Преследование бывших разведчиков вызвало расхождения в политических и правительственных кругах Германии, но сторонники разумного решения — прекращения гонений, скажем, путем объявления общей амнистии — оставались в меньшинстве. ХСС, ХДС, влиятельные элементы СДПГ жаждали мести.
Руководство КГБ, его сотрудники тяжело переживали судьбу своих восточногерманских товарищей. Близко к сердцу принимал все происходящее председатель КГБ. Однако наши возможности были ограничены. Советская сторона не проявила реальной заботы о своих союзниках ни при заключении договора с ФРГ, ни при его ратификации. Мы добивались, чтобы Горбачев прямо поставил вопрос о недопустимости преследования разведчиков на очередной встрече с Колем. КГБ был готов гарантировать, что он не использует ни сотрудников, ни агентуры восточногерманских спецслужб. Насколько мне известно, президент СССР обошел этот вопрос. Комитет получил разрешение Горбачева принимать в Советском Союзе на постоянное проживание лиц, подвергающихся преследованиям за работу в разведке ГДР. Практического значения это не имело — желающих довериться разваливающейся на глазах великой державе не нашлось.
В мае 1991 года в Москве оказался, однако, восточный немец номер один — Э. Хонеккер и его супруга. Его прибытие не было полной неожиданностью, в советских руководящих кругах муссировался вопрос о необходимости какого-то жеста в сторону прежних союзников, демонстрации твердости, преданности если не политическим, то человеческим обязательствам. Видимо, слова ушедшего в отставку Шеварднадзе о тех, «с кем мы делили хлеб и соль», все же не были пустым звуком: многих деятелей Кремля и Старой площади беспокоила мысль о вчерашних соратниках — расстрелянном Чаушеску, отданном под суд Живкове, преследуемых Хонеккере и Мильке, загнанных в угол Биляке и Якеше. Можно допустить, что задумывались они при этом и о собственной участи.
Решение о вывозе Хонеккера из советского военного госпиталя советским военным самолетом готовилось где-то в высших сферах и утверждалось Горбачевым. От наших неофициальных контактов на Смоленской площади прошла невнятная информация о том, что канцлер Коль якобы дал понять, что перемещение Хонеккера в Союз было бы приемлемым для германской стороны выходом из складывающейся вокруг бывшего лидера ГДР ситуации. Наши источники в Германии такими данными не располагали.
Начальник ПГУ узнал о том, что Хонеккер уже в Москве, по телефону от Крючкова, который распорядился обеспечить его пребывание силами моей службы. Я буквально взмолился: разведка не имела никакого отношения к Хонеккеру, и Хонеккер не имел отношения к ней. В чрезвычайно сложном положении находятся не только наши германские коллеги, но и сам Комитет государственной безопасности. Сведения о том, что Хонеккер находится на попечении Первого главного управления КГБ, неминуемо станут достоянием гласности (общество уже вступило в период всеобъемлющей открытости и всеобщего предательства), убеждал я Крючкова, и последствия для наших интересов могут быть самыми неприятными.
Председатель согласился со мной, но тем не менее дал указание выделить сотрудника ПГУ, хорошо владеющего немецким, который должен регулярно посещать Хонеккеров, снабжать периодическими изданиями, интересоваться их нуждами и настроением. Мы это немедленно сделали.
Шли дни. Складывалось впечатление, что стоило Хонеккерам оказаться в Москве, как советские руководители, за исключением Крючкова, просто выбросили их из памяти. Престарелая чета затосковала, выражала пожелание побеседовать с кем-то из авторитетных официальных лиц. Тщетно. Они были заброшены, а забота о них сама собой полностью перекладывалась на плечи КГБ, а точнее ПГУ, чей работник продолжал регулярно встречаться с изгнанниками.
Мы доложили о неблагополучном положении Крючкову и с его согласия направили официальную записку лично Горбачеву, указав на недостаток внимания к бывшему союзнику, необходимость определить для него более четкую перспективу пребывания в СССР и предложив, чтобы заботу о чете Хонеккеров взял на себя аппарат президента. Нам представлялось, что именно это ведомство, располагающее большим числом не очень занятых людей, обширными материальными ресурсами и высоким официальным статусом, могло бы наилучшим образом обеспечить невольных гостей нашей страны. Горбачев с предложением согласился. Первое главное управление — автор доклада — было уведомлено об этом обычным порядком через секретариат президента и секретариат КГБ.
Разложение системы советского государства уже шло полным ходом не только на макроуровнях. Некогда эффективный механизм управления, безоговорочно и четко выполнявший указания лидера, к середине 1991 года выродился в формальную, не способную и не желающую работать бюрократическую структуру. Указание президента было проигнорировано его собственным аппаратом. По-прежнему около Хонеккеров время от времени появлялся лишь все тот же сотрудник разведки, да однажды, если не изменяет память, их посетил кто-то из функционеров среднего звена международного отдела ЦК КПСС, не имевший, разумеется, ни четких инструкций руководства, ни полномочий что-либо решать.
Хонеккеры начали бунтовать, требовать, чтобы им помогли выехать в Чили, добивались какой-то определенности. Крючков был озабочен. Я чувствовал, что он искренне хотел бы найти какую-то развязку, которая позволяла бы соблюсти интересы Хонеккеров. В очередной раз мы направили свой доклад президенту Горбачеву, но шел уже август 1991 года.
Что касается наших бывших восточногерманских коллег, то КГБ и советская сторона в целом не имели возможности оказать существенного влияния на ход событий в Германии. Была найдена возможность по неофициальным каналам, но абсолютно авторитетно довести до сведения германских властей, что КГБ не использует бывших сотрудников и агентуру МГБ. Реакция на это была безразличной, возможно нам не поверили, но дело было не в агентуре. Этот аспект играл в политической кампании яркую, но, по существу, третьестепенную роль. Позиция Советского Союза учтиво принималась к сведению и полностью игнорировалась. Нам надо было начинать привыкать к тому, что мы живем в слабеющей, распадающейся, бывшей великой державе.
Долгие годы я жил с не вполне осознанным убеждением, что есть дело большее, чем моя жизнь, и что я служу этому делу. Возможно, когда-то в молодости я думал при этом о торжестве всемирной справедливости, то есть о победе социализма. В зрелом возрасте понятие «дело, которому служу», стало более четким и осмысленным, окончательно сформировавшись, как помнится, во время работы в Иране. Я много читал, представлял себе, как живых, своих предшественников, которые столетиями трудились на благо и процветание России, защищали и расширяли ее границы, месяцами шли из Москвы в далекую Персию, терпели всевозможные лишения, отбивались от разбойников, попадали в полон, вели долгие терпеливые переговоры, подкупали «везирей его шахского величества», болели лихорадкой, погибали в руках толпы. Моих предшественников вела в Персию не личная корысть и не личная нужда, они не искали славы и уходили из жизни по большей части безвестными. Своему государству они служили не за страх, а за совесть. Сменяли друг друга цари, бушевали в России восстания и революции, а русские люди на ее отдаленных рубежах делали неприметное общегосударственное великое дело. Ощутив свою принадлежность к этому вневременному сообществу, я стал спокойнее и безразличнее относиться к извивам официальной идеологии. Становилось очевиднее то, до чего можно было бы дойти своим умом и гораздо раньше: эта идеология приспосабливается к интересам определенного влиятельного слоя людей, меняет свою окраску в зависимости от обстоятельств, но не она определяет судьбу моей страны, которая подчиняется более сокровенным, скрытым от их понимания законам. И я не вправе претендовать на их понимание, я ощущаю их своим русским естеством и верю, что эти законы работают на благо России.
Могу ли я жалеть о тридцати годах государственной службы? Ведь не существует моего государства (сколько раз в жизни я произносил торжественные слова: «Служу Советскому Союзу!»), не существует власти, призвавшей меня на службу, выброшены лозунги, которыми все мы должны были руководствоваться каждый день и каждый час. Все это так, но осталась моя Родина, а следовательно, остается и то дело, которому я принадлежал и которое продолжится новыми людьми после меня. Они будут принадлежать тому же вневременному сообществу русских людей на отдаленных рубежах России.
Мои немецкие коллеги, а я их буду всегда вспоминать с чувством глубокой любви и уважения, помогали нам, русским людям, но они не были нашим орудием, они служили своему делу, своему государству, своим идеалам. Их трагедия в том, что они были обмануты вождями и союзниками. Их преследуют за то, чем должен гордиться каждый человек, отдавший свою жизнь служению государству, — за честное выполнение своего долга. Этих людей заставили, приучили ставить социализм и интернационализм превыше патриотизма, чувства принадлежности к великому народу. Я уверен, что многие из них могут и будут готовы служить единой Германии столь же верно и эффективно, как они служили Германии социалистической. И хочу надеяться, что у них пройдет чувство горечи в отношении тех, с кем они дружили и кто оказался не в состоянии им помочь в тяжелое время.
Леонид Шебаршин
Дни с Шебаршиным и без него
С самого начала мы договорились, чтобы в этой книге были собраны воспоминания людей, хорошо знающих личную жизнь и служебную деятельность Леонида Владимировича. Наряду с рассказами об интересных беседах, встречах, о времяпровождении с ним показать его сложную биографию, высветить хронику не только его жизни, но и хронику жизни его поколения, времени, в котором он жил.
В свое время страна не жалела сил и средств на подготовку чекистских кадров. В органы КГБ проводился строгий отбор кандидатов по таким критериям, как преданность партии и государству, патриотизм, политическая зрелость, высокая порядочность и честность, хорошая физическая подготовка, умственные способности, коммуникабельность и многое другое. Только при советской власти детей из среды рабочих и крестьян стали направлять в элитные вузы. Леонид Владимирович — сын своего Отечества, дитя советской власти. Он был патриотом и государственником, борцом за укрепление безопасности страны. За десятилетия работы в разведке, а затем в Службе эконо