— И это… все? — спросил он, и в его голосе прозвучало искреннее недоумение.
Я выпрямился, опираясь на край стола, чтобы скрыть дрожь в ногах от усталости.
— Сила не всегда в густоте, господин управляющий, — ответил твердо. — Иногда она в чистоте.
Он долго смотрел то на меня, то на миску, словно пытался сопоставить мой изможденный вид с этим странным, элегантным результатом. Наконец, он вынес свой вердикт.
— Подавай.
Я кивнул и подошел к полке с посудой. Рука прошла мимо больших, расписных тарелок и выбрала простую, но изящную керамическую чашу глубокого черного цвета. На ее темном фоне золотой бульон будет смотреться особенно эффектно.
Я поставил пиалу на стол, взял большой черпак и, зачерпнув драгоценную жидкость, начал осторожно наливать. Бульон не дымился и не клубился паром. От него исходило лишь тонкое, едва заметное марево, несшее в себе сложный, согревающий аромат. Я заполнил пиалу ровно на две трети — не больше, не меньше.
Степан Игнатьевич, наблюдавший за каждым моим движением, молча вышел в коридор и вернулся с небольшим серебряным подносом. Он поставил его рядом. Это был последний штрих. Я аккуратно поставил пиалу в центр подноса.
Управляющий взял поднос в руки. Я думал, он позовет слугу, но он не стал. Он решил сам нести его княжичу. В этот момент я окончательно понял, насколько высоки ставки. Степан Игнатьевич ставил на кон не только мою жизнь, но и свою собственную репутацию и положение. Он шел ва-банк вместе со мной.
Уже у самой двери он остановился и обернулся, посмотрел мне прямо в глаза. Его взгляд был долгим, тяжелым, и в нем не было ни капли сочувствия, только посыл, который я прочел без труда.
«Молись, повар».
Дверь за ним закрылась. Снаружи щелкнул засов.
Я остался один, в оглушительной тишине своей идеальной кухни. Сделал все, что мог, ввложил в эту пиалу бульона все свое мастерство, все свои знания, весь свой Дар. Моя судьба теперь была в чужих руках и чужом желудке. Это чувство полного бессилия было неприятнее любой усталости.
Княжич Ярослав
Мир был серым. Серые стены, серый свет, пробивающийся сквозь тяжелые, задернутые шторы, серые тени в углах его просторных, но ставших тюрьмой, покоев. Даже боль, его вечная спутница последних недель, была тупой, серой, изматывающей. Она гнездилась в его мышцах, которые отказывались повиноваться, в суставах, которые ныли при каждом движении, и, что хуже всего, в животе, где скрутило тяжелый узел, не дававший ни есть, ни дышать полной грудью.
Ярослав лежал на своей огромной кровати, заваленный подушками и дорогими мехами, и чувствовал себя развалиной. Беспомощным, слабым, жалким. Он ненавидел это чувство. Ненавидел свое тело, которое его предало. Ненавидел лекарей с их бесполезными, вонючими отварами, которые лишь подстегивали его на час, чтобы потом бросить в еще более глубокую яму бессилия. Ненавидел отца, князя Святозара, чей молчаливый, разочарованный взгляд был хуже любого крика.
Но больше всего он ненавидел себя. За то, что позволил этому случиться. За страх, который змеем шевелился в душе при одной мысли о дуэли. Через две недели. Две недели до позора. Он представлял себе лицо своего противника, Игоря Морозова — тупое, самодовольное лицо быка, который выйдет на ристалище и легко, играючи, сломает его, Ярослава Соколова, наследника, последнюю надежду рода.
В его голове крутился вихрь из злости и отчаяния. Он сжал кулаки так, что ногти впились в ладони. Лучше умереть, чем опозориться.
Тихий стук в дверь вырвал его из этого порочного круга ненависти.
— Я не велел никого впускать! — рявкнул он, и его голос сорвался на слабый, хриплый крик.
Дверь, однако, отворилась. Вошел Степан Игнатьевич. Спокойный, собранный, как всегда. В руках он держал серебряный поднос, на котором стояла простая темная пиала.
Раздражение вспыхнуло в Ярославе с новой силой. Управляющий был единственным, кого он не мог просто выгнать.
— Опять принес вонючее варево от своих знахарей? — прохрипел он, отворачиваясь к стене. — Унеси! Мне от него только хуже. Я не буду это пить.
Степан Игнатьевич не ответил. Он молча подошел и поставил поднос на столик у кровати.
— Это не от лекарей, княжич, — сказал он ровно. — Это… другое. Просто попробуй. Один глоток.
— Я сказал, не буду! — упрямо повторил Ярослав.
— Попробуй, — в голосе управляющего не было мольбы, лишь спокойная уверенность, которая всегда действовала на Ярослава. Спорить с ним было все равно что пытаться сдвинуть скалу.
Тяжело вздохнув, полный злобы на весь мир и на собственное бессилие, Ярослав с трудом приподнялся на локтях. Он с отвращением взял в руки теплую пиалу. От нее шел тонкий, едва уловимый пар. Поднес ее ко рту, готовый к привычной волне горечи или приторной сладости, которая тут же заставит его желудок сжаться в очередной болезненный спазм.
Он сделал маленький глоток и замер.
Во рту не было ни горечи, ни сладости. Не было вообще ничего из того, что он ожидал.
Вкус чистый, глубокий, согревающий, непохожий ни на что. Какой-то… фундаментальный вкус. Словно сама суть тепла и жизни разливалась во рту, очищенная от всего лишнего.
Удивление было настолько сильным, что он на миг забыл о боли. Он сделал еще один, уже более осмысленный глоток и почувствовал, как по пищеводу вниз катится не жидкость, а волна мягкого, живительного тепла. Оно не обожгло, не ударило по нервам, как бодрящие отвары лекарей. Оно успокаивало.
Бульон достиг его сведенного в узел желудка, и тиски, которые сжимали его неделями, дрогнули. Не разжались, нет, но их хватка ослабла. Впервые за долгое время он почувствовал, как напряжение в животе начинает медленно, очень осторожно, отступать.
Чувство «тяжести», которое превращало любой кусок хлеба в пытку, начало таять, растворяться в этой теплой, обволакивающей волне.
Он пил дальше, уже не отрываясь, и с каждым глотком чудо продолжалось. Тепло поднялось выше, разливаясь по груди, по рукам, по ногам. Оно не давало ложной, лихорадочной энергии. Наоборот, оно снимало напряжение, расслабляло мышцы, которые, казалось, превратились в камень от постоянной боли и стресса.
Потом эффект достиг его головы. Хаотичный, злой рой мыслей, который жужжал в его черепе без остановки, вдруг начал стихать. Ушли образы ухмыляющегося Морозова, разочарованного отца. Ушла паника. Ушел страх. Они не исчезли совсем, но отступили на задний план, словно задернули еще одну, внутреннюю штору. В голове воцарилась тишина. Ясная, звенящая тишина, какой он не знал уже очень, очень давно.
Ярослав отнял от губ пустую пиалу и посмотрел на нее с недоверием. Простая темная керамика. Что это было? Какое-то новое колдовство? Он посмотрел на свои руки. Дрожь от перенапряжения, его постоянная спутница, почти прошла.
Он снова лег на подушки, и прислушался к себе. Узел в животе не исчез, но превратился из камня в комок теплого воска. Боль в мышцах притупилась, а в голове была блаженная, спокойная пустота.
Впервые за много проклятых дней он почувствовал не агонию, не страх, не злость. Он почувствовал облегчение и вместе с ним, где-то в самой глубине истерзанной души, шевельнулась крошечная, почти угасшая, забытая искорка.
Искорка надежды.
Алексей
Ожидание. Оно было хуже физической боли, хуже голода, хуже криков Прохора. Я ходил по кухне из угла в угол, как загнанный зверь в клетке. Перемыл и без того идеально чистые медные кастрюли, просто чтобы занять руки. Снова и снова протирал камень столешницы, доводя его до зеркального блеска. Подходил к двери и прислушивался, но за ней была лишь тишина коридора, ни единого звука, ни единого намека на то, что происходит там, в покоях наследника.
Время растянулось в вязкую бесконечность. Каждая минута казалась часом. В моей голове проносились самые жуткие сценарии. Что, если бульон не подействовал? Что, если он вызвал аллергию, о которой я не мог знать? Что, если княжичу стало хуже, и прямо сейчас лекари констатируют отравление, а Степан Игнатьевич отдает приказ вести меня в подвал? Мысль о его обещании — отдать меня на опыты лекарям — заставляла сердце сжиматься.
Я снова и снова прокручивал в голове рецепт, каждый свой шаг, ища ошибку, но не находил ее. Я все сделал правильно и это незнание, эта невозможность что-либо изменить, сводила меня с ума.
Я сел на табурет, уронив голову на руки. Все. Сил больше нет. Будь что будет.
В этот самый миг мой мир взорвался.
Это была не вспышка, не простое появление интерфейса. Это был беззвучный взрыв ослепительного золотого света, который заполнил все мое сознание, вытеснив страх, усталость и окружающую реальность.
Я зажмурился, но свет был внутри меня, а потом, в этом сияющем вихре, начали появляться строчки текста, выложенные не привычным голубым, а сияющим золотом.
[Вы успешно применили блюдо [Восстанавливающий бульон (Шедевр)] к цели «Княжич Ярослав Соколов»!]
[Цель находится в уникальном состоянии «Блокировка потоков Живы»!]
[Ваше блюдо оказало прямое противодействие системному негативному статусу высокой сложности!]
[За оказание критической помощи высокоранговой цели с уникальным статусом вы получаете ОГРОМНЫЙ бонусный опыт!]
[Вы получили 1000 ед. опыта!]
Я ошеломленно смотрел на эту цифру. Тысяча. Не десять, не двадцать, не сто пятьдесят. Тысяча. Это было больше, чем я заработал за все время, вместе взятое. Я не успел даже осознать это, как поток золотых сообщений хлынул с новой силой.
[Ваш уровень Дарования повышен! Текущий уровень: 5!]
[Ваш уровень Дарования повышен! Текущий уровень: 6!]
Два уровня. За раз. Мое сознание просто отказывалось в это верить. Я чувствовал, как по телу прокатываются две мощные волны энергии, как будто в меня вливают силы, как будто сама суть моего Дара становится плотнее, сильнее, послушнее.
[Вы получили 2 очка улучшения!]