– А Баланчин?
– О… Это совсем другое дело. Жорж – тбилисский интеллигент. Сын известного композитора и русской красавицы. Он с двадцать четвертого года и до смерти Дягилева был у него главным хореографом. Там он и подружился с Лифарем, по сравнению с которым Баланчин был (а может, и есть) страстным озорником и женским угодником. Женат уже не помню сколько раз, любовниц уйма. Даже ко мне приставал. Не получилось. Но то, что он создал американский балет с нуля – это бесспорно. Он в Нью-Йорке и вообще в Америке национальный герой. А Лифарь и Дягилев… сам понимаешь… Хочу отметить, Баланчин учился в вашем знаменитом балетном училище в Ленинграде, забыла, как называется теперь…
– Имени Вагановой?
– Да, да. Кажется, так. А вообще, мне с Сержем надо поговорить. Поедем пораньше. Как раз он съест свой любимый карский шашлык. Он все жалуется, что у него денег нет. Пенсия маленькая. Накормлю мальчика, что делать.
Работая у Нины Николаевны уже довольно долго, я догадывался, что мадам ничего не делает просто так. И я ей для чего-то тоже нужен был в этот вечер.
Все было, как она и предполагала. Серж Лифарь бабахнул пару рюмок водки, съел несколько блинов с икрой, шашлык и начал удивляться тому, что я из Москвы, но не пью. Старая история.
– Милый друг, – начала наконец Нина Николаевна, – мне нужна твоя помощь. Можешь меня выслушать?
Лифарь кивнул, взглянул на Нину Николаевну, графин замороженной водки, кусок шашлыка и продолжал есть.
– У тебя остались связи в Германии с тех времен. Это не вопрос. Я знаю, что остались. Можешь не отвечать. Ты стесняешься Александра? Перестань. Он очень правильный молодой человек. Слышит только тогда, когда ему разрешают слышать.
Это было что-то новое в моей биографии. Но чтобы не противоречить, я скрупулезно начал изучать орнамент скатерти за соседним столом.
– Однако сейчас он как раз нас хорошо слышит…
Пришлось с улыбкой поднять глаза.
– Александр мне помогает найти некоторых учеников Васи из Баухауса. Для моего каталога-резоне – это просто must. Там ничего такого сверхъестественного. Почти всех рано или поздно призвали в армию. Вот я и ищу, кто из них уцелел. Мне же надо дать биографии этих ребят. Особенно мне интересен Клаус Хагер. Он обожал Васю. А Василий Васильевич считал его очень талантливым.
– А что ты от меня хочешь?
– Я знаю, что ты знаешь, что я знаю о том, что тебе помогают с деньгами бывшие… как это сказать… военные. Немцы.
– Откуда ты знаешь?
– Ты сам два года назад у меня дома выпил и просил меня помочь написать письмо на немецком в Мюнхен. Тогда и рассказал. Да я все знала еще во время оккупации. Как и с кем ты дружил. Как поздравлял их со взятием Киева…
– Точно. Я и забыл. Но я просил тебя никому не говорить. Ты помнишь, как я помог вам с Васей вернуться в Париж?
– А я и не говорила. Помню, как ты помог. И того эсэсовца, который нам сказал, что лучше Васины работы не выставлять в галереях, тоже помню. У тебя были с ним отношения? Прости, не мое дело. Так ты поможешь? Мне хотелось бы знать, что стало с Клаусом фон Хагером.
– Если бы не Жорж, я бы сейчас ушел. Хорошо, помогу чем смогу. Et voilà! Monsieur Баланчин собственной персоной.
Сухонький пожилой человек показался мне сначала угрюмым. Великий хореограф, вдоволь пообнимавшись со всеми, устало присел в торце стола, попросив у официанта пирожок с капустой и рюмку перцовки.
А дальше, затаив дыхание, я слушал воспоминания двух легенд главной балетной антрепризы XX века. Хотелось закрыть глаза и представить себе труппу Дягилева, его самого, Нижинского[95] в роли Фавна, феноменального Петрушку, Стравинского и «Весну Священную», занавес Рериха, Коко Шанель, «Кошку», Мясина[96] и Жана Кокто. Краем глаза я заметил, что очарование воспоминаний заворожило и Нину Николаевну. Она сидела, не говоря ни слова, боясь обокрасть долгожданные мемуары вопросами, и наверняка внутренне молилась, чтобы вечер никогда не заканчивался.
Ближе к десяти в зале появились еще два уникальных персонажа. Брат и сестра Димитриевичи, Валя и Алеша. Это о них писал Вертинский в своих воспоминаниях, это они были последними цыганами той белой, настоящей и какой-то гордо-своенравной эмиграции из большевистской России. И грузная, большая, немного уставшая Валя, и ее сухопарый брат, тот самый, который когда-то записал диск с самим Юлом Бриннером[97], скорее, вынесли публике «Распутина» свое имя, вернее, свои имена, нежели всем известный цыганский надрыв. Но через пять – десять минут шарм от этих пожилых людей заполнил зал и каким-то невероятным образом заставил всех присутствующих петь вместе с ними, плакать, почти захлебываясь, и пить русскую ледяную водку, необъяснимо страдая о чем-то навсегда потерянном, ушедшем и от этого страстно любимым.
К двум часам утра началось братание уже всех присутствующих за всеми столами. Более-менее трезвыми оставались несколько официантов и метрдотелей, которых до конца не успел споить Баланчин, ну и малопьющий я. Вообще, ночная жизнь любого кабаре – это отдельно взятый мир. Напротив нашего столика сидел толстенький американец, который, как мне показалось, впервые переживал тайфун русской души. Видя некий ажиотаж вокруг нас и нашего столика, прихватив с собой бутылку водки, Билл, вроде так его звали, подсел к нам и завел не очень связную беседу об удобрениях, которыми он торговал. Жорж пытался объяснить ему, что он хореограф из Нью-Йорка, на что Билл, кивая, сообщил, что брат его покойной жены тоже врач. Когда парень нам как следует надоел, Лифарь попросил по-русски знакомого метрдотеля принести Биллу счет в надежде, что тот после этого уйдет. Принесли счет. Билл мельком взглянул, расплатился наличными, но не двинулся с места. Ему было очень хорошо и с нами, и с водкой, и с блинами, и с цыганами. Лифарь умоляюще посмотрел на официанта. Николай (он оказался вполне смышленым человеком) куда-то ушел на несколько минут. Затем, вернувшись, поставил серебряный поднос с тем же уже один раз оплаченным американцем счетом на стол Билла и объявил, что тому пора расплатиться. Билл нехотя поднялся, дошел до своего стола, бегло взглянул на счет и опять рассчитался наличными. После этого специалист по удобрениям попытался привстать, чтобы вернуться к нам и продолжить беседу. Но тут в дело вступили цыгане и запели гражданину США «Очи черные». В переходе от последнего куплета к романсу «Бубенцы» Билл сладко заснул, промахнувшись лицом мимо хрустальной лодочки с икрой. Директор понял, что надо что-то предпринять, и Биллу принесли снова все тот же счет. Слегка покачав за плечо гостя, его все-таки разбудили. Американец рассчитался снова и попытался заговорить с Ниной Николаевной через оркестр скрипачей. Ситуацию надо было спасать, и Биллу принесли новый счет за кофе и десерт со словами, что за остальное рассчитался господин Баланчин со стола напротив, а то такси, которое господин просил вызвать час назад, ждет его наверху. Разумеется, никакого такси никто вызвать не просил. Билл кивнул и, невнятно пожелав всем чего-то непонятного, но определенно хорошего, отправился наверх. По дороге его выловила очаровательная Танюша, торговавшая сигарами, сигаретами и, по слухам, своей сомнительной красотой, и пара навсегда растворилась в ночной лестнице, ведущей вверх на улицу и Елисейские поля.
К утру, когда мы расходились, стало ясно, что Билл каждый раз платил за наш стол тоже. Официант понял просьбу Лифаря по-своему.
Я отвез Нину Николаевну домой, и последнее, что я услышал в эту ночь, было: «Ты все понял? Ехать в Германию пока не придется. Но это, как ты понимаешь, пока. Серж все организует. Как только получим какие-то сведения, я скажу тебе, что нужно делать. Интересно, тот красавец-офицер с железным крестом на воротнике, который так нежно ухаживал за Лифарем, еще жив?»
Перед тем как выйти из такси, чуть заплетающимся языком как бы от выпитого и съеденного, мадам тихо обронила:
– Лифаря придется дергать несколько раз. Он очень стал ленив. Сделаем так. Я дам тебе денег. Ты встретишься с ним и скажешь, что это твой бюджет на поездку. Но ты готов ему его отдать, лишь бы не ехать. Не знаю, придумай что-нибудь. Занят, любовь… Что хочешь… Не хочу сама давать ему деньги. Bonne nuit, mon petit.
Ехать в Германию на поиски неизвестно чего действительно не хотелось. Сиреневое утро Парижа, только что открывшееся кафе на углу, горячий шоколад с молоком, круассан и воспоминания о дивном вечере были великолепны. Чуть-чуть клонило в сон.
Утром захотелось похвалиться маме.
– Ты знаешь, с кем я вчера ужинал? С Баланчиным и Лифарем. Представляешь?
Пауза. Любая мамина пауза не предвещала ничего хорошего.
– Лифарь для меня омерзительнейший персонаж. Лебезил перед Гитлером. Сидел с ним в ложе в Опере. Фу, гадость. Зря его не казнили. К тому же клоун и фанфарон.
– Почему?
– А ты разве не знаешь историю с дуэлью? Нет? Уверена, ты единственный в Париже. Или в Европе. Расскажу. Боже, какая я старая… Чего я только не помню! Ты думаешь, что на дуэлях дрались только мушкетеры и гвардейцы? Нееет. Были еще два идиота в XX веке. В пятьдесят восьмом году я как раз была в Париже. Какой-то маркиз де Куэвас[98], не очень молодой человек, точно больше семидесяти, кажется, или балетмейстер, или импресарио, поставил в Балете Монте-Карло, не получив разрешения от автора, произведение Лифаря 1943 года «Сюита в белом». Серж Лифарь ворвался в театр и начал откровенно хамить старику. Так не делается, а говорить мерзейшие вещи человеку старше тебя на двадцать лет – вообще нонсенс. Самые мирные слова были: «мерзавец», «бездарь», «плагиатчик», «урод», «ублюдок». Маркиз спокойно подошел к Сержу и молча отвесил ему звонкую оплеуху. А? Жест? Лифарь в лучших традициях бросил в лицо Куэвасу перчатку. Дуэль! Хоть они и запрещены еще Людовиком XIV. Выбор оружия остался за старшим. Как полагается маркизу, тот выбрал шпаги. Смешно? Но мальчики были своеобразными, и через час вся французская и европейская пресса знала о дуэли. Не осталось таблоида, который не написал бы о дуэлянтах и не смаковал бы историю. Подливало масла в о