И еще сообщила, что, между прочим, на краткий миг мне суждено было унаследовать пять миллионов евро. Но я собираюсь их раздать. Так что я, по сути, нищая. И нет, я не лгала и не преувеличивала. Я отдаю все свое наследство и уже обсудила возможные варианты. История семьи Джейд все еще жива в моем сознании. Так что, вероятно, я сделаю что-нибудь для жертв Холокоста. Кроме того, я не чувствую, что имею право на эти деньги, я их не заработала и не заслужила. И я хочу попробовать добиться чего-то самостоятельно. Я не смогу жить в мире с собой, если так и не узнаю, утону я или выплыву, предоставленная самой себе.
Джулиет постоянно говорит мне, в нередкие моменты моих сомнений, что я прирожденная пловчиха. Я теперь плыву, плыву, плыву.
Я смотрю на свой холст. Накатывает волна неуверенности. Нет! Плыви, плыви, плыви.
На другом конце комнаты Джулиет, высунув язык, трудится над новыми серьгами для своей ювелирной линии. Я встаю, потому что хочу взглянуть, что у нее получается. Но она пригвождает меня взглядом. «Перерыв еще не начался!»
Я ворчу, но сажусь обратно. Правило Джулиет заключается в том, что мы работаем по три часа, а потом делаем небольшой перерыв. Это серьезная перемена. Раньше я поступала наоборот: немного работала, а потом делала трехчасовую паузу.
Арабель одобрила бы методы Джулиет, вот что приходит мне в голову. Она всегда говорила, что мне просто нужно немного дисциплины, немного структуры, и тогда я воспарю. Я испытываю невероятный гнев по отношению к своей старой подруге, но в то же время скучаю по ней, по тому человеку, которым она мне казалась. Я еще не призналась в этом ни Джейд, ни, конечно, Дарси. Мы много общаемся втроем и жаждем увидеться, когда Дарси вернется. Боже, я не могу дождаться, когда смогу радостно обнять девочек, особенно Дарси, и обсудить все заново, потому что кто еще когда-нибудь поймет, кроме нас троих?
Но я не обсуждала с ними Арабель. Это слишком тяжело. Слишком щекотливо, чтобы писать об этом. Тем не менее, я призналась Джулиет, что чувствую по поводу всего остального. Между нами больше нет секретов.
Я беру кисть и смотрю в открытое окно мансарды, во двор. Я сменила место жительства всего пару дней назад, сняв квартирку с Джулиет напополам. Нам требовалось начать с чистого листа, хотя, признаться, мне было трудно попрощаться с моим деревом, которое так любезно доросло до окна моего прежнего дома. Однако есть новое дерево, крепкий дуб, далеко, но как раз в поле моего зрения. Я наблюдаю за ним уже некоторое время, его листья трепещут на ветру. И, может быть, это глупо, но почему-то мне кажется, что всеми теми невидимыми способами, которыми деревья растут, его ветви уже тянутся к нашему окну.
Глава сорок третьяДжейд
Папа в своем кабинете рассматривает картину. Я присоединяюсь к нему, кладу руку ему на предплечье. Какое-то время мы словно загипнотизированы. Неважно, сколько раз я уже видела этот сюжет, в нем каждый раз обнаруживается что-то новое. Восторженное чувство, испытанное от наброска, усиливается при виде этого холста. Это трудно понять, пока ты не увидишь картину воочию. После стольких лет она, наконец, предстает перед нами вживую. Мои глаза следуют за дымом, вьющимся из печных труб, за изогнутыми крышами, величественными кипарисами, устремленными в небо. Небеса встречаются с землей на картине и прямо сейчас, здесь в этой комнате.
– Все закончилось, – говорю я папе. – Наконец-то все закончилось.
Я смотрю на него, но он где-то совсем в другом месте. Я так сильно хочу, чтобы он заплакал. Чтобы прошлое стерлось из его памяти. Эта картина – она стала апогеем всего. Я пыталась защитить семью Дарси, одновременно защищая отца. Я должна была давно предать все гласности. Я должна была хотя бы попробовать. Мы могли бы вернуть нашу картину раньше. Мы с Дарси могли бы узнать, что на самом деле приходимся друг другу двоюродными сестрами. Она еще даже толком не познакомилась со своим дядей, просто отправила ему сообщение из Франции по FaceTime. Мы все потеряли так много времени!
Он поворачивается ко мне, но его глаза не такие ясные, как мне хотелось бы, не как воздух после хорошего дождя.
– Они ушли, – произносит он дрожащими губами.
– Кто ушел, папа?
– Мои родители. Мой брат. Их всех по-прежнему нет.
– Да, – отвечаю я после паузы. – Их всех по-прежнему нет.
Мы снова смотрим на картину, которая так долго поглощала мои мысли. Картина, олицетворяющая столько потерь и боли для множества людей. Впервые я жалею, что вернула ее сюда. Возможно, она навсегда должна была остаться в прошлом.
– Папа, ты помнишь, как ты купил мне пикколо? – спрашиваю я.
– Хм-м? – Он морщится, роясь в памяти. – О! Да.
– Я играла на ней три года.
– Я водил тебя к преподавателю… Черт возьми, он стоил недешево.
– Он жил в бумфаке, – смеюсь я.
– Что такое бумфак?
– Далеко.
– О-о-о…
– Пап. – Я набираюсь смелости сказать то, о чем думала с тех пор, как вернулась из Франции. Я еще даже Себу не сообщила. – Пап, я тут подумала о том, чтобы заняться чем-нибудь новым.
– Новым? – не понимая, спрашивает он. – Чем-то вроде пикколо?
Я улыбаюсь:
– Нет, не пикколо. Мое увлечение флейтой осталось далеко позади.
– Какое-то другое хобби?
– Не хобби, на самом деле. – Я делаю паузу. – Я не уверена. Может, точнее сказать новая работа.
– Новая работа? – Теперь он улыбается мне. – Что ты имеешь в виду?
Я тяжело вздыхаю.
– Я могла бы… Я думаю, что хотела бы… помогать людям. Людям, изгнанным со своих земель. Людям без крова, без надежды.
– Помогать людям. – Я вижу, он напрягается, обрабатывая информацию. – Как эта… как ее… Анджелина?
– Джоли? – Откуда он вообще знает Анджелину Джоли? – Нет, не совсем. Я точно не знаю, просто задумалась, что было бы с тобой, если бы Серафина не спасла тебя.
– Приют спас меня, – поясняет папа. – Эта твоя дама просто отвезла меня туда.
– Она спасла тебя, папа. Ты же читал письмо.
Его лицо внезапно осунулось, и, несмотря на загар от постоянных прогулок на свежем воздухе, он выглядит старым. Он стар. Но я – нет. Внезапно я чувствую себя молодой, энергичной, полной задора, и мне требуется что-то изменить. И не только для привилегированных женщин, посещающих мои спин-классы.
– И что это значит? – резко спрашивает папа. – Ты собираешься оставить Себа и своих детей и переехать в Африку? – Он произносит это немного насмешливо, что немного странно, но впервые его мнение, кажется, не имеет значения. Если раньше оно могло меня раздавить или подбодрить, теперь я понимаю, что я взрослая сорокалетняя женщина. Единственное мнение, которое действительно важно, – это мое собственное. Именно так я хочу прожить остаток своей жизни. Мои «после сорока».
– Нет, – медленно отвечаю я. – Я люблю свою семью. Конечно, я не брошу их. Но дети подросли, и Себ очень занят на работе. А студия на данный момент практически работает сама по себе. Я хочу делать что-то более значимое. У меня уже есть платформа в Instagram, и, возможно, я могла бы ее использовать. Подумай о том, что те дети сделали с Лаксом, папа, и как ты волнуешься, когда мама ходит в синагогу.
У папы дергается глаз. Я знаю, что это сработает. С тех пор как произошла резня в питтсбургской синагоге[85], он изводит себя каждое субботнее утро, ожидая, пока моя мать вернется невредимой после еженедельного посещения службы.
– Я больше не хочу чувствовать себя никчемной. Беспомощной. Может быть, я смогу что-то сделать, чтобы привлечь внимание к проблеме. Смогу бороться со всей этой ненавистью. Возможно, у меня получится собрать средства и попытаться помочь беженцам. Может быть, я поеду туда, где во мне нуждаются, туда, где людей преследуют. И, может быть… – Я отвожу взгляд от папы, смотрю на американскую конституцию, гордо висящую над его столом. Вся его ненависть к своему прошлому и стране, которая, по его мнению, предала его, трансформировалась в любовь к стране, которая его приняла, где он смог жить в безопасности. Хотя безопасность, как я знаю, относительна. Подозреваю, что с того дня, как папа потерял своих родителей, он ни минуты не ощущал себя защищенным.
– Может быть, я захочу взять уроки французского, папа, – наконец говорю я и чувствую, как что-то ослабевает внутри меня от этого признания. – Вернуть себе часть нашего наследия – моего наследия.
Когда я заканчиваю свою речь, я слышу, как все высокопарно и возвышенно это звучит, как неправдоподобно.
И все же я чувствую в самой глубине души, что это правильно. Что это правда. Что каким-то образом я собираюсь двигаться вперед с другими приоритетами и найти новый способ изменить ситуацию.
– Я собираюсь прогуляться, – внезапно говорю я.
Выражение лица папы меняется. Если я остановлюсь, если подожду двадцать секунд, я увижу его реакцию. Пойму, как он относится к предложенному мной плану, одобряет ли он полностью, или только наполовину, или считает его совершенно абсурдным.
Но я не хочу знать, что он думает. На этот раз мне действительно неважно.
Я выхожу на Джеральд-авеню, улицу, где выросла, хранящую так много воспоминаний, что порой это все равно что шагнуть в густой, пронизывающий туман. Я не знаю, куда иду. Я могла бы отправиться домой, но Себ в офисе, дети все еще в лагере. Я могла бы зайти в студию, но не думаю, что смогу спокойно смотреть на всех этих подтянутых женщин, ежедневно воюющих со своими лишними двумя килограммами.
Я и есть такая женщина.
Мой разум безутешно цепляется за эту мысль. Все эти годы, вся эта работа… Неужели я позволила этому просто утечь сквозь пальцы? Исчезнуть? Во имя чего?
Мои мысли улетучиваются, когда мой взгляд натыкается на Макдоналдс дальше по улице. Тот самый, в который я ходила каждую неделю, когда была совсем маленькой, чтобы купить «Макфлурри».
Внезапно я направляюсь туда, ускоряясь, практически влетаю во вращающуюся дверь. Там небольшая очередь, и пока я жду, тысячи воспоминаний возвращаются ко мне, цепляясь за меня. Мне восемь лет, я после урока игры на пикколо, сжимаю в руках черный кейс. Сразу после одного из эпизодов с моим отцом, когда он швырнул фарфоровую тарелку моей матери через всю комнату. Разбитое стекло, застывшие лица моих родителей. Моя мать тогда отослала меня с пятидолларовой купюрой, и я заказала дополнительный топпинг «Орео».