А Василий Петрович лежал на столе, и его собирались вскрывать.
Тело надо было перевезти в имение, и, чтоб оно не испортилось, решено было бальзамировать. Работали два профессора. Как вдруг один из них воскликнул:
— Коллега! Да ведь это, кажется, не человек, а свинья! Ей-богу, по всему строению свинья!
Коллега посмотрел на него, вздохнул и сказал:
— Э-эх, коллега! Если всех нас вскрыть, сколько бы оказалось свиньями!
Они посмотрели друг на друга, улыбнулись и продолжали работу.
Как писать рецензии
Вчера мы, — без помощи медиума, — беседовали с автором «Преступления и наказания».
Мы говорим, разумеется, о г. Дельере.
Знаменитый писатель живет в квартире, где раньше жил Достоевский.
По стенам — портреты великих писателей. Все в гробу.
В книжных шкафах сочинения наших классиков. Некоторые тома, как мы заметили, значительно похудели.
На письменном столе, в огромной чернильнице, — гуммиарабик.
В золотой ручке, вместо пера, — кисточка.
— Во всем доме ни капли чернил! — игриво заметил его превосходительство (г. Дельер, как известно, генерал от литературы).
Над диваном сверкала арматура из ножниц. Г-н Дельер указал нам на кресло величественным жестом, — по всей вероятности, заимствованным у кого-нибудь из великих писателей.
— Чему обязан?
— Дело тонкое и деликатное. Время от времени и нам приходится писать рецензии. Раньше это было легко, теперь — трудно. Самолюбие господ драматургов уподобилось флюсу. Вздуто и болезненно. Сегодня рецензия, завтра — письмо в редакцию: «Неправда! Моя пьеса великолепна». Теперь также принято расхваливать собственные произведения, как раньше это считалось неприличным. Вот мы и позволили себе явиться к вам, как к автору «Декаданса»…
Г-н Дельер остановил нас стыдливым и милым жестом.
— Это не совсем так. «Декаданс» не совсем моя пьеса. Раньше она была написана другим автором, и по-французски. Я только перевел. Но мне нравится деликатность вашего обращения: «Автор «Декаданса». Это очень деликатно!
— Помилуйте, после процесса господина Старицкого с господином Александровским…
— Мне очень нравится приговор по этому делу. Очень! Рецензента на семь дней под арест за злословие! За то, что назвал переделывателя — переделывателем! Это окажет огромное влияние на рецензентов. Будут писать с осторожностью! Критика стала пренеприятной в наши дни. Нигде про себя ничего лестного не прочитаешь. Черт знает что! Положение переделывателя — положение прескверное. Каждому человеку прежде всего хочется денег. А затем — почета. Деньги у нас, у переделывателей, есть. Почета — никакого. Это отравляет жизнь! Критика каждый день выдумывает для вас новые клички. «Передельщик», «переперщик», «перетырщик». Наконец, «дельерщик», «дельерничать», «дельерничество». Поучительный приговор относительно господина Александровского послужит уроком!
— За плохую рецензию рецензента в тюрьму?
Г-н Дельер облизнулся.
— Обязательно!
— Вот поэтому-то мы и решились обратиться к вам. Как же теперь быть? Чтоб и рецензию написать, и свободу сохранить. Предположим невозможный случай. Предположим, что пресловутые «Петербургские трущобы» создал для сцены не г. Арбенин, а вы. Предположим. Скажите, как драматург, какую форму рецензии вы признали бы для себя необидной и не заслуживающей ареста рецензента?
— Гм… Как всякому драматургу, мне хотелось бы, чтоб в рецензии сквозили: уважение и преданность, преданность и уважение!
— Что бы вы сказали, например, о рецензии в таком роде. «Покойный Крестовский удостоился редкой почести. Грустно только, что у нас время почестей для писателей наступает после их смерти! На произведение Крестовского обратил внимание г. Дельер». Или лучше, — «сам г. Дельер»?
— Поставьте «сам».
— «Перечитав роман Крестовского, г. Дельер сказал: «Да будет пьеса!» И стала из романа пьеса! Не находим слов, чтоб поблагодарить г. Дельера от имени покойника Крестовского. Позволяем себе надеяться, что и другие почившие русские писатели обратят на себя благосклонное внимание г. Дельера. Ведь среди них есть и великие! Его ждет Гоголь! Его ждет Пушкин!» Нравится вам такой стиль?
— После приговора над непочтительным рецензентом, — это, конечно, style moderne. Но мне не нравится, — он кудреват. Пишите проще. Проще, господа! Что лучше простоты? Пишите просто: «Вчера мы получили новое доказательство талантливости г. Дельера. Мы смотрели пьесу «Петербургские трущобы» и были поражены! Как встречаются хорошие умы! Г-н Дельер написал пьесу, которая совершенно совпадает с знаменитым романом покойного Крестовского. Даже название ему пришло в голову одно и то же».
— Можно добавить: «г. Дельер со временем выдумает порох!»
— Можно. «Но нас это нисколько не удивляет в г. Дельере. Что такое Крестовский? Дельер так талантлив, так талантлив, что написал даже «Преступление и наказание» совсем как Достоевский! Что же после этого ему стоило написать «Петербургские трущобы?». Сколько писателей совмещает в себе г. Дельер!..»
— «Мы уверены, что стоит ему сесть писать исторический роман, — он напишет «Войну и мир». Слово в слово! Стоит сесть за роман в стихах, — из-под пера его выльется «Евгений Онегин». Дайте ему строить, — он выстроит Эйфелеву башню! Дайте ему Америку, — он выкопает в ней Панамский канал. Дайте ему нотной бумаги, — он напишет «Дон Жуана». Нота в ноту, — как Моцарт!»
Г-н Дельер грустно поник головой.
— Действительно! Я опоздал родиться! Все уже сделано! Напишешь «что-нибудь», — оказывается другой уж раньше написал и пользуется славой. Меня предупредили! Меня предупредили!
— Очевидно, не рассчитывали на ваше рождение!
— А все-таки… вернемся к нашему разговору. Пишите так рецензии. Пишите так. Это единственный способ не попасть теперь за рецензию под арест.
— Благодарим вас!
Со свойственной нам любезностью рекомендуем этот способ всем гг. рецензентам.
Книга
У меня есть приятель.
Человек молодой, богатый, свободный от дел.
Он стал жаловаться:
— Ещё за завтраком, за обедом, пока кругом есть народ, — туда-сюда. Но стоит остаться одному! Ужасное состояние. Не знаю, что с собой делать. Ходишь, ходишь из угла в угол. Мысли все передуманы. Не нахожу себе места.
— Скука?
— Вероятно. Что бы такое придумать?
Целый год он не пропустил ни одного первого представления, ни одного бала, ни одного вечера, ни одного концерта, собрания, ни одной скачки, ни одного бега.
Он посещал, — всё равно, — всё.
Балет, фарс, оперу, оперетку, смотрел артисток босых и в башмаках.
Он ходил веселиться в трагедию и развлекаться на политические банкеты.
Не бедняга?
Через год он зашёл ко мне мрачный:
— Нет!
— Не проходит?
— Когда кругом народ, — ничего. Но когда остаюсь один, — то же самое. Нет! Это что-то ненормальное! Надо посоветоваться с докторами.
Он пересоветовался со всеми московскими знаменитостями, ездил в Петербург, выписывал кого-то из Берлина.
Был даже у окулиста и зубного врача.
Один сказал:
— Это — от переутомления. Вы, вероятно, слишком много работали.
Другой нашёл у него подагру.
Третий долго расспрашивал:
— Сколько рюмок водки пил ваш покойный отец? Отчего умерла ваша тётка?
И определил, что это у него:
— Следы от бывшей в детстве скарлатины.
Четвёртый нашёл, что нужно сделать операцию:
— Удалить толстую кишку. Эта толстая кишка совершенно не нужна. Только отравляет организм.
Но предупредил:
— Из ста операций удаётся одна. Советую рискнуть.
Пятый, шестой, седьмой, восьмой послали его в Кисловодск, Виши, Карлсбад, Ессентуки, в Ниццу, в Каир.
Он год прожил на курортах.
Выпил несколько бочек минеральных вод.
И вернулся:
— Нет толку! Очевидно, органическое. Надо решиться на операцию.
Ему вырезали толстую кишку.
Три месяца он был между жизнью и смертью.
Но когда выздоровел, пришёл ко мне в полном отчаянии.
— Не лучше?
— Пока был болен, — ничего. Скуки не было. Но как выздоровел, — началось! Не могу же я каждый день резать себе по кишке!
И решил:
— Англичане в таких случаях путешествуют.
Он поехал в кругосветное плавание.
Умирал от жажды в Сахаре, жарился на солнце в Индии, едва не потерпел кораблекрушения в муссонах.
Я получал от него открытки из Австралии, из Мексики, с Сандвичевых островов.
Вернулся в полном отчаянии:
— Англичанам, может быть, помогает… Но мне нет! Баста! Я знаю теперь причину. Это — от одиночества.
Он женился.
Прожил с женой год.
Был несчастлив в брачной жизни.
Два раза покушался на самоубийство.
Наконец, развёлся.
— И развёлся, а скука!
Он был безутешен.
И вот на днях он влетел ко мне радостный, счастливый.
— Представьте! Нашёл!
— Что нашли?
— Средство. Радикальное. Никакой скуки.
— Что же вы сделали?
— Купил книгу.
— Книгу?
— Как скука, — беру книгу. И не заметишь, как проходит время.
Он добавил:
— Стоит, правда, рубль. Но когда впору пустить себе пулю в лоб, — и рубля не жалко.
Читатель говорит:
— «Невероятно!
Вы выдумали!
За кого вы нас принимаете?
Будто бы ваш приятель, промучившись пять лет, наконец, купил себе книгу!
Невероятно!
Он пришёл к вам и сказал:
— Послушайте! А что, если попробовать почитать? Нет ли у вас какой-нибудь ненужной книжки?»
Крючки
Нас собралась небольшая компания.
Исключительно мужчин, — и потому мы говорили исключительно о женщинах.
В них отрицалось, разумеется, всё: способность любить, ненавидеть как следует, просто чувствовать.
Даже, кажется, существование самой души.
Но ведь должно же быть хоть что-нибудь у этих существ, у которых нет ничего?!
— У них есть дурные привычки.