Я стояла здесь рядом с Джейд, пока она обводила пальцами инициалы своего отца и единственный раз в жизни была невероятно сердита на своего дедушку. Он сказал мне, что это вырезал его лучший друг детства. Я узнала правду только спустя много лет после его смерти благодаря Джейд. Я никогда не могла узнать подробности истории о причастности моих бабушки и дедушки к предательству, приведшему к гибели бабушки и дедушки Джейд. А также ее дяди, который тогда был невинным младенцем.
Эту историю было очень трудно переварить, как и то, насколько она может повлиять на дальнейшее. Вероятно, было бы проще поставить крест на нашей дружбе. Подвергнуть сомнению точность воспоминаний ее отца. Обвинить Джейд в том, что она лишь использовала меня, чтобы забрать вещь, которая, по ее утверждению, принадлежала ей. Если бы она возненавидела меня за мои родственные связи. Но я никогда не забуду, что произошло, когда мы сидели на темно-синем диване в зоне отдыха нашего общежития. Ее слезы – несмотря на то, что она крутая девчонка из Нью-Йорка. Мои ногти, впившиеся в собственное бедро. Возможно, мы наговорили друг другу резкостей, которые хотели бы вернуть назад, но все закончилось самыми крепкими объятиями. Мы пообещали друг другу оставаться подругами, настоящими подругами, невзирая на эту уродливую историю, потому что никто из нас в ней не виноват.
Я знаю, Джейд верит в лучшее во мне, а я – в ней. По крайней мере, обычно я верю в нее. Я вспоминаю об @imwatchingyou88 и яростно трясу головой, желая избавиться от этого. Чтобы унизить, я планировала надавить на нее в тот момент, когда она больше всего во мне нуждается. Мне нужно немедленно удалить аккаунт. Не хочу, чтобы Джейд узнала, что я подозревала ее в предательстве. Она бы никогда так не поступила. Никогда. Теперь я уверена.
Я сажусь на пол рядом с книжным шкафом. На меня накатывает волна ностальгии. Раньше я читала здесь, Арабель тоже. Она всегда корпела над кулинарными книгами, делала пометки, между страниц торчало бессчетное количество цветных клейких закладок. Она была слишком взрослой и серьезной, чтобы находить меня интересной, даже несмотря на то, что я была активной и пыталась произвести на нее впечатление. Мы обычно читали в тишине. Иногда мне казалось, что она обижена на меня, но за что? Тогда я думала, что это плод моего воображения. Она просто была старше, круче. Конечно, это было до того, как мы стали подругами. Лучшими подругами. Пока она не украла моего мужа.
Почему Арабель солгала мне о том, что эту комнату ликвидировали во время ремонта?
Внезапно мой взгляд снова падает на книжный шкаф. На верхней полке стоит маленькая корзинка из ротанга, которую я никогда раньше не видела. А к самому шкафу прислонено что-то, завернутое в коричневую оберточную бумагу. Что-то плоское и квадратное. Картина! Без сомнения.
Я протягиваю руку к свертку и с удивлением обнаруживаю, что к внешней стороне что-то приклеено. Повернув упаковку, я вижу конверт из дорогого картона. На нем написано: «Джейд от Серафины».
Я переворачиваю конверт обратной стороной. Клапан открыт. Это кажется мне странным.
Бабушка никогда не оставляла клапан незапечатанным. Ты хочешь знать, открывал ли кто-нибудь твое письмо, Дарси? Ты хочешь уберечь себя от любопытных глаз?
Раньше я смеялась над этим, как над паранойей пожилых людей. Теперь я понимаю, что она имела в виду. Я – любопытные глаза. И когда я рассматриваю застывшую пленку на конверте, я понимаю, что до меня были и другие. Конечно, мне интересно, чьи именно.
Я на мгновение откладываю письмо в сторону и снимаю оберточную бумагу с картины, удивляясь, увидев холст с цветами на выцветшем черном фоне, который висел в одной из ванных комнат, если я правильно помню. Кажется, в комнате Арабель.
Рассказ о принадлежностях для реставрации у Викс продолжает крутиться у меня в голове. Возможно, это тот самый Ван Гог? Принадлежавший Джейд, тот, которого, по ее мнению, мои бабушка и дедушка, украли у ее семьи? Мне этот аспект ее истории казался немного натянутым. С ожерельем все было предельно ясно, бабушка часто надевала его, и Джейд показала мне набросок, сделанный ее отцом, на котором была изображена его идеальная копия. Но картина походила на призрак. Если бы у моих бабушки и дедушки был Ван Гог, разве они не выставили бы его? Или, в конце концов, продали через какого-нибудь подпольного, нелегального дилера, которых, должно быть, великое множество? Или, если они чувствовали себя проклятыми из-за нее, то, возможно, сожгли бы к черту.
Если это Ван Гог, то с картины капает кровь. Но это должен быть именно он, потому что иначе зачем ему стоять здесь, прислоненным к книжному шкафу, в сопровождении записки для Джейд?
Очевидно, Grand-mère написала эту записку перед смертью. Но зачем она это сделала, когда могла просто лично отдать картину Джейд?
Неужели Джейд убила Grand-mère? Я снова возвращаюсь к этому вопросу. Убийства совершают и по гораздо меньшим мотивам. И Джейд, я знаю, очень переживала после нападения на Лакса. В конечном счете детей, ответственных за это, отстранили от занятий, но, как заметила Джейд: «Проблема антисемитизма не будет решена наказанием двоих счастливо отделавшихся детей, играющих в видеоигры в своих спальнях вместо занятий в школе».
Что же тогда поможет ее решить? Убийство моей бабушки?
На мгновение меня охватывает этическая дилемма – оставить письмо бабушки для моей подруги или сначала прочитать его самой.
Черт возьми, конечно, я собираюсь прочесть!
Я разворачиваю лист бумаги, мой взгляд ненадолго задерживается на гербе. Иногда мне кажется, что, если я увижу в своей жизни еще одного льва, еще одну корону, меня стошнит.
Я начинаю читать написанный идеальным почерком текст, и сердце подступает к горлу.
Дорогая Джейд!
Если ты читаешь это, значит, я мертва. Скорее всего, убита.
Это может прозвучать драматично, но мне страшно. Действительно очень страшно. Хотя это не имеет значения, мое письмо о другом.
Я пригласила тебя сюда, в шато, с определенной целью. Тебя и твоих подруг. Я намеревалась рассказать свою версию истории, которую, как тебе кажется, ты знаешь досконально. И я хотела отдать тебе картину, которая принадлежит твоей семье.
Пожалуйста, знай, что я хотела сделать это лично. Я не трушу, по крайней мере, не на данном этапе жизни. И все еще надеюсь, что смогу сделать задуманное, посмотреть тебе в глаза, рассказывая ужасные вещи. Позволить тебе заглянуть в мои. Но это письмо – надежный способ. Если меня не станет, я не хочу, чтобы моя история умерла вместе со мной. Мне нужно, чтобы ты ее узнала.
Давай покончим с этим, согласна?
Я не знаю, как именно ты оказалась в моем шато с моей внучкой. Подружились ли вы до или после того, как ты узнала, кто она? На данный момент это не столь важно, не так ли? Каким-то образом, когда ты вошла в дверь, я поняла, что это предначертано.
Я всегда ждала тебя. Твоего отца или тебя. Это чистая правда.
Я сразу узнала тебя. У тебя глаза твоего отца. Такие странные, такие разные. Глаза, отличающиеся цветом. Глаза, которые заглядывают тебе в душу. Что ж, я всегда это чувствовала. Я поняла это сразу, как только увидела тебя.
Ты ведь захочешь узнать мою версию истории, не так ли? Если мы встретимся лицом к лицу, а я надеюсь, что так и будет, существует вероятность, что ты откажешься выслушивать мою точку зрения. Потому что посчитаешь, что она не соответствует действительности. Но я верю, что этого не произойдет, что ты, как и я, ждала этой расплаты всю свою жизнь.
Я видела, как ты смотришь на меня. Возможно, ты считаешь меня глупой старухой, не способной это понять, не способной заметить.
Но я знаю, что такое ненависть. Поверь мне, ma chérie, это так.
В ноябре 1942 года немцы оккупировали юг Франции, но здесь, у нас, все еще хозяйничали итальянцы. Или мы пребывали в иллюзии по этому поводу. Однако, когда немцы взяли под свой контроль и эту зону, Ренье сообщил мне, что к нам в комнату под лестницей приедет еврейская семья.
Я была удивлена, так как не знала о существовании этой комнаты. Тогда он показал мне маленькое ветхое помещение, неподходящее для скота, не говоря уже о людях. Я спросила его, где эти люди будут спать? Он отмахнулся, сказав, что они принесут одеяла.
«Нет, – возразила я, с трудом веря, что он предлагает это с чистой совестью. – Ты должен дать им матрас».
Я никогда так не разговаривала со своим мужем. И почти испытала ужас, полагая, что он просто влепит мне пощечину. К счастью, он этого не сделал, не тогда. Он улыбнулся, будто я была женщиной с благотворительными наклонностями по отношению к уличным кошкам.
Итак, ma chérie.
Я сразу поняла, что родители Ренье решили приютить еврейскую семью не из акта милосердия. И вскоре открылась истинная причина этого поступка – ожерелье и неизвестная картина Винсента Ван Гога.
За завтраком мать Ренье была просто в восторге. По ее словам, евреи расположились в тайной комнате, а картина была спрятана в кабинете отца Ренье. Муж показал мне ее. Это было захватывающе. «Звездная ночь», но еще более фантастическая. Я была художницей, или, по крайней мере, воображала себя таковой. Я была художницей, но родилась в то время, когда единственным моим предназначением было стать матерью. Я понимала свое место. Но все же женщина не может избавиться от своей страсти, как бы она ни старалась.
У меня был строгий приказ ни с кем не обсуждать картину. При этом, шею моей свекрови обвило новое бриллиантовое ожерелье. Бриллианты, по-видимому, не нужно было скрывать. Семья Демаржеласс, безусловно, была достаточно богата, чтобы позволить себе подобные украшения, пусть даже отец Ренье был слишком скаредным, чтобы покупать их. Помню, я подумала, что это невероятно жестоко – носить драгоценности преследуемой женщины. Я старалась не смотреть на ожерелье. Как могла Maman спокойно надеть то, что принадлежит другим людям? Людям, которые заперты в темной, сырой комнате, прячась от ужасной судьбы?