Она в Ленинграде пыталась в национальной финской труппе при театре им. Ленсовета пристроиться, не вышло, выгнали, сказав таланта ни на грош нет. Работала учительницей, пока Энсио Венто в дикторы не устроил. Так она и там себя показала. Это, что там надо было устроить, что бы Хельми Пятеляйнен вывести из себя? А теперь прибежала, дядя Паули, я артисткой быть хочу.
От спокойного как сибирский мамонт Тойво Хайме слышать такие слова Паули Ринне приходилось нечасто.
И виноват в этом был алкоголь. Сейчас оба режиссера сидели в буфете театра, в котором кроме них находилась только буфетчица. Именно она принесла им недавно на столик бутылку водки, несколько бутербродов с лососем, нарезанный черный каравай и розетку с маринованными грибами.
Буфетчица была русская, поэтому, о чем говорят два финна, не понимала, но подозревала, что дело может дойти и до рукоприкладства. Однако пока её ожидания не оправдывались. Мужики прикончили бутылку и потребовали вторую.
Риннеопытной рукой набулькал рюмки исказал уже слегка пьяным голосом:
– Тойво, зря переживаешь, все у меня под контролем. Ты просто не в курсе всех событий.
Смотри, ты видел Красовского на сцене всего один раз и сразу понял, что у него есть перспектива. Так ведь?
А я скажу тебе больше – этот парень талантище!
Понимаешь, у него есть чувство сцены, актеры годами этому учатся, а этому парню бог его без меры отвалил.
Честно признаюсь, я его иногда побаиваюсь, когда он начинает монолог.
Ему веришь, понимаешь, веришь! Ты, наверно в курсе, что Красовский только на четверть финн, но когда он произносит руны Калевалы, начинаешь верить, что он именно Куллерво, и никто другой.
Никогда такого не видел!
Ринне помолчал с минуту, потом поднял полную рюмку.
– Давай, выпьем, – предложил он собутыльнику в очередной раз.
Тот естественно, не отказался и, выпив, они продолжили беседу.
– Я его пока придерживаю, – признался Ринне. – Хочется понять, чего еще можно от него ждать. А мальчишка удивляет с каждым днем все больше. Ему всего двадцать один год, вроде бы жизни не видел, но понимает меня с полуслова. Кстати, парень сам по себе видный. Ему даже шрам на лице придает некую брутальность. Как мне кажется, женщины от него будут без ума.
– Смотри, не передержи, – хмыкнул Хайме. – Надоест парню ходить забесплатно, как в самодеятельность, время зря терять и уйдет. Останешься ты без великого гения современности.
– Да, ладно, тебе, не утрируй, о гении никто речь не заводил, просто, признайся сам себе, мало у нас по-настоящему талантливых актеров и актрис.
То, что Ринне сказал лишнее, он понял через секунду.
– Конечно, мало, – горячо поддержал его собеседник. – А почему? Да потому, что главный режиссер театра берет в труппу девицу с улицы, даже не проверив, на что она годится.
– Хм, как-то ты двусмысленно выразился, Хайме, – пробормотал Ринне. – Я, между прочим, женат и жене не изменяю.
– А надо бы, – буркнул Тойво Хайме. – Тогда, возможно, не взял бы на работу Эльвиру Нокелайнен.
– Да что вы все прицепились ко мне с Эльвирой?! – теперь уже Ринне разбушевался. – Тебе она не нравится, труппе не нравится. Даже директор театра вчера что-то такое мне сказал.
Бедная девочка столько пережила. Приехала из Ленинграда в полном расстройстве. Пришлось лечиться от нервного срыва. И зря ты на неё наговариваешь, никто там из театра её не выгонял, она сама ушла.
У нас пока будет работать на ролях второго плана. А дальше будет видно. Время покажет.
Ринне поднял бутылку, повертел её, чтобы убедится, что она пуста.
Тарелки тоже уже опустели. Грибы. лосось, хлеб, все было съедено.
– Хорошо посидели, – сказал Хайме. – Сказали друг другу, все, что хотели сказать, теперь можно и по домам.
– Крепкие мужики, наши финны, – думала буфетчица, глядя, как принявшие на грудь по бутылке водки, режиссеры твердой походкой направляются к выходу. – Натренировались у нас в Советском Союзе. А те, что из Финляндии приезжают слабые совсем, две-три рюмки выпьют и с ног долой.
– Сашкец, знаешь, я заметил, что ты здорово изменился после армии, – как-то вечером сообщил брат, штудируя учебник.
– И в чем это выражается? – поинтересовался я.
– А во всем выражается, ходишь не так, говоришь не так, и вообще у меня такое ощущение создается, что не я учусь на медфаке, а ты. Ты каждый вечер так поглощен изучением своей роли, что не обращаешь внимания, что я у тебя спрашиваю. Вот сейчас специально тебя уже два раза спросил кой о чём. А ты ответил не задумываясь. Я на днях начал думать, что ты мои учебники читаешь, но того о чем ты говорил в учебнике нет. Специально проверил.
– Мда, и чего я ему, интересно, выдал? – подумал я, оторвавшись от надоевших рун Калевалы.
– О чём я хоть рассказал, – пришлось спросить мне.
Пашка усмехнулся.
– Я тут читаю этиологию язвенной болезни, так в учебнике написано, что существует несколько теорий её возникновения. Вот я тебя и спросил, какая из них главная. А ты сразу сказал, что микробная, хотя я не уточнял, что это за теории. Вот почему ты так решил?
– Ну, наверно, прочитал когда-то, – попытался я оправдаться.
– Ага, и о хеликобактере пилори, тоже где-то прочитал? Что-то я о нём ничего не слышал. Ты буквально пять минут назад про него говорил. Типа он вызывает язвенную болезнь. Это микроб такой?
– Вроде бы, – смущенно пробормотал я. Подловил меня братец знатно.
– Ладно, – завтра у нас микробиология спрошу у препода, знает ли он такую бактерию. Напиши мне название, а то забуду. И где он в организме живет, тоже напиши.
Улыбаясь, я написал название по латыни. А что, может быть, благодаря наивным Пашкиным вопросам Нобелевку получат не австралийцы, а наши, доморощенные специалисты?
– Может, скажешь, в чём ещё я изменился? – спросил, пока брат прятал записку в дипломат.
– Скажу, конечно. Ты, брательник, совсем монахом заделался. Я думал, что ты как с армии придешь, начнешь девок менять, как перчатки. А у тебя до сих пор так ни одной и не появилось.
У нас даже мама полковника себе нашла, а ты, как тютя, какой-то, всё дома сидишь. Эх, я бы на твоем месте, уже кучу баб завел. Хочешь, я тебя с хорошей девчонкой познакомлю? Она мне уже месяц надоедает с такой просьбой. Запала, понимаешь, на твою покоцанную рожу.
– Паша, не издевайся, – взмолился я. – На фиг мне твои одногруппницы сдались? У меня, между прочим, своих хватает. Есть там, несколько девиц, которым время некуда девать, так они достали своими предложениями, то в кино сходить, то просто на лыжах покататься.
В ответ на мои слова Павел уныло покачал головой и покрутил пальцем у виска.
А я и сам удивлялся своему нежеланию заводить отношения с противоположным полом, вроде бы и девушки симпатичные были. И вроде бы нашел объяснение этому обстоятельству. Я грустил по Люде. Нет, не той, что сейчас жила в Вытегре. Грусть была по женщине, с которой мы прожили много счастливых лет, что ушла от меня несколько лет назад и которую уже не вернешь. Наверно, именно этим чувством объяснялось мое поведение. Но Пашке ведь этого не расскажешь, так же, как и маме, которая была, скажем так, весьма удивлена моим нежеланием, встречаться с девушками. Наверно моя судьба в этой жизни носить печальную маску Пьеро, которую никто кроме меня самого не замечает.
Наша мирная беседа была прервана мамой.
– Ребята, послушайте, я знаю, что у вас завтра вечер свободный. Саша, надеюсь, у тебя никаких внеплановых дел не намечается?
Я мотнул головой в знак согласия.
– Очень хорошо, тогда завтра к шести часам к нам в гости придет знакомиться Сергей Петрович. И я попрошу вас быть на высоте, и показать, что вы культурные, воспитанные дети.
– Мы с Пашкой глянули друг на друга и заржали. Особенно веселился я. У моего брата еще не бывало такого плотного контакта с офицерами Советской армии, какой имелся у меня. Я то прекрасно знал, на каком языке они разговаривают. Где-то слышал анекдот, или что-то вроде него, что если убрать матерные слова из лексикона командного состава, то эффективность выполнения боевой задачи упадет на восемьдесят процентов. И нисколько не сомневался, что Сергей Петрович Гончаров тоже прекрасно владеет русским матерным языком и ему до лампочки, какие мы культурные и воспитанные. По своей работе видел он сотни таких, как мы парней и должен с первого раза определить чего мы стоим.
Естественно, готовка ужина легла на мои плечи. Но я возражать не стал. Как ни странно, завтра у меня рабочий день продолжался всего до двух часов. Ни репетиции, ни учебы не предвиделось. Так, что мы с мамой обсудили меню и количество спиртных напитков, и дружно навесили на Пашку их покупку. После чего мама отправилась смотреть телевизор, Пашка продолжил зубрить учебник, а я включил радиоприемник и начал слушать вечерние новости из Стокгольма. В отличие от передач Би-би-си и Голоса Америки на русском языке, шведские новости никто не глушил. Поэтому качество передачи было отличным.
Следующим днем, когда время шло к вечеру мы втроем ожидали гостя.
Ну, как ожидали? Я все еще толкался на кухне. Мама с утра ненароком сказала, что Гончаров любит выпечку, вот я и завелся испечь рыбники с палтусом. Завел тесто, а Пашка, растяпа, когда я ушел на работу, снял корчагу с опарой с подставки на радиаторе отопления, чтобы что-то достать с полки, а назад поставить забыл. Так, что когда я пришел с работы, опара почти не поднялась. Поэтому пришлось пироги оставлять на потом.
А сейчас этот олух, в отличие от меня, сидел около своей приставки и, надев наушники, слушал новые записи. Визит маминого ухажера его особо не волновал.
Мама, в новом красивом платье, с красными пятнами на лице, оставшись не у дел, беспокойно слонялась по квартире, и периодически пыталась помочь мне, а когда её прогоняли, уходила к себе и начинала переставлять тарелки с салатами и закусками на столе.
Я, наконец, допек рыбники и безе с молотым грецким орехом и, сняв фартук, отправился привести себя в более приличный вид.