…Итак, попробуем сосредоточиться. Телефон по-прежнему не отвечает. Что же Нине так срочно потребовалось из этого стола? Есть вариант сложить все, что здесь лежит, в один или два чемодана, и с таким багажом приехать к ней в горы, но это может быть опасно уже для меня. Предположим, что что-то случилось нехорошее, и Нины Николаевны больше нет с нами. Мало ли кому придет в голову обвинить «молодого и смышленого», по ее собственным словам, мальчика в том, что он вывез из квартиры покойной «все самое ценное», и теперь это мистическое «самое ценное» просто исчезло. Найдется сто пятьдесят человек, которые покажут, что видели меня с двумя чемоданами, пытающегося по-быстрому смыться из страны. Пилар – в первую очередь. Нет, так делать нельзя. Открываю верхний центральный ящик еще раз.
Вот это да… В правой стороне аккуратная стопка паспортов. Два паспорта молодой Советской России. 1921 год. С визами и печатями. Супруги Кандинские. Теперь понятен и возраст Нины Николаевны. А бабуля все-таки кокетка. Еще два немецких паспорта. Тоже старенькие. И наконец французский – самого Василия Васильевича. Точно не вижу никакой необходимости в Швейцарии. Коробочки. Три штуки. Что там? Ерунда. Это какой-то отдел с канцелярскими принадлежностями. И старые почтовые марки. Хорошая маленькая коллекция. Пять пачек визитных карточек, бережно перевязанных ленточками. Их не развязывали вечность. Раз так – чао, белла. Десяток карточек лежит отдельно. Могут понадобиться? Все возможно. Отложим. Пошли дальше. Таблетки? Забыли. Как-то все распределено очень структурировано. Это я давно заметил в характере Нины. Хотя иногда она явно придуривалась, что все забывает и теряет, что здоровье отказывает и тому подобное. Полная чушь. Память у госпожи Кандинской феноменальная.
Пачка писем. В скрупулезно разрезанных конвертах. В папке. Папка сама старая, а письма от разных людей и организаций датируются не более чем годовой давности. Читать чужие письма плохо. А что делать? У меня меньше суток для раскрытия этой тайны. Дай Бог, чтобы с Ниной ничего не случилось, может, просто телефон накрылся. Но опять та же мысль: приехать к ней в Гштад к завтрашнему вечеру и привезти именно то, о чем она не успела сказать. Придется читать письма. Или хотя бы просмотреть.
Пилар принесла сэндвичи с сыром и паштетом, кусок яблочного пирога и кофе. У нее заняло какое-то время понять, что я не ем ветчину и не очень люблю алкоголь. Молодец.
– Ты не замечала ничего странного в поведении мадам в последнее время?
– Вроде нет. Как и все люди, она бывает расстроенной, но когда мадам говорит на своем языке, то я ничего не понимаю. Она имела привычку после неприятного телефонного разговора сильно кидать телефонную трубку и уходить к себе в кабинет в каком-то агрессивном состоянии. Просила всегда принести Куантро со льдом и пару печений.
– А за последнее время она выглядела расстроенной или взбудораженной после таких разговоров?
– Да, было. Была не в своей тарелке и очень нервничала. Я заметила, как у нее дрожали руки, и она умудрилась разлить свой чай. Вот здесь, на ковер. Видишь, еще маленькое пятно осталось. Никак не отмою. Но я же тебе объясняю, о чем и с кем она говорила, не знаю. Да и не мое это дело.
С кем же она могла так ругаться по-русски? Непонятно.
Ну хорошо, до писем еще дойдем. Что же еще находится в верхнем ящике? Сувениры, безделушки не в счет. Рулетка. Лупа. Градусник. Портсигар из России. Еще одна лупа. Ложечка. Фотографии на паспорт разных лет. Записная книжка в дорогой кожаной обложке. Так и знал. Hermès. Это надо отложить. Может быть важно. Посмотрим.
Так, занимательная информация. Во-первых, почти все записано по-русски. Уверен, что для предосторожности. Пилар любопытна? Не знаю. Не мое дело. Во-вторых, это своего рода бухгалтерия. Продажи картин и акварелей с 1950 года. Всего продано за тридцать лет сорок две работы. Очень точно указано, кому и когда. Если продано с аукциона, значится первоначальная цена и цена продажи. Загляденье, а не записная книжка. А почерк какой! Смотрим дальше. А здесь расходы. Как ни странно, расходы начинаются с подаренных картин музеям. Почему нет? Это тоже своего рода расходы. Дальше идут выставки. В среднем по две в год?! Нина Николаевна просто ударник капиталистического труда. Выставки организованы в разных странах. И тут расходы просто колоссальные. Транспорт, страховка, аренда галерей, организаторы, охрана, кураторы, реклама, пригласительные, фотографы, приемы, вечера, ужины. Захватывающий раздел: оплата «разным вымогателям» за посещения экспозиций известными людьми. Немало. Но какие имена… Когда выставки идут в музеях, то расходов поменьше. Гуггенхайм в Нью-Йорке сам оплатил часть страховки. Час от часу не легче. В пятидесятые – шестидесятые годы она оплачивала рецензии журналистов. Около двух цифр в столбике «Журналисты» написано: «Написал плохо. Надо потребовать вернуть хотя бы половину». Грубо, но, по моим беглым подсчетам, до пятидесяти процентов средств, вырученных от продаж полотен покойного мужа, реинвестировались в кампанию по становлению Кандинского главным абстракционистом современности. Сложная, затратная, методологически выверенная работа великолепного менеджера. А эти три странички? Понятно. Налоги.
На все это надо посмотреть более детально, но, честно говоря, я не думаю, что Нина Николаевна хотела бы, чтобы я привез ей именно сию записную книжку.
Эта бухгалтерия уже в прошлом. Пойдем дальше.
Пара визитных карточек. Ни о чем. И все.
Положив на столешницу две находки, требующие более пристального изучения: записную книжку и пачку писем, я закрыл верхний центральный ящик стола и открыл правую дверцу. С левой стороны стола дверцы не было по понятным причинам: из той части шедевра дизайна конца двадцатых – начала тридцатых годов вырастал с внешней стороны небольшой диванчик для собеседника хозяина кабинета. Гламур и торжество ар-деко в отдельно взятом письменном столе.
Ящик номер раз. Верхний. Довольно узкий по сравнению с другими.
Боже мой! Все его содержимое состояло из сорока пяти коробочек, в среднем по двадцать цветных слайдов в каждой. Кроме шести штук, все остальные были пронумерованы от одного до семисот восьмидесяти шести. На каждой из шести коробочек сверху было записано все тем же почерком, что и в записной книжке: «Х. П.». Так как буква «П» была явно заимствована из кириллицы, я пришел к выводу, что надпись сделана рукой хозяйки дома.
Догадаться, что это были за слайды, на моем месте мог любой. Для очистки совести и для порядка я открыл пару коробок. Так я и думал. Рисунки, акварели и картины Василия Кандинского. А что же это еще могло быть?
Ящик номер два сверху. В два с половиной раза толще верхнего.
Одна единственная вещь. Подготовленная к печати толстенькая папка книги «Каталог-резоне Василия Кандинского» на французском языке. Сверху скотчем прикреплена короткая записка по-русски: «Вариант номер один». Все. Больше ничего нет. На всякий случай достал и положил на стол.
Ящик номер три. Точно такая же папка, но почти на сто десять страниц больше. Сверху под скотчем: «Вариант номер два». Возникают вопросы, но времени остается слишком мало. Остаток вечера и ночь. А пока вообще ничего не понятно, нет ни одной зацепки. На стол.
Ящик номер четыре. Клава, я валяюсь. Такая же книга, столько же страниц, что и в варианте номер два. Надпись на листочке со скотчем слегка отличается: «Вариант номер три. H. P.» На стол.
Ящик номер пять Самый нижний. Аптечка. Портативный диктофон Sony, шесть нераскрытых кассет к диктофону и одна, вставленная в Sony. Ну и что это за запись? Вот эта кнопка. Включаю. Песня Брассенса[80]. Это как бы местный Владимир Высоцкий. Явно записано с концерта. Хороший бард. Я сам его люблю. А дальше что? Опять Жорж Брассенс. Смешно. Вся мадам Кандинская в этом. Записывала концерт своего любимого певца и не туда тыкала пальцем. В самом начале песни идет затык. Всегда жаловалась на то, что современные вещи, даже минимально связанные с техникой, ей малодоступны для управления. Так, обратно в ящик. Не трачу усилия.
Ну вот как-то так. Все, что может представлять интерес, – на столе. Уберем пока все три толстенные версии каталога и займемся письмами.
Я начал класть обратно все тома по ящикам письменного стола, и тут-то все и началось.
Первый том свободно лег на свое место. Второй, толще на сто с чем-то страниц и быстро осмотренный мной полчаса назад, – тоже. А вот третий, который по объему повторял почему-то второй, надо было слегка прижать сверху, иначе первые страницы могли не дать ему возможности войти туда, куда нужно. Я посмотрел на внешнюю толщину ящиков стола, и на глаз они показались мне одинаковыми. Не доверяя глазомеру, пришлось достать рулетку из верхнего центрального ящика и смерить то, чему не доверял глаз. Один к одному. Пришлось вытащить обратно фолианты и пощупать рукой пустые отсеки. Ничего сомнительного. Гладкая поверхность. Значит, по логике и по каким-то причинам внутренняя толщина одного ящика меньше остальных?! А что показывает рулетка? Так и есть. Полтора сантиметра. Что же получается? Поверхность нижней деки расположена на высоте в полтора сантиметра выше аналогичных собратьев в этом же письменном столе. Я выдвинул пустой ящик до упора и начал прощупывать каждый миллиметр поверхности. Ничего. Просто ничего. Постучал. Глухой деревянный звук. А что я хотел услышать? Музыку Моцарта? Но ведь почему-то великий дизайнер Рульманн сделал это. Попробовал вытащить все ящики наружу. Не вынимаются. Из меня рукодельник, как из йоркширского терьера гепард, но тут точно достать ящики невозможно никак. Не ломать же чужой письменный стол? Но толщина отделений стопроцентно разная. Что там может быть, кроме второго дна? Убрать немедленно внутрь все ящики. Так, это я сделал. Оставил торчать только тот, который интересует. Теперь надо прощупать дно с нижней внешней стороны. С той, которая нависает над собратом номер четыре. Дно как бы окантовано тщательно сделанными планками с трех сторон. По бокам и одна (внутренняя) в торце. Та, которая упирается в дальний край тумбы. Ничего. Я попытался приподнять дно ножницами. Глухо. И вот уже практически поняв, что ничего не понятно, как часто бывает в жизни, – произошла случайность. Заглянуть и посмотреть, не написано ли что-нибудь на внешней поверхности дна, было невозможно. Ящик расположен низко, и подлезть под него очень трудно. Не понимая, зачем я это делаю, прислушиваясь только к своей интуиции, я начал для чего-то тыкать линейкой в те самые планки дна. Неожиданно торцевая планочка поддалась, и линейка ушла мягко вглубь. Раздался скрежет пружины, и верхняя дека ящика поехала вверх. Дрожа от неясно чего, я подцепил ее теми же ножницами и вытащил из ящика на свет. Так и есть. Это было второе дно, но точно не разгадка задачи. Я ахнул, кажется, вслух и оглянулся по сторонам. Пилар в квартире не было. Я был один на один с тайной госпожи Кандинской. Тайной ненужной и опасной для меня. Оставалось понять, что с этим делать и как избавиться от кучи ожидающих меня на ров