– Откуда вы это знаете?
Офицер Дарманен пожимает плечами:
– Есть источники. Видите ли, это маленький город. Задолго до этого дела до меня доходили слухи, что ваша бабушка во время войны предала еврейскую семью и обрекла ее на смерть.
Кровь застыла в моих венах. Откуда она это знает? Как ей вообще удалось это узнать?
– Вы ошибаетесь, – выдавливаю я с трудом. – Все было не так.
– Почему бы вам не рассказать, как было на самом деле?
– Я… я не уверена, – наконец признаю я. – Я никогда не обсуждала это со своей бабушкой. Но просто знаю, что все было не так жестоко, как вы это представили.
– Однако Джейд знала? Джейд знала, что именно ваша бабушка предала семью ее отца? Что она отправила их погибать в Освенцим?
Я закрываю глаза.
– Да, – шепчу я.
– Вот почему она поехала учиться в Авиньон – в первую очередь, чтобы отомстить за свою семью? То, что она нашла вас, было просто бонусом? Она поэтому подружилась с вами?
Боль рикошетом проходит сквозь меня. Я признаю, что это всегда было немного болезненным вопросом. Я знаю, что мы с Джейд настоящие друзья, я уверена в этом. Но какая-то глубоко укоренившаяся часть меня всегда задумывается, не возникла ли наша дружба из лжи.
– Я бы не сказала, что она пыталась за что-то отомстить, – продолжаю я после паузы. – Она знала, что корни ее семьи здесь. Она знала обрывки болезненного прошлого своего отца. Увидев наш фамильный герб, который ее отец много раз рисовал ей, и услышав мою фамилию, она решила, что должна заняться этим.
– Чем именно заняться? – уточняет офицер.
– Добиться справедливости, полагаю, – наконец решаюсь я.
– А что, если она наконец достигла своей цели? Убив вашу бабушку?
– Если ты так считаете, то почему не Джейд ваша главная подозреваемая? Почему я?
Офицер Дарманен откидывается на спинку стула, вертит в руках ручку.
– Потому что если Джейд хотела бы убить вашу бабушку, у нее было двадцать лет, чтобы сделать это. Почему сейчас? Конечно, можно допустить, что мы имеем дело с преступлением на почве страсти или спонтанным убийством, но, безусловно, у Джейд было много возможностей сделать это в тот семестр, когда вы учились в Авиньоне. И Джейд не предала гласности поступок вашей бабушки. Она легко могла бы это сделать. Непохоже, что это качества женщины, играющей в долгую.
Я молчу. Значит, она не знает об ожерелье. Она не знает о картине. Она не знает, что Джейд все это время хранила молчание ради меня, чтобы сохранить репутацию моей семьи и достоинство моей бабушки, пока та была жива. Джейд рассказала мне всю историю, все, что ей известно. И бесспорно – то, что сделала Grand-mère, достойно порицания.
Вот почему я помогла Джейд украсть ожерелье.
А эта иллюзорная картина Ван Гога, которую, как утверждает Джейд, художник подарил в последний год жизни своей любимой медсестре в санатории? Предположительно речь идет об усовершенствованной «Звездной ночи». Еще более завораживающей. А медсестра? Прапрабабушка Джейд.
Трудно понять, что правда, а что предание. Я никогда не видела эту картину, но, если она существует, я обещала ее Джейд после смерти моей бабушки.
Я могла бы рассказать все это офицеру Дарманен, но отдельные детали впутают меня в эту историю. И кроме того, несмотря на то что я главная подозреваемая, я не собираюсь пихать свою лучшую подругу под автобус только для того, чтобы спасти себя.
– А Викс? – спрашиваю я. Интересно, понятно ли ей, насколько сильно я хочу сменить тему. – Что насчет Викс, которая при шокирующем повороте событий наследует пять миллионов евро от моей бабушки?
Я понимаю, что сейчас немного подставляю Викс, чтобы увильнуть от разговора о Джейд. Но я не говорю о ней ничего такого, что неизвестно офицеру.
– Мы не считаем, что у Виктории были веские причины для убийства, – заявляет она.
– Пять миллионов евро – это недостаточно веские причины?!
– Если учитывать, что ваша бабушка ежемесячно в течение двадцати лет отправляла ей пять тысяч евро.
Я чувствую, что задыхаюсь.
– Вы не знали. Мне было интересно, знаете ли вы.
– Повторите это еще раз? – шепчу я.
– Вы не ослышались, – произносит она даже с некоторым сочувствием. – Никто из них никогда не говорил вам?
– Нет. – В моем голосе звучит сталь. Я вспоминаю о своих бесконечных денежных проблемах, о тех случаях, когда мне хотелось попросить бабушку о помощи, но я отказывалась от этого из гордости. Десять тысяч евро, всего! Это все, что она мне подарила, помимо семестра обучения за границей, свадебного подарка, а также подарков на день рождения и Рождество. Я никогда не сомневалась в ее щедрости. Она была щедрой! Но сейчас я не могу удержаться и сравниваю свои подарки с тем, что она делала для своей драгоценной Виктории… ее драгоценная Виктория…
Это уже чересчур. Это все просто чересчур.
Немудрено, что теперь многое встает на свои места. Викс пишет по три картины в год – три хорошие картины, надо отдать ей должное. Ей часто удается продать их за хорошую сумму, может быть, шесть или семь тысяч долларов. Но никто не живет на Манхэттене на двадцать тысяч долларов в год, если только у него нет богатого покровителя. Раньше я думала, что Викс, должно быть, еще где-то подрабатывает или что ее частично поддерживают подруги. Может быть, даже у нее был какой-нибудь богатый двоюродный дедушка, который оставил ей наследство, но не хотел мириться с тем, что она не может полностью обеспечивать себя сама. Невежливо говорить о деньгах – я, как никто другой, следую этому правилу. Да, мне всегда казалось немного странным, сколько времени в течение рабочего дня Викс отводит творческим блужданиям – как она это называет. Насколько я поняла, когда однажды присоединилась к ней, это означало ходить по магазинам в Вэст-Виллидж, обедать в лучших заведениях Гринвича и время от времени что-то зарисовывать в блокнот. Казалось, что настоящей живописи уделялось чересчур мало времени.
Впрочем, кто я такая, чтобы комментировать ее рабочие привычки? Я думала, что она создала жизнь, которая работала на нее, которая поддерживала ее. Не все стремятся к статусу миллиардера. В жизни Викс, казалось, слишком мало работы, но я думала, что просто завидую. Я и не подозревала, что она могла позволить себе не утруждаться, потому что моя бабушка содержала ее.
Почему? Мне кажется, что я испытываю жалость к себе и обиду, когда задаюсь вопросом: «Но почему? Почему бабушка не поддержала меня, свою родную внучку?»
– Однако мне интересно, – говорит офицер Дарманен. – Вы знаете, для чего она привезла все эти принадлежности?
– Какие принадлежности? – спрашиваю я, все еще покачиваясь на стуле. И тут же вспоминаю огромный чемодан Викс, в котором, по ее словам, была одежда.
– Значит, не знаете. А вы уверены, что вы лучшие подруги, вы четверо?
Я ощетиниваюсь от этого заявления, но должна признать, что понимаю, на чем оно основано.
– Да, но у каждого есть секреты, – тихо произношу я. – Даже от самих себя.
– Полагаю, по крайней мере Арабель вы уже не назовете своей лучшей подругой, не так ли? – Офицер говорит это не жестоко, скорее с любопытством.
– Нет. Категорически. Но вы не ответили на мой вопрос. Какие принадлежности привезла Викс?
– Принадлежности для рисования. Их много.
– Ну, она художница…
– Я должна уточнить. Не для рисования, а скорее для реставрации.
У меня в голове все переворачивается.
– Как если бы… картина была повреждена и…
– Возможно. В любом случае это, вероятно, не имеет отношения к делу.
Верно. Или наоборот? Страх покалывает мне затылок; может быть, виной тому сильный поток воздуха из настенного кондиционера прямо за моей спиной. Интересно, проводили ли они исследования, определяя точную степень охлаждения, чтобы вынудить подозреваемого признаться? Я сижу и молчу. Пропавший Ван Гог и принадлежности для реставрации не могут быть совпадением? Они могут понадобиться для картины, поверх которой что-то нарисовано… Я думаю о встрече Викс с Grand-mère, той, которой предположительно никогда не было. Может, речь должна была пойти именно о реставрации Ван Гога?
В голове у меня сумбур. Я не могу примириться с тем, что только что узнала.
– А Арабель? – наконец спрашиваю я тихим голосом. – Есть какие-нибудь секреты? Кроме того, что она трахалась с моим мужем? – Мне сразу становится стыдно за столь вульгарное высказывание. Но должна ли я при данных обстоятельствах использовать более вежливое и витиеватое определение? На нынешнем этапе лучше называть вещи своими именами.
– Нет. Насколько мне известно, нет. – Офицер пожимает плечами. – У нее твердое алиби в отличие от остальных. Мотива нет. И она ничего не унаследует. Кроме того, она очень богата.
Да. Я знаю, насколько она богата. Добилась всего сама. Успешная. Красивая.
– Что ж, тогда, если вы меня не задерживаете, я пойду. – Я встаю, но мои ноги подкашиваются. Я в смущении опускаюсь обратно на стул. Было бы куда более неловко просто упасть.
– Вы можете идти. – Офицер Дарманен не жестока со мной. У меня нет ощущения, что она получает удовольствие от моей боли, но она думает, что это сделала я.
– А что насчет охранника? Кто-нибудь защитит нас? – спрашиваю я, хотя уже знаю, что это бесполезно.
Она пожимает плечами, ее губы изгибаются в почти извиняющейся улыбке.
– Мы думаем, что убийца достиг своей цели. Письмо украдено. Больше не должно быть никаких… как вы, американцы, это называете? Выходок?
Выходки. Это звучит почти так, будто она шутит об убийстве моей бабушки. О крахе моей жизни. О развале моей дружбы, моего брака. Я знаю, что она не намеренно использовала это слово, чтобы опошлить эти вещи. Она просто не знает его конкретного оттенка и смысла. Мы допускаем небольшие ошибки, подобные этой, когда говорим на языке, который не является для нас родным.
И все же я чувствую, как во мне вскипает иррациональная ненависть к этому прекрасному, кажущемуся идеальным офицеру, чью бабушку не убили, чей муж не предал ее самым отвратительным образом и чья жизнь не в руинах.