хорошо знаю, как они работают. Вывод третий: ассигнацию в бумажник положили после приобретения портмоне на аукционе в Лондоне. Сто процентов. Теперь возникает законный вопрос: “Зачем?!”
Чтобы ответить на этот вопрос, для начала потребовались специалисты. Причем серьезные. Мне надо было понять, является ли ассигнация подделкой французской подделки, или это настоящая “наполеоновка”, то есть настоящая подделка 1811 года. Шанс, что след этой бумаги я найду именно в России, был предпочтителен. Мне быстро повезло, и пятый крупный спекулянт бонистики (не путать с нумизматикой) признался под воздействием принесенного мной дорогого напитка, что продал настоящую фальшивую сторублевку за пятнадцать тысяч евро одному хитренькому старичку. Как звали старика, спекулянт не помнил, и телефона у него тоже не осталось, но есть посредник, который покупателя прислал. Можно попытаться все восстановить. Теперь надо было найти след кошелька. Если я и это обнаружу, две истории будет легко соединить вместе. Правда, сюрпризы ожидали меня на каждом шагу…
К моему большому удивлению, одним из главных современных историков жизни Наполеона был профессор – житель Петербурга. Очень одаренный знаток того периода был даже награжден одним из высших орденов Французской Республики – орденом Почетного легиона. Чтобы французы признали заслуги иностранца в такой области? Это надо было заслужить. Мы созвонились, и через пару дней в кафе под названием “Счастье” напротив Исаакиевского собора я пил кофе и слушал ученого, с величайшим интересом не переставая удивляться перипетиям людей и веков. Профессор, задыхаясь от восторга, вертел бумажник в руках и рассказывал, рассказывал…
Губернатор Москвы Федор Васильевич Ростопчин[126], который поджег Москву в 1812 году, но всячески это отрицал, после бегства Наполеона вернулся в Первопрестольную. Один из его адъютантов и преподнес графу найденную в Кремле sacoche (маленькую сумку). Ростопчина осуждали за поджог Москвы, конкретно не за сам поджог, а за то, что бросил в городе на произвол судьбы около десяти тысяч раненных после Бородинского сражения солдат и офицеров. Не помогало ничего: ни то, что при отступлении губернатор прилюдно поджег собственную усадьбу со всем имуществом, ни то, что свалил все на сына купца Верещагина и отдал его на растерзание беснующейся толпе, ни даже то, что практически заново отстроил за два года Москву после возвращения из вынужденной эвакуации во Владимир.
Граф ушел в отставку по состоянию здоровья и уехал лечиться (сейчас внимание!) в Париж… В виде извинения граф прихватил с собой все тот же забытый кошелек императора. В Париже Ростопчина невзлюбили, справедливо обвиняя его во всех бедах, постигших французов в Москве и затем в России. Наполеон был еще жив, содержался у англичан на острове Святой Елены и особой популярностью у французов после всего того, что он сделал, до поры до времени не пользовался. Sacoche у графа брать никто не хотел. Прожив шесть лет в Париже, граф вернулся в Россию все с тем же никому ненужным бумажником. Вернувшись в Москву, Ростопчин теряет свою любимую дочь, на глазах чахнет от всего пережитого и перед кончиной дарит ненужное никому портмоне своему камердинеру, в семье которого оно так и провалялось до девяностых годов XX века. В это время кому-то в семье понадобились деньги, и вместе с семейным сервизом, столовым серебром и чем-то еще он продал ту самую sacoche пожилому и одновременно омерзительному (со слов рассказчика) старьевщику-антиквару. Старче сообразил, какую вещь он приобрел за недорого, но все равно пошел советоваться с… все с тем же профессором, сидевшим в настоящий момент напротив меня. Пока старьевщик ходил мочиться под предлогом мытья рук, профессор сфотографировал бумажник. Вот фотография с той встречи, и это действительно он. Беседа петербуржца с пожилым москвичом продолжалась уже за перелистыванием мемуаров Армана де Коленкура, французского дипломата, сопровождавшего императора в русском походе. В мемуарах свидетеля тех дней дается косвенное описание портмоне (бумажника), время от времени появлявшегося в руках императора или на его походном письменном столе. Совпадение описания в книге дипломата и предмета, принесенного стариком профессору, стопроцентное. Ученый, помешанный на периоде конца XVIII – начала XIX века, сделал королевское, как ему казалось, предложение старику, положив пачку денег на стол. Старик, не задумываясь, отказался от сделки и исчез на некоторое время из поля зрения профессора. Шло время, и страна, богатея, приходила в себя после шока перестройки. Точнее, богатели отдельно взятые люди. Но кто скажет, что они не являются частью страны? Как бы в доказательство последней мысли в Москве появился человек, зарабатывающий колоссальные деньги на постоянной основе. Будучи очень состоятельным человеком, полностью одержимым любовью к Наполеону, Виктор Батурин, родной брат первой московской леди, долларовой миллиардерши и по совместительству супруги московского мэра Юрия Лужкова, скупал по всему миру артефакты, связанные с обожаемым им историческим персонажем, платя баснословные деньги за раритеты двухсотлетней давности. Почему нет? Если есть такая возможность. Дальше следы бумажника для профессора теряются, хотя есть пара странных фактов, с ним связанных. Например, в двух или трех периодических московских продажных изданиях на протяжении нескольких месяцев появлялась фантазийная история об английском офицере, констатировавшем кончину императора на острове Святой Елены и забравшем себе на память портмоне Наполеона, с которым последний никогда не расставался. В середине шестидесятых годов прошлого века отпрыск английского офицера перебрался из-за сложной экономической ситуации на родине с острова в Лондон. Единственной статьей дохода острова Святой Елены на протяжении десятилетий было выращивание новозеландского льна с последующей выработкой из него крепчайшей веревки для нужд почты и армии Великобритании. Но когда в начале шестидесятых искусственные волокна заменили веревки и бечевки, экспорт единственного островного товара пришел к нулевой отметке на шкале. Наследник офицера, как уже было сказано, переехал в Лондон, бумажник захватил с собой и теперь, уже будучи стариком, хочет его продать.
Профессор был уверен, что эту белиберду придумал и дал деньги для появления соответствующих статей в СМИ Константин Сергеевич (старьевщик с мерзкой физиономией). Больше мой собеседник ничего не знал, кроме телефона гнусного типа.
Вернувшись в Москву, я начал поиск сведений об этом самом пресловутом КаЭс (практически Конституционный Суд). Меня немного удивляло, что, зная большинство спекулянтов и антикварщиков двух столиц, я никогда с этим Константином Сергеевичем не пересекался. Информация о нем приходила с разных сторон, надо сказать, шустро. Причем все независимые друг от друга источники давали одинаковую информацию. Гнусный старик по кличке “Освенцим” был дважды судим в советское и постсоветское время. Наводил воров-домушников на квартиры и дома собственных клиентов, неоднократно привлекался за скупку краденого. Считался очень серьезным специалистом в истории искусств XVIII–XIX веков. Вот почему мы и не пересекались. Я же собираю исключительно XX век. По выражению моего товарища и известного антикварного дилера Александра Хочинского, КаЭс всегда был очень худым, очень старым и очень противным. Приготовившись к сложному разговору с Освенцимом и набрав его номер, я вдруг услышал вместо мужского голоса женский. Представившись и описав себя в надежде на популяризацию человека в очках и бабочке с помощью отечественного телевидения, я получил ответ, что Наталия Петровна узнала мой голос и может что-то предложить из интересующих меня предметов. На вопрос, могу ли я переговорить с ее супругом Константином Сергеевичем, ответ последовал больше невнятный, чем четкий. “Два без трех не бывает, – решил я. – Вероятно, Освенцим опять неудачно навел группу захвата и теперь находится в каком-нибудь СИЗО на заслуженном отдыхе”.
Через два дня я сидел в настоящей пещере сокровищ. С потолка двухкомнатной квартиры свисали четыре очень хорошие бронзовые люстры разной величины. Русский ампир. Большая редкость. Стены были завешены всем, что придет в голову, а на полках стояло и лежало вперемешку и абсолютно беспорядочно все что угодно: книги, часы, шкатулки архангельской резьбы, подсвечники, бинокли, лорнеты и огромные веера. Наталия Петровна предупредила меня, что любит хороший и дорогой коньяк с пирожными. Желание дамы для меня всегда было законодательным актом, и я на всякий случай принес два вида коньяка. Честно сообщив, что гость дома – человек малопьющий, большого расстройства на лице хозяйки дома я не увидел. Мы выпили в пропорции: полрюмки один раз я – одна рюмка пять раз она. После этого разговор пошел как-то живее.
– Освенцим вам должен денег? Или взял вещь на комиссию и больше не перезвонил? – началась шестая порция коньяка. – Так я за него денег не отдам.
– Нет, что вы, Наталия Петровна. Мы даже не знакомы. Просто мне нужна кое в чем его помощь.
– Обращайтесь ко мне. Костя никогда не знал, что где лежит и что из товара с душком, а что чистяк.
– Не знал? Он что, в отъезде?
– В отъезде. С концами. Освенцим умер. Пару месяцев назад. Налейте мне еще. Можно сказать, совсем умер, гнилушка. О покойниках или хорошо, или никак. Так это я еще хорошо сказала.
Было похоже, что мои поиски заходят в тупик. Настоящую поддельную ассигнацию в сто рублей у бониста покупал почти наверняка он. Надо бы вернуться к тому человеку и проверить. Но зачем она ему понадобилась? Насколько я понимаю, платить Освенцим не очень любил. Чтобы гнилушка потратил такие деньги?! Невероятно…
– А что с ним случилось?
– Умер, я же вам сказала. А вы что ищете вообще? Это теперь все мое. Могу продать. И цены у меня другие. Не как у мужа были. Мне ему надо еще памятник поставить. Черного камня. На камне фамилия, имя, погоняло, годы жизни и надпись: “Только не вставай. Жена Г”.