И пошла кадрить террористов.
— А теперь чего? — спросил кто-то недовольно.
Могло сложиться впечатление, что к такому повороту событий женщины были готовы скорей, чем Григорий Иваныч. Его шляпа валялась, так и не поднятая им, правый висок вернул левому заем, который по-китайски свисал к скуле. Сам он направлялся снова в туалет. Шел на цыпочках — опоздавшим к началу доклада. Кричавший в телефонную трубку «номер первый» посторонился, пропуская его.
Юра начал потихоньку обособляться, чтобы как-то дать понять террористам: он не с ними — а с ними. Но не успел — увидел раскачивающуюся сетку, перерезанную проволоку… У Юры упало сердце, и он судорожно прижался к чему-то. (К Сычевой Рае. Вообще же, не видавший, как террорист орудовал садовыми ножницами, он решил, что это от пуль.)
— Слушай, Валя. Ты помолиться можешь… ну, по-вашему?
Зайончик кивнула. Сперва пошептала про себя — все, вспомнила:
— Ойче наш ктурыщ ест в небе швенч щел имел твое пшийч крулевство твое бонч воля твоя яко в небе так и на жеми хлеба нашего повшеднего дай нам джишай и отпущч нам наше вины яко и мы отпущаемы нашим виновойцам и не вуч нас на покушение але нас збав одэ злего амен.
— А ты понимаешь?
— Нет, — призналась Зайончик.
Тихий ангел… которого Наука тут же спугнула. Ох, не любит она весь этот зайончик:
— Ха! Ха! Ха! Корреспондент, верно, в Раю влюбился — смотри, как к ней приплюсовался.
— А?.. — Задумавшаяся Сычиха сморгнула и лишь снисходительно глянула на соседа: мол, ничего-ничего, если тебе так спокойнее…
— Идет, — шепнула Надя.
Переводчица — мимо них прошла было, но, передумав, вернулась спросить, как им.
— Хорошо все, спасибо. Вот только Григорий Иваныч в туалете все маринуется. Ему б на клизьму направление в медчасть дать.
Сие предназначалось, причем нескрываемо, для ушей Григория Иваныча — поносник возвращался. И сразу залебезил перед иностранкой:
— Прошу прощения за задержку, я чего-нибудь пропустил?
Та усмехнулась:
— Нет, как всегда.
— Я думал, вы переводили им, что сказал Он. Вы же с ними еще потом о чем-то говорили.
— Я говорила о том, что остаюсь с вами, — мне было предложено уйти.
— Спасибо, — как бы сам с собою: — Остаетесь… угу… А так больше ничего он не сказал?
— Отчего же. Зачитал их требования.
— И чего они требуют?
— Чего они требуют? — переспросила переводчица. Она отвлеклась: Юрина рубашка приковала к себе ее взгляд, — но на рубашке не бывает расстегнутых ширинок, так что спокойно… А, предательский магендавид! (Юру даже бросило в пот, в жар, во все сразу.) Нет, не надет… уф… Хотя, может, и зря не надет. — Они много чего требуют. Чтобы советское правительство вступило с ними в переговоры. Чтобы советские евреи могли беспрепятственно уезжать в Израиль.
— Ишь чего захотели! — И вяло прокомментировал: — Сионистские молодчики.
— Они угрожают, — не без колебаний продолжала переводчица, — начиная с шести часов вечера, если их требования не будут выполнены, каждый час сбрасывать с Эйфелевой башни по человеку… извините, я должна взять трубку.
Григорий Иваныч догнал ее у самого телефона и зашептал:
— А они не могут сбросить… по-настоящему?
— Это вы у Трушиной спросите… Алло, алло, — заговорила она по-французски, беря телефонную трубку.
Григорий Иваныч выглядел скорей озабоченным, чем потрясенным. «Шкуры… жалеешь их…» Рука его потянулась к ручке двери (в туалет), но он сказал себе решительное «нет», крякнул, подтянув брюки (не до подмышек, как Зайончик юбку, но пальцев на пять). На шестой ступеньке его глаза оказались вровень с валявшейся шляпой. Пошел надел, а причесаться забыл, прядь так и продолжала свисать из-под полей шляпы — словно к ее изнанке был когда-то приклеен клоунский парик и это все, что от него осталось.
— Задавайте мне вопросы, — говорила повторявшая подвиг Януша Корчака переводчица. — Да, рядом… С нами обращение хорошее… Совершенно спокойно, никакой паники — поют народные песни. Перед тем немного помолились. Нужна питьевая вода, продовольствие… я не знаю, может быть, одеяла… ах да! «Респрим». Передаю… Хорошо. Сегодня в «Журналь телевизе» будет зачитано их обращение к правительствам и народам мира. — Она выразительно глядит на террориста, а тот брутально вырывает трубку. Снова: московские фараоны, сибирские пирамиды — в шесть часов вечера первый Икар.
Говномесилки друг к дружке больше не жались, как сгрудившиеся на крохотном островке. Вода спала? Или групповой снимок уже сделан? Вот и Надя встала и, позабыв одернуть юбку, пошла разведать, куда делась Петренко. Остальные проследовали путем Григория Иваныча… Кроме Сычихи. Сычиха, обросшая с одного бока Юрой, так и несла свой крест. Но предел есть всякому терпению. Рая очень деликатно сказала, что ей надо на минуточку, занять очередь, и тут же назад, тут же…
Как Юра, так мог выглядеть либо припавший ухом к земле, либо — бери и обводи мелом. Нет, не последнее, все же Юра был жив. Но под ним раскачивалась Эйфелева башня. Все сильней и сильней — чтобы сбросить его. Юра заклинал себя как-то доползти до этих парней — о том, чтоб идти, не было и речи, — доползти, показать паспорт, объяснить, что на такой высоте у него разрывается мозг, ну, не знаю — сделать что-то!
«Сделать что-то, сделать что-то, сделать что-то», — пыхтя поддакивали паровозики. Они тоже еле ползли. Как называется это в медицине — когда журчит из крана — и уже журчит в утке? Но и за ползущим паровозиком можно, оказывается, поползти не хуже. Только Юра не учел — да и не до того ему было — в глазах террористов всякий, подползающий к ним по-пластунски, скорпиону подобен, и его участь решается на самом низком уровне — на уровне инстинкта самосохранения. Юрино счастье, что его никто не заметил, зато он — услышал… Вне всякого сомнения, это был арабский!
Очнулся он как в люлечке, раскачиваемой тихо-тихо. Это было иное, чем ходившая под ним ходуном Эйфелева башня, — его баюкало здоровенное колено тети Дуси, покачивающееся в такт ее тихому пению:
Баю-баю-ббюсь,
В бою боюсь, боюсь,
Солдатиком, солдатиком
В сыру землю вернусь.
Остальные, окружив Трушину, поочередно обмахивали подолами Юре лицо, пока на нем не прорезались глаза.
— Настя, у тебя спички есть? — спросила Трушина у Гордеевой. Гордеева ужасно смутилась и, пунцовая, протянула коробок. Трушина взяла пять спичек, из которых выложила у Юры на лбу пятиконечную звезду.
Головой-то не кружи,
Да тихохонько лежи,
Да тихохонько лежи,
Стару матку не лижи.
Юра послушно не шевелил головой. Подумал: «Сектантки какие-то».
Красной ты армеец наш,
Воротися во блиндаж,
Воротися во блиндаж,
Там у коечку ты ляж.
Все вместе:
У той да у коечке с девицею лежи,
С зазнобой сердца наболевшего,
Лежи да любу свою стережи.
— Кто будет его люба? — спросила Трушина.
— Сычиха, кому ж еще-то, — согласились между собою говномесилки. — Давай, Рай, пой.
Решение было справедливым, и Сычева не заставила себя упрашивать.
А люба те споет,
Споет песню во черед,
Ту, что пели наперед,
В страхе к сердцу-то прижмет.
Баю-баю-ббюсь,
В бою боюсь, боюсь,
Солдатиком, солдатиком
В сыру землю вернусь.
Юра уже совсем пришел в себя, но продолжал лежать. Ему было хорошо.
За то время, что он был в беспамятстве, произошли кое-какие события. Ну, во-первых, то, что сам он был найден бездыханным, уже как-никак являлось событием. Дохлый скорпион не опасен (они опустили сразу автоматы), дохлый, он мог вызвать только желание тронуть себя носком башмака, повернуть — чтоб лучше рассмотреть. Заложницы снесли его в более спокойное место — вниз по матушке по лесенке, где окружили вниманием, ему даже в этот момент не снившимся. Переводчицу, когда она хотела взглянуть, что с Юрой, близко не подпустили.
Другое событие — вертолет. Он покружил и оглушительно завис — совсем рядом, на уровне площадки — трап перекинь и переходи. Террористов это не испугало, они были герои. Едва лишь черной точкой (мухой в окне) зажужжал он вдали, террористы заставили Григория Иваныча и переводчицу прикрывать их своими телами. (И о террористах, наверное, надо что-то сказать. Характерами их не удостоим, только характеристиками — техническими. 1) Владеет французским, продолжительность текста минут двадцать, потом сначала. Умеет говорить по телефону. Стреляет. 2) Говорит на иврите, обратной связи нет, христианин. Стреляет. 3) Стреляет. 4) Стреляет.)
— Переведите ему, что душит, чтоб не так сильно душил… Ну будьте же человеком… — Переводчица что-то сказала, как харкнула. Григорий Иваныч как закричит не своим голосом: — Что же вы, а? За что же это вы?
— Сами знаете.
Странное это было зрелище — диалог двух голосов, одинаково зажатых колодками чужих локтей (видно, все же неодинаково). Это как если представить себе: в старину, в каком-нибудь Кадисе, пара голов на концах бушпритов ведет между собой разговор. Только в реве налетевшего ветра — не мотора.
— Я человек невоенный.
— Замолчите, уши вянут слушать.
— Но я шел по линии обкома. Мне было сказано русским языком: работа партийная. А на другое я не тренированный, вы знаете.
— Вы ходили к Трушиной, чтоб она вам погадала? Язык распустили?
— Даю вам слово коммуниста: кроме как…
— Вы погубили всех. Страшный будет финал.
Удушаемый, Григорий Иваныч снова топтал упавшую шляпу. Вертолетный ветер в ярости трепал одинокую прядь на его лысине — словно то был одинокий носок, позабытый на бельевой веревке. Пилот подает знаки, их смысл ясен. К тому же, перестав на минуту свой «поток сознания» сливать в телефон, взбежал по ступенькам условный «номер первый» и подтвердил: доставлен требуемый груз плюс предметы для гуманитарного употребления. Спустят «паучком». «Номер третий» взобрался на плечи «номера первого», как на демонстрациях, когда жгут флаги, и перерезал у себя над головой проволоку — перерезал раз двадцать по меньшей мере. В том месте, где кусок сетки отвалился, небо перестало быть в квадр