— Он глядь, а у ней на руке компас.
Машина отвратительно фыркнула и, развернувшись, въехала во двор через дорогу. Мне показалось, что из множества лиц в кабине одно принадлежит недавнему посетителю фотографии. Я сжал зубы, набрал через раздувшиеся до затвердения ноздри полные легкие воздуха. Запасливый. Как это могло произойти? Она была так уверена, что ей ничего не грозит, что мы с ней — бесплотные духи, которых не берут пули, — летаем вдоль отвесной стены времени, изредка забиваясь в ту или иную щель, но щель эта бессильна причинить нам вред. С упоением причисляла она себя к тем полубогам из «Националя», у которых клянчила жевательную резинку или другую какую-нибудь валюту. «Мы с тобой подданные будущего, да, милый? Нам ничто не угрожает. Мы как иностранцы, верно?» Нищенка духом! Ей нечем было откупиться от чудовища, обитавшего в этой расселине времени. Едва смрадное дыхание коснулось нас, как ее защитный костюм рассыпался.
— Этого следовало ожидать, фрау была такая юная.
Я посмотрел на него. Железная выдержка, а ведь казался сломленным. Чего он ожидал от меня — что в панике я начну «отстреливаться»? Рисовался образ «отстреливающегося врага»?
— Спокойствие, мой друг. Ей уже ничем не поможешь. Сейчас она во всем сознается, прости ее, Господи. Вы же ее любили… — Заглянул мне в глаза, положил мне руку на плечо, как ему кажется, — точнее, судорожно вцепился. — Мой друг… — откашлялся, — мой друг, я предостерегаю вас от совершения безумств. Во имя нашей святой цели, в память об этой женщине, чтобы смерть ее была ненапрасной, вы должны спастись. Не ради себя, — он перешел на сценический шепот, — нет! Ради нас всех вы должны спасти информацию, которую я вам передал. Она не должна пропасть. И я, Иван Иванович, — голос его вновь обрел полноту звучания, да и разве мог он иначе произнести собственное имя, — и я, Иван Иванович, спасу тебя. Перед будущим у меня нет страха, я ждал, что когда-нибудь это случится. Так помни же мое имя: Иван Иванович. Слушай, — опять шепот, — в той комнате есть люк. Посмотри.
Мы вошли в комнату. Деревянная фотокамера в черненьком скорбном платочке.
— Через этот люк ты сможешь попасть на второй этаж. Отсидись там. Это единственная возможность бежать.
Не мешкая, мы приступили к делу.
— Стань на стул, — сказал он. — Теперь, — когда я это исполнил, — ставь ногу на аппарат и лезь.
Я кое-как протиснулся, подтянулся за что-то, и мои, надо полагать, смешно болтавшиеся ноги исчезли в круглом отверстии в потолке.
Предмет, за который я ухватился, оказался ножкой от гардероба в квартире Еремеева. Я сидел в темной прихожей на чем-то при малейшем движении издававшем с детства знакомый скрип, и, пока глаза привыкали к темноте, мозг мой занимали такие мысли: «Всякий путешественник — циник. Без цинизма нет познания. Но как часто я преступаю грань неизбежного. О, тому виной вы, маленькие животные, в чьих глазах нельзя прочесть ничего, кроме глупости, зверьки с разъеденной печенью, на своих задних лапах идущие прямехонько в ад, венец творения, Господи…» Вероятно, так должно было прозвучать мое последнее «прости», обращенное к ней. Посидев еще сколько-то в галоше — это они пели и скрипели подо мной, сваленные в кучу, — я решил разведать что к чему.
Первым было помещение — унизительный атрибут всякой квартиры, — с существованием которого вынуждены мириться даже возвышенные натуры. Размерами оно не соответствовало своим скромным целям, а потому использовалось еще и в качестве кладовки. Там во множестве закутков постоянно прописаны были предметы домашне-хозяйственного обихода: гвозди, кнопки, заклепки, шурупчики, винтики, шпунтики; их стерегло затаившееся в своей норке семейство щипцовых: клеши, кусачки, плоскогубцы; на прорубленных над дверью антресолях выстроилась батарея разновеликой стеклотары — от крошечных пузырьков до гигантских бутылей. На крюке над вышитой наволочкой, набитой обрывками газет, висели санки. На другой стене висела ванночка, в ней купали Дочу. Мои глаза скользнули по ржавой, в бисеринах воды, трубе, связавшей, как Украину с Россией, деревянный бачок с желтым фаянсовым судном.
К чему такое внимание уборной, спросите? А как же интимная память жильцов квартиры (гибнущей квартиры)? Если что-то и останется от нее, то не это. Хотя домашний уют расслабляет до любых воспоминаний. Домашний уют… без него нет семейного счастья.
Следующая остановка — комната. После минутного колебания я нажал на медную дверную ручку и вошел. Круглый стол. Над плюшевой скатертью раскрылся абажур — прямо над вазочкой. Парашютист был отличником боевой и политической подготовки, недаром ему было присвоено звание «Лампочки Ильича». Другой стол, письменный, умещался в простенке между окнами. Кожаное поле на нем вспахано школьным перышком «в минуты тягостных раздумий». В беспорядке лежали учебники, тетрадки. Похожая на опрокинутую капитель бронзовая чернильница заявляет о своем родстве с ионическим ордером. К стене прибит отрывной календарь; сощурившись, я прочитал: «Вторник, третье января 1937 года. Исполняется двадцать три года со дня взятия Царицына». И картинка, изображающая бегущих красноармейцев (тут-то я и заподозрил, что это мне снится). Примерно треть стены занимала белая с голубым узором изразцовая печь. В нише, которую больше не задергивала ситцевая занавеска, все еще висели платья. В углу железная кровать.
— Доча, как ты себя чувствуешь?
В железной кровати девочка, до самого подбородка укутанная одеялом.
— Лучше. Только насморк сильный, а пятна уже прошли.
Она отвечает слабым голоском, в отношении к своей болезни заемная взрослость. Я кладу ей руку на лоб: температура. Ей приятна холодная ладонь. На стуле возле кровати неизменный в таких случаях натюрморт: стакан с ложечкой, пузырек с пипеткой, термометр.
— А лекарства ты принимаешь?
— Да.
Славное, однако, доверие у этого ребенка к взрослым. Хотя личико и остренькое, лисьи глазки, но сейчас в болезни они смотрят кротко.
— А что ты ешь?
— Я не ем, это пуговица.
Она показала блестящую от слюны черную пуговицу и снова принялась ее сосать.
— А где мама?
Девочка не отвечает, лишь пожимает под одеялом плечиками.
— А папа где?
— Папа на работе.
— А давно он к тебе не приходил?
— Успокойтесь, давно.
Я обернулся. Женщина сидела в нише с платьями. Я должен был ее заметить: ноги-то выступали наружу.
— Вы ошиблись, Елена Ивановна, — говорю я, покуда она, поднеся руки к затылку, поправляет растрепавшиеся волосы. — Я совсем не тот, за кого вы меня принимаете.
Она смотрит на меня пристально:
— Пожалуй… я ошиблась.
После чего выходит из комнаты, распахнув дверь настежь. Я расценил это, как приглашение последовать за нею, и тоже вышел, но дверь в другую комнату захлопнулась у меня перед носом. В передней черный комод без ящиков. Собрался было постучать к ней, спросить, в чем, собственно, я провинился. Но тут звонок. Я застыл как вкопанный — легко вообразить себе солдата с лопатой, ею же себя и вкопал. Все в солдате замерло, кроме сердца. Мне чудится, что позади целая вечность, а Еремеева и не думает открывать. Звонок, правда, больше не повторялся. Вот она стремительно прошла мимо меня, так близко, что чуть не коснулась, вернее сказать, чуть не задела, потому что так можно пройти лишь мимо столба, — неужто и вправду считает, что я с ними заодно? Не спросив, кто там, не глядя, кого впускает, оттянула затвор и, как ветер, возвратилась в комнату свою.
В квартире находилось уже два солдата, тот, что еще раньше окопался и которого я не боюсь ни капельки, и другой. Последний только притворил дверь, не захлопывая ее, и сел на табурет. Меня он словно не замечает.
Еремеева вышла к нему.
— Что вы собираетесь делать?
Она спрашивает и поправляет волосы на затылке.
— Ничего, — говорит солдат, — мне велено быть здесь.
— Мой муж всегда хорошо относился к солдатам.
Солдат молчит.
— Хотите чаю?
— Не велено.
Подумав, она уходит. Но теперь мне видно все: что она делает (стелит постель — это спальня), что происходит в комнате у Дочи — с тех пор, как солдат оставил входную дверь открытой, ни одна дверь не запирается и на виду решительно всё. Я видел, что творится на лестнице, — некоторые курили, сидя на корточках, отчего длиннополые шинели их дыбились кринолинами. Я видел фотографии, развешанные в спальне: чета Еремеевых в разные годы их совместной жизни. Фото, что поменьше, — недавние. Большие сделаны раньше, самое большое — оно же и самое раннее. В золоченой раме оно красовалось в изголовье кровати: удалой красноармеец в буденовке. Нашитая во весь лоб звезда, раскрашенная красным карандашом. Одной рукой обнял девушку, сидящую у него на коленях, а в другой держит бокал (пустой) — в решении композиционных задач фотограф всецело положился на известного голландского художника Р. Впоследствии Еремеев, вероятно, стыдился местонахождения своей левой руки и потому прикрыл ее бумажной розочкой, просунув за раму проволочный стебелек.
С лестницы к солдату, сидевшему на табуретке, прибыло подкрепление в лице еще одного солдата… нет, вошедший только шепнул что-то и тут же скрылся. Полагаю, речь шла обо мне, так как оба при этом посмотрели в мою сторону. Желая выяснить, предоставлена ли мне свобода передвижения, я стал слоняться по квартире и забрел в укромный уголок, который уже раз освятил своим пребыванием. Господи! Там все было перевернуто вверх дном, бутыли спущены с антресолей, из закутков всё выгребли и свалили в кучу, вышитый мешочек вывернут, обрывки газеты разлетелись повсюду, и последнее (о зрелище!) — унитаз был прислонен к стенке, словно гигантский вырванный зуб. Кто побывал здесь, спрашивать излишне. Но как? Только через люк — хотя Иван Иванович и утверждал, что о нем ни одна живая душа не знает. Смутное подозрение закралось…
Я поспешил назад в прихожую. Там по-прежнему сидел солдат, взгляд его был обращен исключительно на меня. Тогда я вошел в комнату к Елене Ивановне и без позволения опустился на незастланную кровать.