаться на курс, чтобы заново освоить это умение.
Для чего я вообще здесь? Ну, сразу после того, как Арабель уехала встречаться с моим мужем, Джейд, Викс и я принялись обсуждать, следует ли нам покинуть шато до конца расследования, в свете нападения на Сильви и неизбежного риска – каким бы нелепым это ни казалось – что один из нас представляет опасность для остальных. Но единственный вариант, который мы нашли для решения проблемы, учитывая приказ полиции не уезжать из региона, состоял в том, чтобы все забронировали номера в разных отелях города. Но, прямо скажем, это был дерьмовый вариант, при котором мы были бы изолированы друг от друга и находились в полном одиночестве, возможно, тем самым подвергаясь еще большему риску. А если бы мы все забронировали номера в одном отеле, то можем с таким же успехом просто оставаться в шато.
Так что я просто позвонила офицеру Дарманен с вполне разумной просьбой прислать офицера для нашей охраны, пока убийца не будет задержан. На другом конце воцарилось молчание, а затем кто-то покашлял. Неудивительно, что покашливание офицера Дарманен прозвучало как жужжание пчелы, а не как стук дятла а-ля Дарси. (Я знаю это, потому что Оливер использовал именно такое описание. Может, я маленькая и женственная, но, к сожалению, когда я чихаю или прочищаю горло, этого не скажешь.)
– Я думаю, вам следует подъехать, – сказала она, застав меня врасплох.
– Подъехать? Почему? Вы собираетесь пригласить и остальных?
– Только вас, – заявила она. – И как можно скорее, хорошо?
У меня не осталось сомнений, что я не только подозреваемый, но и главный подозреваемый. Верно?
Тем не менее я чувствую себя относительно спокойно, когда выхожу из машины и делаю десять шагов внутрь, открывая стеклянную дверь в предвкушении, что интерьер будет соответствовать причудливому внешнему виду, возможно, я увижу разложенные веером журналы на столиках, как в кабинете дерматолога. Увы, ничего подобного. Коробка зала ожидания такая же пугающая и стерильная, как в фильмах, только фильм не может передать запах антисептика. Я делаю усилие, чтобы остатки макарон, которые я съела час назад, не полезли из меня.
Я регистрируюсь, и вскоре меня провожает по мрачному коридору неулыбчивый мужчина с седыми волосами.
Я пытаюсь завязать разговор – comment ça va[72]? Он игнорирует меня, энергично шагая впереди. Мне хочется, чтобы он знал, что я так же, как он, стремлюсь к справедливости – и даже наполовину француженка. Никоим образом не нарушительница. Однако ему плевать. Кажется, он считает меня преступницей. Я напоминаю себе, что нахожусь в полицейском участке, вызвана на допрос. Что еще он может подумать?
Меня проводят в одну из тех комнат, которые знакомы мне по фильмам. Я знаю: все считают, что в кино все раздуто, преувеличено. Но нет. Лампы дневного света настолько яркие, что я почти уверена, что выйду отсюда с обгоревшей кожей. Смотреть на них все равно что смотреть на солнце, возможно, это своего рода предварительная пытка. Я барабаню пальцами по металлическому столу, который, разумеется, прикреплен к полу. Краем глаза замечаю камеру в правом верхнем углу под потолком. Они наблюдают за мной. Я понимаю, что хмурюсь. Хмурятся ли виновные? Я изображаю спокойствие. Я даже улыбаюсь. Стоп! Улыбаются ли виновные?
Наконец, входит Дарманен, вытаскивая меня из мыслей об этом. Ее напарник отсутствует, все время забываю имя этого мужчины. У него незабываемые черты лица и подобострастная манера поведения подчиненного, хотя он старше ее. Она молода, предполагаю, чуть за тридцать, но обручального кольца нет. На ней черное платье и красивый простой ремень с золотой пряжкой. Именно о таком облике я мечтаю, когда вижу на людях Gucci, с переплетающимися «G» и в моей голове звучит голос Grand-mère: «Людям с деньгами не нужны ярлыки, скорее нечто изысканное и хорошо сделанное». Но у меня никогда не было денег, чтобы потратить их на ремень хорошего качества. Пришлось довольствоваться дешевым из Target.
Теперь, однако, я могу купить тысячу отличных, хорошо сделанных ремней, если захочу.
– Мне нужен адвокат? – выпаливаю я, понимая, что не поздоровалась. В определенных частях Франции и с определенными людьми такая оплошность может повлечь за собой последствия на всю жизнь.
Офицер Дарманен садится и открывает желтый блокнот для заметок. Я напрягаюсь, чтобы увидеть, есть ли в нем что-нибудь, что могло бы подсказать мне, что сейчас произойдет. Он пуст. Полагаю. Даже вблизи на ее лбу не видно морщин. Нет даже тех мелких морщинок, которые начинают появляться у вас в возрасте чуть за тридцать и исчезают при активном нанесении увлажняющего крема.
– Итак, – произносит она.
Она не ответила на мой вопрос об адвокате. Она увиливает?
– Нужен ли мне адвокат? – повторяю я многозначительно.
– Я бы так не сказала. – Она встречается со мной взглядом. – Вероятно, не на данном этапе.
Я чувствую себя неловко под ее пристальным взглядом. Слово «вероятно» совсем не обнадеживает.
– Значит, я подозреваемая? Главная подозреваемая? Потому что я наследница? Знаете, я не единственная, кому выгодна смерть моей бабушки.
Она расслабленно откидывается назад и скрещивает руки на груди.
– Нет, но вы наследуете больше всех. И у вас проблемы с деньгами, не так ли?
Я чувствую, что покачиваюсь на стуле. Я неосознанно балансировала взад-вперед на передних ножках, и внезапно понимаю это, когда чуть не падаю на пол. Откуда она знает о моих проблемах с деньгами?
Я открываю рот, чтобы защититься, но она резко обрывает меня.
– Давайте просто проясним несколько моментов, хорошо? – Офицер Дарманен подается вперед, занося ручку над блокнотом. – Ваша бабушка прислала приглашение на эти выходные, чтобы вы и ваши подруги провели их вместе, верно?
Это застает меня врасплох.
– Вы рылись в наших вещах?
Она кивает, но не приносит извинений.
– Мы обыскали дом несколько раз. Вам это известно.
Одно дело осознавать это теоретически. Совсем другое – представлять чужие руки в своем белье. В моем личном блокноте, который я использую для записи как самых банальных, так и глубоких мыслей, которые у меня возникают. О боже! Они заглядывали в этот блокнот.
– Да, она прислала нам приглашения. Она человек старой закалки.
– И на вашем она написала, что хочет поговорить о своем завещании.
– Ну, да-а-а. – Я сразу же понимаю, что мое «а» слишком растянуто – это «а» человека, чувствующего вину.
– И вы поговорили?
– Нет, – признаю я. – Она очень устала. Теперь-то я знаю, что она болела. За ужином, в последний… на вечеринке в честь Джейд, она сказала, что мы поговорим на следующий день. На следующий… – Я чувствую, что мне дурно.
– Я вижу. – Офицер делает пометки в своем блокноте, предусмотрительно отвернув его от меня.
– Что именно вы видите?
Она проводит кончиком ручки по подбородку.
– Я имею в виду, понимаю. В Америке ведь так говорят?
– О-о…
– И вы утверждаете… что спали всю ночь? Вы ничего не слышали?
– Я уже говорила это, – произношу я резче, чем намеревалась. – И это правда.
– Эм-м-м. А теперь расскажите мне о своих друзьях. Джейд еврейка, не так ли?
– Какое это имеет отношение? – вспыхиваю я, внезапно разозлившись за Джейд из-за вопроса, в котором слышится какая-то предвзятость или неприязнь.
– Ее фамилия Ассулин.
– Да. Но почему вы об этом спрашиваете?
– Я спрашиваю, потому что понимаю, что семья Джейд как-то связана с вашей.
Мое сердце почти перестает биться. Знает ли она об ожерелье? Знает ли она о моей роли в истории с ожерельем? Что еще она знает? Я делаю паузу, задумываясь, как изложить ситуацию, какую часть истории раскрыть. И наконец решаюсь: