.
Пока мы в тишине впитываем окружающую нас красоту, я чувствую призрак человека, который занимает наши мысли. Мы точно образовали четырехугольник – Джейд, я, Серафина и художник по имени Винсент Ван Гог.
– Ты расскажешь мне о своей семье? – наконец прошу я. Страх охватывает меня, когда я понимаю, что мы уже не сможем вернуться к Джейд и Викс, которыми были до этого. Каким-то образом я понимаю, что произнесенное здесь изменит все. Простит ли она меня? Я понятия не имею.
Джейд тоже смотрит на миндальное дерево. Интересно, думает ли она о том же, что и я, о секретах и лжи, которые мы хранили. О Ван Гоге, о его непростой жизни и тех прекрасных полотнах, которые он создал.
Когда она переводит взгляд на меня, ее лицо становится пепельно-серым, и я догадываюсь, что она думает не о печальной участи Ван Гога, а о судьбе других людей. Я понимаю, что ее мысли заняты не нашими тайнами, а другими, куда более старыми загадками.
– Да. Пришло время рассказать друг другу все, тебе не кажется?
– Мой отец вырос в зажиточной семье, в районе Ла-Ютери в Сен-Реми. Его отец был коммерсантом. Его мать души в нем не чаяла. Он родился в 1932 году, ему было восемь, когда нацисты захватили власть во Франции. Париж пал в 1940 году, четырнадцатого июня – в день его рождения. Папа помнит, как его мама пекла ему шоколадный торт, но в тот день она так сильно плакала, что слезы капали на глазурь.
– Твои бабушка и дедушка знали, чем им это грозит? – спрашиваю я. Минуту назад было солнечно, ослепительно, и вдруг над нами нависли тучи и все потемнело. Я потираю свои обнаженные плечи, по которым теперь бегут мурашки.
– Папа говорит, что они пытались оградить его от страхов. К тому же они были богаты и надеялись, что смогут избежать проблем. Но до них доходили слухи о депортациях, лагерях. Особенно когда все это началось в Париже. И когда евреям Воклюза пришлось зарегистрироваться.
– Зарегистрироваться, – повторяю я, чувствуя тошноту.
– Да. Они подумывали о переезде в Ниццу или Марсель, которые в то время не были оккупированы, как Сен-Реми, к тому же там, на побережье, они могли бы взять лодку и сбежать. Но у них была прекрасная жизнь в Сен-Реми, и они решили, что в случае необходимости всегда смогут быстро добраться до побережья. Кроме того, они думали, как и все в то время, что это скоро закончится.
– Это не закончилось, – бормочу я.
– Нет. – Джейд закрывает глаза. Ее лицо выглядит достаточно спокойным, но я замечаю, что ее пальцы сжимаются в кулаки. – Нет, этого не произошло. В сорок втором году немцы оккупировали юг Франции, и именно тогда семья моего отца, наконец, начала действовать. Ходили слухи, что будет массовая депортация. Да, у родителей моего отца были деньги, но их основное богатство составляли две невероятно ценные вещи. Одной из них была картина, которая висела в кабинете моего деда. Это была особенная картина, которая появилась в семье особым образом. Они не афишировали ее. Они даже не рассказывали о ней своим самым близким друзьям. Они не планировали расставаться с ней, пока судьба не заставила их это сделать.
У меня в горле образуется комок, потому что конечно же я видела эту картину. Я держала ее в руках и теперь чувствую вину и стыд. Никогда за миллион лет я не подумала бы, что она когда-то висела в доме семьи Джейд.
– Вторая «Звездная ночь», – шепчу я, и мысленно переношусь в тот день в гардероб Серафины почти двадцать лет назад, когда она оставила меня, поручив секретное задание. Это был одновременно лучший и худший день – стоять перед этим шедевром. Я читала, что Ван Гог пытался покончить с собой, проглотив свои краски и скипидар всего за несколько недель до написания картины «Звездная ночь». По всей вероятности, после той неудачной попытки самоубийства он использовал для ее создания остатки этой краски. И мне было поручено смотреть на густые мазки в технике импасто[78] всего в нескольких дюймах от моего лица – и прятать их.
Что ж, никто меня к этому не принуждал. Спустя десятилетия после свершившегося факта я чувствую это – свою утраченную порядочность. Я и тогда это чувствовала, но легче отогнать подобные чувства, когда тебе чуть за двадцать. Легче быть плохим человеком, человеком с шаткими моральными устоями. Ты думаешь: «Скоро я стану тем, кем буду гордиться». Но потом годы укладываются друг на друга, как кирпичики джанги. Уберите один из них, и вся прочная башня, на которую ты надеялся, рушится.
– Да, – подтверждает Джейд. – Правильно. Невероятная «Звездная ночь», о существовании которой, помимо слухов, мало кто знает. Видишь ли, бабушка моего дедушки – моя прапрабабушка – была медсестрой в этом самом санатории.
– Ух ты! Боже мой!
– Да. Очевидно, она была добрейшей женщиной. Именно она дважды в неделю делала ванну Ван Гогу. Они беседовали. Она говорила, что он умный. Чрезвычайно умный, начитанный и красноречивый. Она называла его самым здравомыслящим пациентом в санатории. Все это передавалось по наследству. Семейные предания, я полагаю. Папа помнит истории, которые рассказывали ночью при свечах. Каждый раз, когда она купала его, Ван Гог описывал папиной прабабушке, что он рисует. Он пообещал, что нарисует что-нибудь и для нее.
Я едва могу дышать, не говоря уже о том, чтобы говорить.
– Да. – Джейд практически торжествует, захваченная силой этой истории. – Я почти никому не рассказывала об этом, Викс. На самом деле, только Дарси и Себу. Это безумие – говорить тебе сейчас. Ван Гог сказал моей прапрабабушке, что напишет для нее что-нибудь исключительное.
Я наконец-то обрела дар речи.
– Он написал в письме, что «Звездная ночь» провальна. Он считал, что не уловил истинного настроения момента. Она никогда не была его любимой.
– Да, – соглашается Джейд. – Вот почему он сделал набросок, пытаясь ее улучшить. Набросок был похищен офицером Красной Армии во время Второй мировой войны. Сейчас он хранится в России в запасниках Эрмитажа.
Конечно, я знаю все об этом наброске. После того, как я впервые встретилась с Серафиной и она дала мне задание замаскировать картину, которая, по ее утверждению, принадлежала ее семье, я провела исследование. Конечно, я это сделала, просто не могла иначе.
– Но в «Звездной ночи» номер два, – произносит Джейд дрожащим от волнения голосом, – Ван Гог исправил проблемы, которые видел в оригинале. Знаешь, своими «Звездными ночами» он проложил путь современным художникам. Обычно он рисовал то, что видел, но «Звездные ночи» ему приходилось рисовать, опираясь на свое воображение. Из его спальни открывался этот вид, но он представил себе маленькую деревушку в долине, которой на самом деле не существовало. Он осветил каждый дом в деревне ярким газовым светом, чтобы подчеркнуть звезды. И папа говорит, что вторая картина была еще более «электрической», чем первая, если ты можешь себе представить.
– Я могу себе представить, – тихо говорю я.
Она кивает.
– Звезды и водовороты в небе, целые галактики сближаются в номере два. Затем появляется ранний утренний туман, но горы более извилистые…
– И крыши в деревенских домах изогнуты. Не прямые.
– Да. – Джейд одобрительно кивает. – Я рада, что девочки сегодня не присоединились к нам, Виксен. Я понимала, что мы должны были быть только вдвоем.
Что-то в этом заставляет меня похолодеть. Как будто я забыла, что посреди всего фигурирует убийство. Не просто убийство, а убийца. Никто из нас не хочет верить, что это мог быть один из нас. Этого не может быть! Это поставило бы под сомнение все известные нам истины. Но эта история уже бросает вызов всему, что я знаю о мире.
Что бы Серафина ни сделала с семьей Джейд, она сделала это сознательно. Она заставила меня замаскировать картину. Я боготворила эту женщину. Брала у нее деньги все эти годы. Мне становится дурно, когда я понимаю, что эти деньги достались кровью. Кровью семьи Джейд.
– Была еще одна дорогая вещь, которую семье моего отца пришлось отдать ради своей безопасности, – продолжает Джейд, отвлекая меня от моих закручивающихся в спираль мыслей. – Бриллиантовое колье, которое мой дедушка унаследовал от своей матери и подарил моей бабушке. Оно было очень необычным – золотая цепочка с тремя равномерно расположенными цветами, сделанными из бриллиантов.
– О черт! – Я чувствую, как моя рука тянется к обнаженной шее, как будто я собираюсь обнаружить там ожерелье. Эта история становится все безумнее. Все чудесатее и чудесатее. Это дико – сидеть в санатории, где Ван Гог сошел с ума, и чувствовать, что повторяешь его судьбу.
– Ты помнишь, – категорично заявляет Джейд.
– Конечно, – наконец удается выдавить мне. – Серафина была в нем, когда мы впервые встретились с ней. На самом деле, все то время пока мы учились.
– Да. Точно. И я всегда думала, как же это красноречиво! Возможно, она спрятала картину, но ожерелье моей бабушки красовалось прямо у нее на шее. Кровь на коже, давай будем честны. Она сделала то, что сделала, и носила добычу на шее. Ошибки быть не могло. Возможно, я бы думала о ней по-другому, попыталась бы приписать ей благие намерения. Но она была такой откровенной. Надела ожерелье… можешь себе представить большее зло?
Я не отвечаю. Я впитываю информацию. Или, по крайней мере, пытаюсь.
– А когда Дарси вышла замуж, ожерелье каким-то образом исчезло.
Я все еще смотрю на миндальное дерево, в голове у меня шумит, но затем краем глаза вижу руку Джейд на ее шее, теребящую колье, которое она всегда носит. В нем есть лишь один массивный бриллиант.
– Это?..
– Да, – произносит она почти с гордостью.
– Думаю, тебе лучше продолжить свой рассказ.
– Конечно. Мы почти подошли к лучшей части. – Ее лицо вытягивается. – Лучшая часть – это самая ужасная часть, – поясняет она. – Заранее прошу прощения.
– За что?
– За то, что я собираюсь забить последний гвоздь в крышку гроба твоей драгоценной Серафины.