ниях.
Сперва, позвав с собою ночного сторожа с фонарем, он быстро обходил конюшни и стойла, а затем, вплоть до утреннего чая, оставался на крупчатке и на плотинах. Он успевал еще застать ночную смену засыпок. У Шатрова работали не в две, а в три смены. Кедров похвалил его за это. Сычов обругал: «Этак мы вовсе их избалуем! Сладу не будет. У меня и так чуть что: «Я к Шатрову подамся, у него легше: в три смены работают…» Шатров возражал: «Чудаки, да это же вам, хозяевам, выгоднее: поломок меньше будет и спросить больше можно с человека!»
Сегодня Арсений Тихонович поднялся на час раньше.
Подстригая перед зеркалом усы и подросшую малость бородку, вдруг поймал себя на том, что запел. Удивился: давно этого с ним не бывало! Как-то одна из гостивших девиц спросила: «Арсений Тихонович, а вы поете?» — «А как же — пою. Только раз в году, да и то — в бору». «Почему в бору?» — «Из человеколюбия…»
И вот — запел! Да и тотчас понял, почему именно сегодня: сегодня суббота. «Через каких-нибудь пять-шесть часов увижу свою сероглазую!»
Ольга Александровна теперь подолгу оставалась в городе. В субботний вечер, с приездом в город Никиты, там собиралась вся их семья, кроме Арсения Тихоновича. Приходил Анатолий Витальевич Кошанский с дочерью. Иногда — Раиса, если не была занята в палатах.
«А я что ж — бобыль? Обсевок в поле?!» И, всегда скорый на решения, Шатров взял за обычай в субботу тоже уезжать в город, к семье. Да и дел в городе было невпроворот!
Вот и сегодня его верный юрисконсульт Анатолий Витальевич Кошанский ждет его в городе с целой грудой дел, писем, договоров.
Отдав последние по дому распоряжения Дуняше, помогавшей ему собираться в дорогу, он, радостный, бодрый, уже отрешенный от здешних дел и забот, вышел в переднюю, к вешалке, протянул руку за кашне. Дуняша обеими руками держала, в ожидании, его выездной портфель, набитый бумагами, распяленный по всем своим складкам, как растянутая гармонь. Вдруг она ойкнула испуганно и уронила портфель. Шатров глянул через плечо на открывавшуюся из кухни дверь, нахмурился: и кто бы это мог быть, столь ранний, непрошеный и бесцеремонный гость?! «Некогда мне. На выезде. Ну, говори скоро: что тебе?» — такими словами приготовился он встретить его.
Вошел лесничий.
Предчувствием недоброго заныло сердце. Молча смотрели друг на друга. Первым заговорил Куриленков:
— Простите. Вторгаюсь не вовремя. Я — ненадолго.
— Раздевайтесь, раздевайтесь… Семен Андреевич. Проходите.
Лесничий снял — Дуняша приняла и повесила его отороченный мерлушкой, щегольской полушубок и рыжую меховую шапку. Отирая платком настывшую на морозе щеточку усов, посапывая и отдуваясь с холоду, мягко в фетровых валенках ступая вслед за хозяином, он проследовал в кабинет Шатрова.
Хозяин, указав ему на кресло впереди письменного стола, закрыл дверь. Оба забыли поздороваться. А теперь было уже неловко.
И когда шли, и когда затворял дверь, все время не покидало неприятное чувство затылка. Ждал выстрела. Легче стало, когда сел наконец в свое рабочее кресло, отдаленный всей шириною тяжелого письменного стола от своего незваного и недоброго (нисколько не сомневался в этом) затаенно-угрюмого гостенька: по крайней мере лицом к лицу!
— Слушаю вас, дорогой Семен Андреевич!
Лесничий, все еще не начиная о цели своего внезапного и столь необычного приезда, оглянулся на дверь: заперта ли?
«Ну, так и есть! Объясняться приехал. Позаботились, видно, добрые люди: «Ваш доброжелатель» — так ведь, кажется, изволят подписываться они в своих анонимках обманутым мужьям. Но посмотрим, посмотрим. Надо быть готовым ко всему. Главное — спокойствие».
Глядя исподлобья на хозяина, гость все еще, все еще не начинал.
Вот его правая рука ощупывает карман вельветовой куртки, в котором прямыми очертаниями проступало что-то широкое, плоское. Арсений Тихонович хорошо знал, что лесничий никогда не выезжает без своего восьмизарядного браунинга. Как-то даже, во время объезда в бору очередной, отведенной ему, Шатрову, на вырубку деляны, они с ним, с лесничим, вздумали посостязаться в стрельбе из пистолетов, и лесничий, помнится, вышел победителем. «Нащупывает, проверяет. Ну что ж, будем настороже!»
И все ж таки не виделось, нет, не виделось Арсению Тихоновичу хотя бы мало-мальски достойного исхода из того положения, в котором он почувствовал себя сейчас! Позволить ему застрелить себя? Так ведь не смерть страшна — тут-то уж он знает себя! — а нелепость, какая-то недостойность этой смерти, людская молва о ней: «Вы слыхали, слыхали, будут говорить, — Шатрова-то, у него же в кабинете, муж застрелил, из-за жены! Вот тебе и Арсений наш Тихонович, кто бы мог подумать?!»
А убей он лесничего, опереди — еще хуже, еще позорнее: он, Арсений Шатров, убил в своем доме своего гостя, да еще и человека, им же тяжко оскорбленного! «О, будь же они прокляты, и тот майский знойный день в бору, и то синее озерко на поляне, и… Нет, нет, хвататься за свой пистолет не стану ни в коем случае. Буду только наготове: перехвачу его руку, не дам выстрелить».
Так он решил про себя, да и как будто вовремя: лесничий решительно опустил руку в правый карман.
Шатров был весь начеку.
Семен Андреевич вынул портсигар — серебряный, с витиеватой накладной, золоченой монограммой, так хорошо знакомой Шатрову, — раскрыл его, взял папиросу, защелкнул и неторопливо спрятал в карман.
Хозяин быстрым движением вынул спички из коробка, зажатого в медной спичечнице письменного прибора, зажег и любезнейше поднес гостю.
Гость, поблагодарив безмолвным кивком, закурил, пуская дымок через обе ноздри.
Так вот почему, оказывается, оглянулся он на дверь: заперта ли:
— Арсений Тихонович, я к вам с большой-большой просьбой.
И замолчал.
— Слушаю вас, Семен Андреевич. Вы знаете, что я всегда…
Лесничий, кривя губы не то от горечи дымка, не то от горечи просьбы, стараясь прикрыть смущение легкой усмешкой, отвел в сторону папиросу и, понизив голос чуть не до шепота, сказал:
— Наличных, наличных, Арсений Тихонович! За тем только и приехал в такую рань: чтобы Елка моя не узнала. Если сможете — выручите! Я тотчас бы и домой вернулся, пока она спит… А мне вот так!
И лесничий провел краем ладони поперек горла.
У Шатрова отлегло от сердца. Даже голова закружилась от счастья. Так было с ним однажды, еще в молодости, когда из молодечества, где-то возле Златоуста, он полез почти на отвесную скалу за цветами для своих барышень, у них на глазах конечно, а там, у самой крыши утеса, уж близ цветочков этих проклятых, оказалось, что ему надо прямо-таки распластаться по скале, распялив руки, чтобы добраться до них, до цветочков, и чтобы не сорваться в пропасть, на острые каменья. На всю жизнь запомнился ему этот миг. На одних ногтях держался! А спутницы его оттуда, снизу, так-таки ничего и не заметили. Вот так же и тогда радостно, легко закружилась у него голова, когда он всей наконец подошвой надежно ступил на камень.
«Нет, видно, не знает ничего…»
А вслух, с готовностью, со сдержанной добрососедской благожелательностью спросил:
— Сколько же вам прикажете? Понимаю, понимаю: дело житейское, ну что там!
Он встал, готовый подойти к стальному сейфу в стене.
Лесничий, видимо смущаясь величиною суммы, наморщил лоб, развел руками и неуверенно вымолвил:
— Если бы, Арсений Тихонович, нашлось у вас для меня… тыщонки две, две с половиной…
Чуть было не сказал ему: «А может быть, вам больше требуется, Семен Андреевич?» Но вовремя удержал готовое сорваться слово: не возбудило бы в нем это подозрений — такая готовность дать денег!
Отперев сейф набором условного слова, Шатров извлек из него двадцать пять шелковисто-шуршащих новеньких сотенных и положил их перед лесничим.
Куриленков привстал и растроганно потряс его руку.
— Выручили, вот как выручили, дорогой Арсений Тихонович! У меня ведь все мои капиталы в недвижимом. Спасибо!
— Ну, что вы!
Лесничий вознамерился было писать расписку. Шатров остановил его укоризненно:
— Оставьте, оставьте это!..
— Как же, все-таки?.. Деньги, да и большие! И я же еще вам должен.
Арсений Тихонович шутливо заткнул пальцами уши.
Семен Андреевич отложил перо и отодвинул бумагу.
— Ну, еще раз спасибо!
А потом добавил:
— Да вы бы хоть спросили, Арсений Тихонович, куда, для чего мне такие деньги в пожарном порядке понадобились!
— Что вы, что вы, да разве я посмею вторгаться… — И запнулся, хотел сказать… в вашу семейную жизнь, но устыдился и закончил обычной деловой любезностью: — Рад, что могу оказать вам эту услугу.
Но лесничему трудно было удержать напор умиленной благодарности.
— Нет, нет, Арсений Тихонович… я знаю вашу деликатность. Но позвольте мне самому… Знаю, что вам ехать, но не задержу, не задержу… Это — в двух словах…
Придвинулся со своим креслом еще ближе к рабочему столу Шатрова и даже слегка перегнулся над столом и в полушепот заговорил — лицом к лицу:
— Помните — я как-то пошутил у вас: вот, говорил, одну-единственную Елочку вывез к нам, на Тобол, но ничего, погодите, разведем целый ельничек… Помните?
Арсений Тихонович только молча кивнул головой.
— И вот: уж семь месяцев…
Со счастливой и смущенной улыбкой первого и желанного отцовства он лукаво и доверительно глянул в глаза Шатрову. Убедился, что тот понял его, и продолжал:
— Семь месяцев… А она, вы сами понимаете… Словом, всякие там страхи… Хочет, чтобы я ее без промедления отправил в Екатеринбург: у нее там старшая сестра ее, замужем за податным инспектором… Там чтобы и рожать… Вы сами понимаете: первая беременность. Она у меня трусиха ужасная. Они уже списались… Отправлю, говорю, отправлю, не волнуйся. Успокоил. Хвать — а энтих-то у меня… — Тут Семен Андреевич как бы потер нечто в щепоти левой руки. — Все мои капиталишки, как знаете, в недвижимости. А надо же ее там, в Екатеринбурге, хоть на первое время прилично обеспечи