– Это все подарки, – мягко вставляю я, наблюдая, как мимо пролетают кукурузные поля и оливковые рощи.
– Хм? Да, конечно, это так. Потрясающие подарки!
– Ну, может быть, откровенность важнее, – мягко продолжаю я, стараясь, чтобы это звучало беззаботно.
Губы Викс сжимаются, и она снова смотрит в окно, отворачиваясь от меня.
– Я не пытаюсь причинить тебе боль. – Я кладу руку ей на колено. – Просто объясняю тебе другую точку зрения. Например, Себ тоже любит экстравагантные подарки. Но для меня проявление любви – это действия. И хотя это не является его естественной склонностью, но он всегда вынесет мусор или починит посудомоечную машину, если я попрошу. Даже если очень занят.
– М-м… – Она промокает глаза рукавом и надевает солнцезащитные очки.
– Викс… – говорю я, моя рука все еще поглаживает ее колено.
– Иногда мне просто хочется съехать с дороги. – Ее голос едва слышен в реве ветра.
– Дорога? Нравится эта машина?
– Нет. Дорога. Понимаешь? Вроде как жизненный путь. Иногда мне просто хочется остановиться и сойти с него.
У меня комок в горле. Это потому, что я сочувствую своей подруге и понимаю, какое душераздирающее заявление она сделала? Или потому, что глубоко внутри меня эти чувства тоже находят отклик?
– Понимаю, – наконец произношу я. – Думаю, что все мы иногда хотим сойти с дороги.
– Да? – спрашивает она с ноткой надежды, и я вспоминаю, как приятно, когда кто-то говорит тебе, что твои мысли не безумны.
– Да. – И затем мы обнимаемся, сначала неуверенно, а потом так крепко, что я подаюсь вперед, и ремень безопасности давит мне на шею. Я и забыла, что Викс пахнет жасмином. Прошло так много времени с тех пор, как я обнимала ее.
– Нам следует чаще обниматься, – говорит она, когда мы отстраняемся друг от друга. Ее тело все еще прижимается к моему.
– Следует, – соглашаюсь я.
– Nous sommes ici[75], – сообщает водитель, сворачивая на гравийную дорогу, которая делит пополам лавандовое поле. У меня скручивает желудок. Мне нужно выбраться из этой машины.
– Merci! – кричу я, выскакивая из автомобиля, как только он останавливается.
Викс быстро повторяет:
– Merci! – прежде чем последовать за мной.
Затем мы обе опускаемся на колени, тяжело дыша, вдыхая свежий, влажный воздух.
– Это был ужас, – говорю я.
– Ужас, – вторит она, сжимая мою ладонь, и я сжимаю ее в ответ.
Когда мы встаем, наши руки расцепляются, и я смотрю на санаторий, где Винсент Ван Гог провел последний год своей жизни, создав сто пятьдесят своих наиболее известных картин. Я никогда не бывала здесь раньше, у меня не хватило духу приехать. Теперь часть этого увитого плющом массивного каменного здания, с редкими деревьями вокруг, является музеем.
Перед входом ряд арок, подпертых колоннами, и мы двигаемся к ним.
После разговора о «хочу-сойти-с-дороги», мне кажется неуместным затрагивать тему, которая так меня волнует. Мой разум лихорадочно анализирует ситуацию – признание Викс вполне можно воспринять как мысли о самоубийстве, но я отбрасываю эту мысль. Просто у нас случилась сумасшедшая, дерьмовая неделя, а у Викс, кроме прочего, случился сумасшедший, дерьмовый год. К тому же прямо сейчас я не в состоянии держать чувства в себе.
– Ладно, Ви, расскажи мне про встречу с Серафиной. Давай! Речь шла о картине Ван Гога, верно?
Она хмурится, и на мгновение мне кажется, что подруга сейчас накинется на меня или снова расплачется. Но ее лицо расслабляется.
– Да. По крайней мере, Серафина сказала об этом в телефонном разговоре накануне нашего приезда в шато.
– Значит, картина есть! Она действительно, реально существует! Та, которую Серафина украла у моей семьи. – Я едва могу дышать. – Никогда ее не видела, но это правда. Всегда знала, что правда, и все же почти не могу в это поверить.
– Я не имела понятия, что она украдена. – Ужас отражается на лице Викс. – Клянусь тебе, Джейд!
– О чем она тебя просила? – шепчу я. – Мне нужно, чтобы ты рассказала.
– Конечно, я все расскажу. Когда мы впервые приехали в шато, в юности, и она обнаружила, что я художник…
– Что? – нетерпеливо спрашиваю я. Мы почти у входа, когда стайка пожилых людей с ланъярдами[76] на шеях просачивается мимо нас внутрь.
– Она попросила меня прикрыть картину, – шепчет Викс.
– То есть скрыть, – категорично заявляю я.
– Ну, скрыть, но, чтобы можно было восстановить, если понадобится. Осторожно, не повредив оригинал. Мне пришлось изучить этот процесс.
Я осознаю все эти удивительные факты.
– И ты это сделала?
– Я не знала, что она принадлежала вашей семье. Клянусь богом, Джейд!
– Но ты ведь догадывалась, что в этой просьбе есть что-то очень неправильное?
Викс отводит взгляд.
– Мне хотелось сделать это для нее. Это казалось важным. Я верила ей и не думала, что у нее злые намерения.
– И за то, что ты это сделала, она обеспечила тебя деньгами на всю оставшуюся жизнь, – говорю я, складывая все это воедино. – Не забудь эту часть.
– Причина вовсе не в этом! – Викс возражает громко, но без особой убежденности.
– Картина в ванной, – бормочу я себе под нос. – Мрачная, черная, с цветами. Это ты нарисовала.
– Вау, как… Я имею в виду, как ты вообще смогла догадаться?
– Мне всегда казалось, что в этой картине есть что-то странное. Все остальные полотна абстрактные, фактурные. Кремовые, серые тона или обнаженные натуры. Никакой резкости и ничего похожего на реализм, если только мы не говорим о Дега или Ренуаре.
Викс опускает взгляд на свои руки.
– Нет, ни Дега, ни Ренуаром я точно не являюсь.
– И размер, – поспешно добавляю я. – Примерно тот, что описал мой отец. Но я на самом деле не думала… Я на самом деле не верила… – Я меняю тактику, потому что иначе могу закричать или сделать что-нибудь похуже.
Викс делает паузу.
– Она хотела, чтобы я восстановила ее. Вернула оригинал.
Восстановила? Боже мой! Но почему сейчас? Неужели она планировала отдать картину мне? Какая еще может быть причина? Или, возможно, она хотела включить ее в наследство Дарси, чтобы ее случайно не выбросили при продаже недвижимости? Не в первый раз я безмерно зла из-за смерти Серафины. В течение двадцати лет я подавляла в себе желание противостоять ей. Выступить против нее за учиненное с моей семьей. И вот теперь слишком поздно. Я никогда не смогу сказать все, что хотела, и задать вопросы, ответы на которые, скорее всего будут болезненными, но вместе с тем поставят точку в этой истории. Интересно, оценила ли Дарси жертву, на которую пошли мы с моим отцом, чтобы позволить ее драгоценной бабушке спокойно дожить до старости, что она едва ли заслужила своим отвратительным поступком?
– Где картина, Викс? – наконец спрашиваю я.
– Я понятия не имею.
Мы обе пораженно смотрим друг на друга.
– Я искала ее, понимаешь? – объясняю я.
– Когда я обнаружила тебя в комнате Серафины? – Викс кивает. – Я тоже искала ее.
– Не только тогда, – начинаю я и замолкаю, не уверенная, что должна признаваться в этом, в каком свете это меня выставит. – Еще в ночь убийства Серафины.
Викс хмурится:
– Где ты ее искала?
– Везде. В шкафах. В кладовках на обеих кухнях. В ванных комнатах для гостей.
– Везде, кроме ее комнаты? – На лице Викс появляется странное выражение, которое я не могу прочитать. – В какое время?
– Около пяти, – бодро слетает с моих губ, но мне тут же становится не по себе. – Очевидно после того, как произошло убийство. Жутковато, да?
Викс не отвечает. Хотела бы я заглянуть в ее голову и посмотреть, о чем она на самом деле думает. Верит ли она мне?
– Я понятия не имела, что эта картина что-то для тебя значит, – наконец произносит Викс. – Если бы я знала, то никогда не стала бы помогать Серафине скрывать ее. И я все еще не понимаю, почему картина Ван Гога, находящаяся у Серафины, принадлежит вашей семье.
– Хорошо! – восклицаю я, ощущая, что теперь мои ноги твердо стоят на земле и как весь мой гнев, неуверенность и страх улетучиваются и превращаются в нечто новое, нетерпеливое. Жаждущее ответов. Жаждущее увидеть и понять. Я вздыхаю. – Пойдем, и я тебе покажу.
Глава тридцать третьяДарси
Я просыпаюсь с тяжелой головой, не слишком осознавая, где я. Затем мои глаза ловят сквозь жалюзи свет, и до меня доходит. Шато. Место, которым я теперь владею, которое я когда-то любила, которое теперь стало местом моих ночных кошмаров. Здесь день сурка, и конца ему не видно. Я уже несколько дней не прижимала к себе своих детей, не обхватывала ладонями их крошечные плечики, не касалась губами их шелковистой кожи, привычно жалея, что не могу заморозить этот момент на вечность. Я приподнимаюсь на локтях и мельком вижу себя в зеркале напротив. Я кажусь немного испуганной, черная подводка размазалась по щекам. Я забыла умыться вчера вечером. Я – человек, который когда-то фанатично относился к умыванию. Похоже, я становлюсь кем-то другим. Новой собой. И я даже не уверена, что успела с ней познакомиться.
Я хватаю свои часы с прикроватной тумбочки. 10:10. Не помню, чтобы я просыпалась позже семи тридцати с тех пор, как родились дети.
Что ж, мне нужно было выспаться. Прошлой ночью я не смогла преодолеть фазу дремоты, когда ложишься и молишься всему сущему, чтобы оно рассеяло твои мысли и сделало наступление сна быстрым. Оно и близко не было быстрым. Я принялась считать улиток, как учил меня мой дедушка. Он говорил, что овцы слишком большие, слишком суетливые. Улитки движутся куда медленнее. Фа-ла-ла-ла-ла. Каким-то образом, ритм движения улиток ложился у него на рождественскую мелодию. Фа-ла-ла-ла-ла. Одно время это работало, но, увы, не прошлой ночью. Я силилась представить улиток, но запамятовала, как они выглядят. Какая у них раковина? Решила погуглить, и яркий свет от телефона уничтожил остатки мелатонина. Потом я услышала снаружи шорох. Это оказалась Джейд.