Действительно ли она искала картину? Или пыталась сделать что-то еще?
Даже не знаю, к чему я клоню. Подозреваю ли я Джейд? Полагаю, я подозреваю всех, включая себя. Мой мозг функционирует не слишком правильно. Возможно, я немного схожу с ума.
Я знаю, почему не могла уснуть. Не из-за убийства бабушки и нападения на Сильви, не из-за Джейд, крадущейся поблизости, и не из-за садовника, который вызывает у меня смешанные чувства. Друг он или враг? Полагаю, что друг, но стоит признать: мои суждения – отстой.
Нет. Мне не давало уснуть то, что мы с Арабель ничего между собой не выяснили. Не должным образом. Не решительно. Кому принадлежит Оливер? Нам необходимо уладить это. Нам необходимо уладить это прямо сейчас!
Я встаю, снимаю ночную рубашку, затем осматриваю платья, висящие в моем шкафу. Во всем этом многоцветии лишь одно черное – необычно для меня. Я даже не знаю, зачем упаковала его. Возможно, подсознательно предполагала похороны.
Почему-то сейчас кажется правильным надеть именно его. Разговор с Арабель будет мрачным, как бы он ни закончился.
Я натягиваю платье, избегая зеркала. Ничего хорошего не выйдет, если я снова увижу жалкую себя. Иду по коридору мимо комнаты Сильви. Ее дверь закрыта. Намереваюсь проверить, как она, но передумываю. Она запирается на ночь. Мы все это делаем. Дверь Викс, напротив, открыта. Я заглядываю внутрь. Кровать разобрана, покрывала валяются на полу. Они с Джейд, должно быть, с утра пораньше отправились в санаторий. Тем лучше: меньше свидетелей моей конфронтации с Арабель.
Я двигаюсь по лестнице неожиданно бодрыми прыжками. Это напоминает мне о детстве, до того, как умер мой дедушка, о времени, когда каждый шаг в этом месте был наполнен радостью. Направляясь к комнате Арабель, я внезапно останавливаюсь. Провожу пальцами по подновленным деревянным панелям за лестницей, нащупывая старые углубления. Раньше можно было точно так же приложить руку и открыть секретный ход в потайную комнату, в которой я играла в детстве. Арабель тоже.
Как выяснилось, семью Джейд во время войны прятали именно там. Однажды, двадцать лет назад я показала ей эту комнату. Позже она согласилась не предавать огласке ужасное предательство моей семьи. Я всегда чувствовала себя виноватой из-за того, что просила ее об этом. Я защищала имя моей бабушки, но это было и мое имя. Чего я добилась, сохранив все в секрете? Джейд имела право искать Ван Гога. Я скажу ей это, когда она вернется. Конечно, я отдам картину подруге. Это никогда не вызывало сомнений. Мы найдем ее. Она должна быть где-то здесь. Бабушка не стала бы от нее избавляться. Возможно, именно это было целью ее приглашения. Она сказала, что хочет сделать все правильно. С кем еще можно сделать все правильно, как не с Джейд?
Моя рука автоматически касается углублений в стене. Мои пальцы нащупывают то место, куда я обычно нажимала. Жаль, что при ремонте они избавились от секретной комнаты. Когда Арабель сообщила это, меня охватила печаль, от которой я попыталась отмахнуться. Просто в моем детстве там столько всего произошло, хорошего и плохого. Мой дедушка часто рассказывал мне истории об этом доме и людях, которые в нем жили. Конечно, я не знала грязную правду, связанную с этой комнатой, пока Джейд не посвятила меня. Я пытаюсь думать, что мои бабушка и дедушка были наивны, что поступили так не намеренно. Но мой мозг не хочет приспосабливаться к этой версии. Именно в эту комнату я бросилась, когда мой дедушка умер прямо у меня на глазах. Полагаю, она похожа на пещеру, что-то вроде объятий, чего нельзя сказать об остальном огромном шато.
Я нажимаю на желобки, ничего не ожидая, но происходит нечто непредвиденное.
Я ошеломлена – на мгновение парализована, – когда панель выдвигается. И затем, механически повторяя то, что столько раз делала в детстве, я проскальзываю внутрь.
Глава тридцать четвертаяВикс
– В 1889 году тридцатишестилетний художник по имени Винсент Ван Гог поселился в этом санатории в Сен-Реми. Незадолго до этого Ван Гог, страдающий галлюцинациями, отрезал себе одно ухо лезвием бритвы. Он чувствовал себя отвергнутым обществом и покинутым своим любимым братом, у которого намечалась свадьба. В этом приюте Ван Гог провел последний год своей жизни, создавая свои самые известные, захватывающие дух картины.
Похожая на бабушку дама по имени Фаустина в бледно-розовом твидовом костюме бодро выходит из фойе и поднимается по лестнице, защищенной от солнца. Мы следуем за ней. Она ведет нас по тусклому коридору в безрадостную комнату с решеткой на единственном маленьком окне. Я осматриваю простое помещение, которое стало последним пристанищем художника в самый плодотворный период его жизни. Это обитель гения. Трудно поверить, что такое количество картин, изученных мной и вызывающих восхищение, были созданы в этом печальном месте.
– Где располагался персонал? – спрашивает Джейд Фаустину.
– Не здесь, – отвечает та. – Это мужские помещения. Кроме того, большая часть персонала жила за пределами санатория.
Джейд кивает. Я пытаюсь разгадать выражение ее лица, но безуспешно.
– Вы можете осмотреться, а я подожду снаружи, – предлагает наш гид и проскальзывает обратно в холл.
Джейд подходит к окну, справа от него расположена металлическая кровать с голым матрасом. Я направляюсь вслед и встаю рядом.
– Ты знаешь, на что мы сейчас смотрим, – говорит она, но я слишком ошеломлена, чтобы ответить. Пшеничные поля, оливковые рощи и виноградники раскинулись в лучах солнца.
Я замечаю кипарисы – культовые деревья Ван Гога. Он говорил, что они постоянно занимали его мысли.
Но кипарисы гораздо меньше по масштабу, чем те, которые он обычно изображал. А за кипарисами раскинулись предгорья Альп – характерный штрих на всех картинах Ван Гога, на которых изображен вид из этого окна.
– Его студия была внизу, – говорю я. – Именно там он писал свои картины, если верить Фаустине. Он здесь не рисовал.
Джейд кивает, но ее глаза по-прежнему устремлены вдаль.
– Здесь ему разрешали делать наброски. Но все же вид из этого окна в той или иной форме представлен на двадцати одной его картине.
Я тоже это знаю. Я тоже провела свое исследование, и как художник, и как человек, с которым Серафина поделилась своим секретом, или малой его частью.
– Двадцати двух, – тихо произношу я, с трудом подбирая слова. – Эксперты ошибаются. На самом деле этот вид представлен на двадцати двух картинах Ван Гога.
– Да. – Джейд кивает почти гордо, как школьная учительница, чей ученик сказал что-то умное. – Совершенно верно. Двадцать две. И если меня точно проинформировали, двадцать вторая картина – самая трансцендентная из всех.
Мне приходится ненадолго ухватиться за оконную решетку, чтобы не упасть.
– Тебя точно проинформировали, – наконец произношу я.
После осмотра студии Ван Гога на первом этаже и других не слишком вдохновляющих помещений мы с Джейд выходим в сад. Фаустина рассказала, что директор санатория был прогрессивным человеком и верил, что приобщение к искусству и музыке, а также пребывание в окружении красот природы полезны для душевнобольных. Он распорядился разбить обширные сады, которые сохранились и по сей день.
Мы проходим через ряд каменных арок, лабиринт подстриженных живых изгородей и садимся на скамейку под миндальным деревом. В голове у меня абсолютный сумбур. Сидеть здесь странно: я почти могу вызвать в воображении цветущее миндальное дерево Ван Гога. В письме другу он выразил свое одобрение этой конкретной картине, написанной, как и все остальные, в промежутках между эпизодами галлюцинаций. Существует распространенное мнение, что картины Ван Гога выиграли от его психического заболевания. Но на самом деле, исходя из исследований, которые я провела, и по моей собственной художественной оценке, его картины были фантастическими, несмотря на его болезнь, а не благодаря ей.
Иногда я сама задаюсь вопросом, не являются ли мои картины некачественными из-за того, что мне не было нужды рассчитывать на них? Винсент мечтал стать художником; живопись и успех двигали им. Но, возможно, мое стремление к творчеству притуплено – всегда притуплялось – покровительством Серафины. Это невеселые мысли, но я не могу выбросить их из головы.
Я на три года старше, чем был Ван Гог, когда покончил с собой. И чего я достигла? Одна выставка в галерее в Челси, пять лет назад. Несколько картин в год, которые продавались за ничтожные суммы. Ван Гог написал сотню картин за один лишь год, проведенный в этом санатории. Мне удалось гораздо меньше, и каждая картина написана благодаря выдержке и серьезным усилиям. Нет легкости. Если честно, радости тоже никакой. Я надеялась, что меня вдохновит возвращение в Прованс, в шато. Сейчас эти надежды кажутся совершенно смехотворными.
Я снова перевожу взгляд на миндальное дерево. На Ван Гога оказали влияние японские гравюры того времени, этот факт наиболее очевиден в его «Цветущем миндальном дереве». Мой разум мечется между реальностью и картиной, картиной и реальностью. Над миндальным деревом Ван Гога запечатлено самое лучезарное и чистое голубое небо, которое он когда-либо рисовал. Он задумал эту картину как подарок на крестины своему маленькому племяннику, названному в честь него Винсентом.
– Я люблю тебя, – шепчу я, обращаясь, конечно, к дереву.
– О боже, – произносит Джейд, но она не смеется, как обычно.
Я не говорю Джейд, что, возможно, я признаюсь в любви человеку, чья картина изменила мою жизнь в лучшую и одновременно в худшую сторону.
Но я постоянно думаю, что лучший способ любить Бога – это любить много всего. Вот что он сказал.
Может быть, моя проблема, Винсент, в том, что я люблю слишком многое, слишком сильно. В который раз мои мысли возвращаются к Джулиет. Какие же однообразные у меня мысли! Я заставляю сеья вернуться к картине, которая стоит между мной и Джейд, как слон в комнате[77]