Как могла я настолько неверно истолковать его намерения? Мой язык прилип к небу, а сердце вырывалось из груди. Я потеряла дар речи. Вскочив на ноги, я схватила одежду, которую смогла найти. Эйдан пытался остановить меня, но я убежала. Я бежала по мощеной улице, подальше от офиса, от Тули-стрит, и не могла остановиться. Я спустилась к реке, пробежала мимо Тауэрского моста, мимо сонного Сити и помчалась дальше. Наконец я добралась до дверей Восточного дворца.
Только сейчас я поняла, что забыла надеть туфли. Мои ноги были черными от грязи и кровоточили. Петра открыла мне и позвала Билли. Вместе они отнесли меня на наш этаж и положили в кровать. Затем Петра приготовила мне ванну и помогла в нее забраться. Она вымыла мои волосы, намылила кожу и постепенно вытянула из меня признание.
Мне казалось, что я повисла над пропастью и стала крайне ранимой. Мне вспомнились портреты Фрэнсиса Бэкона, и впервые в жизни я осознала весь их ужас. Если бы Эйдан захотел, я позволила бы ему разрезать меня на кусочки, вытащить поочередно каждый орган, рассмотреть его, затем препарировать мой мозг, исследовать каждый канал, понять каждый нюанс, найти начало каждой мысли. Я принесла бы себя ему в жертву и ничего не ждала бы взамен. Этот образ напугал меня. Я ощущала себя уязвимой и одинокой. Я легла в постель, но сон не шел. И вот посреди ночи он позвонил.
— Эстер, прости меня, — прошептал он.
— Что произошло? — мой голос, казалось, существовал отдельно от моего мозга.
— Я сейчас несу на своих плечах слишком тяжелый груз. И не хочу, чтобы ты страдала из-за этого.
— Слишком поздно, — спокойно ответила я. — Я уже твоя.
Эйдан молчал. Я слушала его дыхание.
— Можно, я сейчас приеду? — спросил он наконец.
— Может, лучше я к тебе приеду? Здесь Петра.
На рассвете я позвонила в дверь его крохотной квартирки на Бик-стрит, и он открыл мне дверь.
Не произнося ни слова, я разделась, легла рядом с Эйданом на кровать, и мы лежали, слушая звуки Сохо, успокаивающегося после очередной ночи дешевой китайской еды, клубного веселья и разврата. И когда сквозь шторы начал пробиваться свет, Эйдан рассказал мне все о своей нью-йоркской жизни.
— Я был женат шесть лет, — спокойно начал он, — на женщине по имени Каролин. Она прекрасный, талантливый адвокат. И у нас есть еще более прекрасный и талантливый четырехлетний сын Сэм.
Ужас положил свои лапы мне на сердце и стал сжимать его. Я закрыла глаза.
— И что же случилось?
Эйдан помолчал и едва слышно продолжал:
— В прошлом году Каролин сказала мне, что не может больше жить со мной. Что она влюбилась.
— Мне очень жаль, — ответила я. Ужас понемногу отступал.
— Это еще не все. Она влюбилась в женщину. Каролин сказала, что они очень привязаны друг к другу.
— Это плохо?
— Не знаю, — с одной стороны да, с другой нет. Но для Сэма наш разрыв стал ударом. Мы все были очень близки. Теперь приходится все перестраивать.
— Ты можешь простить ее?
— Конечно. Но все это очень сложно. Каролин очень известный финансовый адвокат. Ее нетрадиционная ориентация может повредить ее карьере.
— Значит, это секрет?
— Об этом известно только близким друзьям. А Сэм еще слишком мал, чтобы понять. Теперь они живут отдельно.
— А что случилось с той женщиной?
— Роман Каролин резко оборвался. Ее любовница не смогла вести двойную жизнь — у нее тоже есть муж и дети.
— А что сейчас с Каролин?
— Ничего особенного. На мой взгляд, это и есть самое страшное. У нее никого нет. Она печальна и одинока, и мне очень жаль ее и наш брак. Но пути назад уже нет. Все кончено.
— А ты надеялся, что можно все вернуть?
— Каролин из семьи адвокатов. Белые американцы, приверженцы Республиканской партии, придерживаются определенных принципов и в некоторых вопросах могут быть неумолимы. Каролин не хочет, чтобы Сэм потерял родственников, поэтому сейчас предпочитает держать свою личную жизнь в тайне.
— И как ты объяснил свой побег родителям Каролин?
Эйдан засмеялся, но в его смехе послышалась горечь.
— Это часть проблемы. Так как со стороны Каролин родители не получили вразумительных объяснений, они считают, что развод произошел по моей вине. А я слишком люблю Каролин и Сэма, чтобы дать родственникам понять истинное положение вещей. Поэтому я позволил ее родителям обвинять меня и уехал, пока все не успокоится.
Некоторое время мы молчали, затем снова неторопливо занялись любовью.
Мы не вставали с постели до полудня. А когда встали, я спросила Эйдана, что он теперь собирается делать.
— Когда я приехал в Лондон, чтобы найти тебя, я не собирался заводить роман, — сказал он, — и я также не думал, что способен на серьезные отношения. Я не хочу, чтобы Сэм считал, что отец бросил его ради кого-то другого.
Возможные сложности меня не волновали. Я лишь хотела знать, что мы будем вместе.
— Понимаю, — произнесла я. — Я не возражаю, если наши отношения останутся в тайне. Пока я с тобой, для меня ничто не имеет значения.
— Ты уверена?
— Давай не будем торопиться, — продолжала я. — В первую очередь ты должен заботится о Сэме. Это главное.
Как и у мадам де Сенонн, у меня теперь тоже были свои секреты. И я с ужасом думала, что если не смогу хранить их, то потеряю Эйдана. Бывали минуты, когда в моем взгляде можно было прочитать всю глубину моей любви к нему. Но в остальное время мы вели себя на публике как художник и его агент; и лишь самые близкие друзья были в курсе наших отношений. Постепенно мы выработали схему поведения, которая удовлетворяла нас обоих.
С годами, пока наши отношения крепли, а старые раны затягивались, Эйдан начал больше времени проводить с Каролин и Сэмом, словно они по-прежнему оставались его семьей. Теперь, казалось, они были очень хорошими друзьями. Каролин часто звонила ему, спрашивая совета. И хотя у Эйдана имелась своя квартира в Нью-Йорке, но, приезжая в Америку, он проводил у Каролин с Сэмом почти все свободное время, словно находился у себя дома. Он был преданным отцом, и по меньшей мере каждый месяц неделю посвящал общению с сыном. Я годами принимала ту двойную жизнь, которую он вел. Его отсутствие всегда давало мне возможность ощутить себя свободной, независимой. Как ни странно, но именно когда Эйдан был в отъезде, я создавала самые удачные свои работы.
В первое время мы несколько раз ненадолго расставались, когда проблемы в галерее, моя вспыльчивость или его ссоры с Каролин становились невыносимыми. Частично причиной этих разрывов был наш общий страх — боязнь принять невероятную хрупкость наших отношений. Но мне было тяжело без Эйдана, и в конце концов мы снова мирились. В те первые годы Эйдан осторожно предлагал мне рассказать об ошибках моей юности, но я не могла подобрать ни слов, ни подходящего момента, чтобы поведать ему о моем прошлом. С течением времени мне стало казаться, что эти истории становятся уже неактуальными, поэтому они так и остались неизвестны Эйдану.
23
Идея с новой квартирой оказалась очень удачной. Мы с Эйданом переживали новый этап отношений, который словно вернул нас в прошлое. Я не была так счастлива уже много месяцев. Работа над проектом продвигалась постепенно, Кенни, похоже, провалился сквозь землю, а мы с Эйданом заново переживали все те моменты, которые делали нас счастливыми в прошлом. Следующие несколько ночей мы делали книгу с эротическими фотографиями для Викторины. Я начинала лучше представлять себе ее жизнь, когда по дороге домой замечала девушек, дежурящих в свете неона в ожидании клиентов у дверей с облупившейся краской. Я поняла, что могу перевоплотиться в любую из героинь серии «Обладание». В нашей новой квартире Эйдан сделал полароидные снимки, на которых я была обнаженной, и мы вместе проявляли их при свете лампы. Фотографии получились неясными, почти абстрактными. По сравнению с порнографическими снимками Викторины мои отличались остротой и непристойностью, оставаясь при этом немного эфемерными и даже лирическими.
После этих бурных ночей в сердце самого развратного района Лондона я просыпалась, надевала свою бурку и шла, минуя группки туристов на площади Лейсестер, к черному входу в Национальную галерею. Все мои мысли занимал четвертый образ серии, — женщина, чьи качества разительно контрастировали с моими ночными занятиями в образе Викторины-Луизы Meран. Тем не менее, у нее тоже имелись черты, которые заставили мое сердце биться чаще.
Меня чрезвычайно волновал образ матери. Мне хотелось выразить свои запутанные и неопределенные чувства к идее материнства с позиции женщины, дочери и почти матери. Внутри меня сидел страх, препятствовавший повторению опыта. Это служило яблоком раздора между мной и Эйданом. Он как-то намекнул, что желал бы снова стать отцом и на этот раз быть с ребенком постоянно. Он хотел, чтобы я дала ему такую возможность. Но я не могла этого сделать. Я считала, что морально еще не оправилась от предыдущего опыта несостоявшегося материнства, и беременность лишь все усугубит. Но я боялась и заикнуться об этом Эйдану.
«Мадонна с гвоздиками» — собирательный образ материнства и символ бесценности, как духовной, так и эстетической. Деву Марию изображали бесчисленное количество раз, давая разные интерпретации ее образу, однако он оставался чистым и совершенным. Ее пишут чаще, чем любую другую женщину, мифическую или реальную, и каждый дюйм картины маслом с ее изображением оценивают дороже, чем другие шедевры. Раздумывая над главными составляющими ее образа, я поняла, что нуждаюсь в искушенном рассказчике, который расширил бы мои познания. Хотя Мария символизирует чистоту, у нее самый сложный набор качеств из всего моего списка. Я переступила через собственную гордость и позвонила Эве. Я знала, что у нее есть приятельница из духовенства, с которой Эва несколько лет назад работала над книгой о феминизме и западной религии. Дженнифер Кросслэнд стала одной из первых женщин-священнослужителей и неуклонно поднималась по карьерной лестнице англиканской церкви. В настоящий момент она была епископом, а также интересовалась историей искусства и писала статьи для самых скучных журналов. Она, казалось, была рада встретиться и помочь мне определить основные черты образа Марии.