Разумеется, я эти мысли на площади не высказывал.
На площади бывают и незнакомые люди. Кто же с незнакомыми людьми разговаривает?
А так говорил, дома с друзьями.
Никлаусу сказал, соседу.
Никлаус даже подпрыгнул:
— Верно! Удивительно благочестиво рассуждаешь!
Да и пошёл на площадь во всё горло кричать.
Никлауса растерзали.
Не кричи во всё горло!
Мысль кроту должна быть подобна. Втайне, втихомолку, незаметно работать. Тогда она и сильна. А вылез крот наружу, — тут кроту и конец.
Меня и архиепископ похвалил. При всей публике.
— Вот Фохт! Не нечестивому Никлаусу чета! У него овцу зарезали, — а и то ничего не говорит!
— Я, — говорю, — ваше преосвященство, ежели у меня мысль сомнительная и явится, — я её в тайниках моей души держу. Как в тюрьму запираю. Иногда друзьям расскажу. Ведь и узников из тюрьмы пускают погулять. Но чтобы совсем её на свободу выпустить! На площади! На улицы! Ведь это всё равно, что разбойника пустить на свободе по городу бегать.
— Так впредь всегда и поступай!
Принял благословение и похвалу со смирением.
Проповедником сделался.
К крестоносцам речи держал:
— Спешите, летите, воинство, небом благословенное! Ждёт, томится по вас Святая земля! Изнывают святыни под властью неверных! Спешите, поспешайте!
Пусть убираются.
Может, их там сарацины перережут!
И что ж бы вы думали?
И тут я оказался прав.
Не успели они до Палестины дойти, — все погибли!
Тут я, я первый, окрестил их на вечные времена:
— Сволочью Петра Амьенского!
Удивительное дело!
Какому-то Петру Амьенскому позволяют народ булгачить, войска собирать, на войну идти, города в убыток вводить, чужих овец резать.
Чего начальство смотрит?
Видел я этого Петра Амьенского.
Пустынник, как пустынник. Ничего особенного!
— Босой! Босой!
Да и я сапоги сниму, — босой буду.
Нашли чему радоваться!
Засадить бы его сразу за появление в общественном месте в неприличном виде, — никаких бы и Крестовых походов не было.
И овцы у добрых людей были бы целы.
— Крестовые походы! Крестовые походы!
Никаких и Крестовых походов не было. Просто — попущение начальства.
В предпоследний раз я жил в Париже. В конце 18-го века.
Натерпелся.
Помню один денёк:
— 10-е августа.
1792 года.
Всю ночь не спали.
В полночь набат ударил. И всю ночь над Парижем стоял. По улицам факелы, передвигаются отряды.
Национальная гвардия.
«Граждане» с пиками.
— С пиками!
Вы только подумайте!
Утром, — слышим, — пальба.
— Ну, ну! Как они там из пик в ответ стрелять будут?
А как грянула пушка, мы все за голову схватились.
— Погибло народное дело!
Ещё пушка, ещё!
Как? Так рисковать судьбой всей нации?
С голыми руками, «с пиками», — изволите ли видеть, «с пиками»! — на пушки лезть!
И кто всё поднял?
В нашем же доме жили Люсиль Демулен и madame Дантон.
— Вот чьи мужья!
Я всегда любил нацию. Для меня нация выше всего.
— Свобода, равенство, братство!
И вот теперь всё это гибнет.
Пушка!
— И из-за чего?! Из-за кого! граждане? Какой-то несчастный писака, возомнивший о себе! Заика, дрянь! Какой-то адвокатишка без практики! Им нечего терять!
Пушка!
— А?! Вы спрятались, сударыни!
Обе дамы сидели ни живы, ни мертвы.
Дантонша, та совсем в обмороке лежала. Демуленша, вся в слезах, ещё кое-как держалась.
Пушка!
— А? Вы страдаете? Ваши сердца обливаются кровью за ваших мужей? Как же мы должны страдать? Как наши сердца должны обливаться кровью за страну? За нацию? За свободу? За равенство? За братство? Всё, всё погибло!
Пушка!
Нет, вы вообразите себе наглость этих дам.
К соседям присылают:
— Нет ли чашки кофе для madame Дантон!
Тут уж меня взорвало.
Пушка!
— Гражданки! Граждане! В древнем, в доблестном Риме граждан, которые навлекли на отчизну такое бедствие, и их семьи лишили бы огня и воды! В Риме, с которого мы все должны брать пример гражданской доблести! Не давать этим дамам кофе.
Пушка!
Наши дамы было разорвать их хотели.
Я остановил:
— Гражданки, не надо! Зачем? Мы их просто свяжем и передадим королевским комиссарам, по начальству. Те уж знают, что с ними сделать!
Пушка!
И вдруг всё смолкло.
Ужасные полчаса.
И вдруг бегут люди, кричат:
— Свобода! Свобода!
Оказывается, — ошибка.
Мы думали, что это из Тюильри из пушек палят. А, оказывается, пушки-то были у наших.
Это наши стреляли. Наши!
Вот была радость!
Я плясал.
А через час вдруг подъезжает карета.
— Здесь живёт гражданка Дантон, супруга гражданина министра юстиции?
Разумеется, мы не дали гражданке Дантон идти в карету.
Разумеется, донесли её на руках.
Я имел счастье передать гражданке Дантон чашку чёрного кофе в карету.
Пусть выпьет дорогой.
Ничего, что у меня чашка пропадёт. Такое событие! Да она и не из сервиза.
А гражданке Люсиль Демулен я имел удовольствие поднести цветы.
Не знаю уж даже, откуда у меня и цветы взялись.
Словно нарочно в квартире выросли.
Гражданку Демулен я видел ещё только раз.
В трудную минуту её жизни.
Когда её провозили на казнь.
Она ехала в подвенечном платье.
— К своему Камиллу!
Мне это тогда не понравилось.
— По-моему, так ехать на казнь даже неприлично!
Это значит афишироваться.
Я тогда же сказал об этом соседям.
Я не привык скрывать своих мыслей.
Что говорю, то и думаю.
— Зачем такая реклама?
Ну, что такое был Демулен?
Журналист, как журналист. Ничего особенного.
Теперь мне жить, прямо скажу, трудно.
На две газеты должен подписываться.
На «Товарища» был подписан и на «Новое Время».
«Товарищ» — для души. «Новое Время» — для знакомых.
Я человек семейный.
Семейному человеку без «Нового Времени» нельзя.
«Новое Время» — что на дверях дощечка:
— Застрахован в обществе «Якорь».
У меня всякий народ бывает.
Пусть видят, — на столе «Новое Время».
— Что? Выкусили?
Для души выписывал «Товарища».
Хорошо писали!
Но когда «Товарища» закрыли, я, конечно, осудил:
— Порядочных органов и так мало. Какое же право они имели, с общественной точки зрения, рисковать? Рисковать газетой? С печатным словом, господа, надо обращаться бережно!
Разве я не прав?
Подписываться на газету на год, и вдруг через два месяца…
Но я, конечно, не об этом.
Не в подписных деньгах дело, а в принципе:
— Честный орган печати, — его хранить надо. Освободительное движение нуждается…
Батюшки, пока размышлениям предавался, кошелёк из кармана свистнули.
— Вот вам и ваше освободительное движение!
Опера, или Искусство сделаться в один год знаменитым тенором
Посвящается всем, у кого плохи дела
Идите в теноры.
Лучшая из профессий. Ваш капитал у вас в горле. Тенор напоминает того счастливца из сказок Шехерезады, которого добрый волшебник наградил способностью плевать золотом. Куда ни плюнет, — золотой. Тенор, это самая выгодная профессия. Если у него один крик и никакого уменья, говорят:
— Но что за богатый материал!
Если пропал голос, уверяют:
— Зато уменье!
Мы слышали г. Кардинали, довольно безобразного крикуна, и восхищались.
— Теперь он не того… Но что это будет за певец! Какие данные!
Учитывали его будущие высокие ноты и выдавали под них аплодисменты, в вид варрантной ссуды.
Я слышал старичка Нодэна. Никакого голоса, зато:
— Ах, как он пел раньше!
И его награждали аплодисментами в виде пенсии.
А он уж переводил их у антрепренера на звонкую монету по существующему курсу на теноров.
Тенор — это человек, который поет голосом, своим прошлым и своим будущим.
К тому же ему вечно будут подпевать психопатки.
Относительно этих последних он может быть спокоен.
Они будут всегда.
Точно так же, как луна может быть спокойна, что у нее будут собаки и поэты, которые станут на нее лаять.
«Оне» и «они» будут на нее выть совершенно независимо от того, будет она в фазе полнолуния, новолуния или на ущербе. Им все равно, потому что восторгаться их потребность.
То же самое и психопатки. Поклоняться — их потребность, и у вас всегда будет толпа поклонниц, удовлетворяющих этой их потребности.
Я не говорю уже об успехах.
Тенор в этом отношении вне сравнения и конкуренции.
Он имеет успех не потому, что он сам красив, мужествен, храбр, благороден.
От каждого из нас потребуют предъявления одного из этих качеств, хотя бы в небольшом размере.
— Есть ли оно у вас?
Тенор же имеет успех потому, что Манрико — благороден, Рауль — храбр, Эрнани — мужествен, а Фауст носит голубое трико.
Последнее самое главное!
Итак, теперь, когда я выяснил вам все выгоды теноровой профессии, мне остается только перейти к главному:
— Как сделаться знаменитым тенором? Очень просто.
Поступите в извозчики.
— В извоз…
Непременно! Публика ужасно любит, чтоб перед ней пели бывшие сапожники, портные, извозчики, мясники.
Она обожает «случайные открытые таланты». И это «открытие» должно произойти по возможности патетически.
Знаменитый импрессарио летел к не менее знаменитому тенору, который закапризничал и отказался петь.
— Кем я его заменю? — с ужасом думал импрессарио и нетерпеливо понукивал извозчика: — Скорее!
Да на беду попался прескверный извозчик, — импрессарио разозлился и ударил его по шее.
Извозчик пронзительно крикнул.
— Да это do-diez! — воскликнул изумленный импрессарио и заключил извозчика в объятия.
Так должен быть найден тенор.
Недурно, конечно, если вы при этом возьмете и споете, по просьбе импрессарио, тут же народную песенку, соберете толпу народа, вас отправят в участок, и околоточный (за отсутствием комиссара его может заменить простой городовой), узнав, что перед ним будущее светило, извинится перед вами.