Я чуть не захлопал в ладоши. Да, все преступники сразу налицо!
— Откуда узнал ты это?
— Откуда? — и он опять пожал плечами. — Я ходил по улице и слушал. Одна баба говорит: «Это Анфиска из злости, что ее прогнали». Другая: «А откуда ты знаешь?» А та: «Она грозилась убить самого». А тут ввязалась третья: «Я, говорит, ее вчерась видала ввечеру. Куда? — спрашиваю, а она: ко скорбям, говорит, пусть мои шестьдесят копеек отдадут, что не доплатили. А сама пьяная». Тут мужчина какой-то: «Я ее, — говорит, — с дворником видел, в портерной». А портерных две только поблизости: одна напротив, другая — на Лиговке. Я туда, прямо на Лиговку. А там только и разговору, что об убийстве. Я спросил себе пива и только слушаю. Тут все и узнал.
Юдзелевич замолчал и, видимо, ждал похвалы. Я похвалил его. Да и как же иначе. Не прошло и четырех часов, как мы уже напали на след. Он сразу оживился.
— Ну, вот что, — сказал я ему, — делать дело, так уж сразу. Прежде всего разыщи эту Анфису с Агафоном и узнай о них все в квартале, а потом бери их за жабры и сюда. А затем надо забрать и дворника. Как их сюда доставишь, опять назад по их квартирам и обыск у них! Пока я их допрашиваю, ты отыщи, что надо. Главное, по горячему следу!..
Он поклонился мне и моментально скрылся. Теперь я уже был покоен за исход дела. Завтра, может, послезавтра я уже передам преступников следователю, так как ни одной минуты не сомневался, что убийцы и грабители уже в моих руках.
Юделевич быстро и ловко взялся за дело. Прежде всего, заехав в квартал и захватив с собой полицейских, он арестовал дворника, Семена Остапова, и опечатал его помещенье. Дворника препроводил ко мне, а сам пустился на поиски Анфисы Петровой с сыном.
Муж Анфисы служил раньше дворником в злополучном доме Степанова, потом уехал один в деревню и там остался, а Анфиса сначала работала поденно, потом поступила кухаркой к убитым, а потом снова пошла на поденную работу.
Юдзелевич тут же узнал, что у этой Анфисы недоданные ей 60 копеек являлись какой-то идеей фикс и она, как только напивалась, шла к Ашмаренковым и скандалила, за что два раза ее отправляли в квартал.
Юдзелевич зашел сперва в мелочную лавку — эту лучшую справочную контору, а потом в портерную и узнал адрес Анфисы и ее сына. Они, оказывается, жили в Песках на Болотной улице.
Он отправился в квартал.
«Анфиса Петрова и сын ее Агафошка, — сказали ему в ответ на его справку, — первые канальи. Она пьет и, кажется, ворует, потому что раза три продавала то сорочку, то простыню. А Агафошка прямой вор. Месяца два назад даже судился за кражу из ренскового погреба, да вывернулся. Мальчишка, а уж пьяница. С ними у нас постоянная возня».
«Убили?! — воскликнул пристав, когда Юдзелевич обратился к нему с просьбою о помощи, — вполне возможно! Такие канальи!..» И он тотчас дал ему на помощь двух квартальных.
Анфису арестовал Юдзелевич в прачечной на Шестилавочной (теперь Надеждинской) улице за стиркою, а Агафошку — в слесарной мастерской Спиридонова на 3-й улице Песков.
Через четыре-пять часов они все были у меня. Я велел рассадить их по разным помещениям и ждал вечера.
Я любил производить дознания всегда вечером, а то и ночью. В это время — в ночной тишине, в полумраке — преступники как-то легче поддаются увещеваниям. По крайней мере, я в этом убедился за время своей практики. Кроме того, я ждал возвращения Юдзелевича с обысков, думая, что он доставит мне какие-нибудь серьезные улики.
Уже поздно, часов в 11 вечера, Юдзелевич вернулся ко мне с узелком и подробным отчетом, часть которого я уже передал выше. Что же он нашел при обыске? Прежде всего у дворника Семена Останова, обыскав все помещение со свойственным ему чутьем, он нашел на печке окровавленную на подоле рубаху... Больше ничего, но и это было немало. Кровавые пятна, видимо, были свежи... У Петровых он нашел тонкие платки, две дорогие наволочки и связку отмычек.
Я рассмотрел платки и наволочки. На них были совсем другие метки. Белье Ашморенковых было все перемечено очень красивыми крупными метками, которые я приказал снять, и временно для образца взял платок из раскрытого комода.
На найденных Юдзелевичем вещах были метки «А.», «3.», «В.», видимо, краденные из белья разных господ. Но и из этих вещей при умении можно было извлечь некоторую пользу.
— Но где же все вещи?
Юдзелевич пожал плечами:
— Они имели время от каких-нибудь двух часов ночи. Может, все продали. Я буду искать.
— Тогда где деньги?
— Пхе! Деньги можно зарыть в землю. Разве их найдешь так скоро?
Действительно, это все бывало, и бывало часто.
— Ну, будем их допрашивать, — сказал я. — Веди мне первым этого Агафошку!
Юдзелевич вышел, а я приготовился к допросу.
Для этого я, между прочим, повернул абажур лампы так, чтобы мое лицо оставалось в тени, лицо же допрашиваемого было ярко освещено. Применял я этот способ неоднократно, особенно после того, как однажды один закоренелый злодей, допрашиваемый мною, заметив облако недоумения на моем лице, не без злорадства сказал:
— Видите, ваше превосходительство, вы вот и сами не верите в возможность этого, сами сомневаетесь, недоумеваете.
В кабинет ввели Агафошку.
— Прикажете остаться здесь? — спросил надзиратель.
— Не надо. Ступайте. Когда потребуется, я позвоню.
Я остался с глазу на глаз с одним из предполагаемых убийц, обагрившим свои руки кровью четырех жертв. Я впился в него взором. Передо мной стоял почти юноша, высокий, худощавый, в засаленной куртке-блузе мастерового. Несмотря на столь молодой, как 17 лет, возраст, лицо его уже носило отпечаток бурно проведенного времени. Оно, как у привычных пьяниц, было одутловатое, обрюзглое, под глазами синие круги, следы, очевидно, преждевременного и слишком рьяного знакомства с половыми утехами. В его глазах, достаточно выразительных, я, к удивлению, не заметил ни йоты смущения, страха или испуга. Они были бесстрастны, спокойны. Что это: действительная невиновность или же чудовищный цинизм убийцы?
— Скажи, Агафон, ты уже судился за кражу?
— Судиться судился, а только я невиновен был в той покраже. Зря обвинение на меня возвели. Меня оправдали.
— Так. Ну, а зачем ты вмешался в дело убийства в Гусевом переулке, — быстро спросил я, желая поймать его врасплох, огорошить неожиданным вопросом.
— Напрасно это говорить изволите, — спокойно ответил он. — В убийстве этом я ни сном ни духом не повинен.
— Но если ты и не убивал, так зато ты наверно должен знать, кто именно убил.
— А откуда я это знать могу? — с дерзкой улыбкой ответил он.
— Разве ты живешь отдельно от матери? Ведь вы вместе пьянствуете.
— А она тут при чем? — спросил он, глядя мне прямо в глаза.
— Как при чем? Да ведь она уже созналась в том, что убийство в Гусевом переулке произошло при ее участии, — быстро выпалил я.
Агафон побледнел. Я подметил, как в его глазах вспыхнул злобный огонек.
— Вы... вы вот что, ваше превосходительство... — начал он прерывистым голосом. — Вы... того... пытать пытайте, а только сказочки да басни напрасно сочиняете. Этим вы меня не подденете, потому правого человека в убийцу не обратите. Как же это она могла вам сказать, что она убивала, когда она не убивала? Она хошь и пьяница, а только не душегубка.
Он закашлялся. Я, признаюсь, чувствовал себя неловко. Этот взрыв сыновьего негодования за честь своей матери, которую он в то же время называет чуть не позорным именем, меня поразил. Испитой мастеровой Агафошка был поистине высок и хорош в эту секунду. «Не так, не так повел допрос», — с досадой пронеслась мысль в голове.
— Твоя защита матери очень похвальна, Агафон... — начал я после паузы. — Но ты вот что скажи: где ты находился в ночь убийства в Гусевом переулке? Ведь ты не станешь отрицать, что тебя этой ночью дома не было?
— Действительно, я не ночевал дома.
— Где же ты был?
— У Маньки, моей полюбовницы. Всю ночь у нее провел...
Я нажал звонок.
— Позовите Юдзелевича! — приказал я надзирателю.
Через секунду явился юркий Юдзелевич.
— Где же живет твоя Манька? — спросил я Агафона.
Он дал подробный адрес.
— Немедленно поезжайте к ней, — тихо обратился я к агенту, — и узнайте, правда ли, что Агафон в ту ночь ночевал у нее. Словом, все выспросите.
Я отпустил Агафошку, приказав, чтобы строго следили за тем, чтобы он не мог видеться с другими задержанными.
— Приведите Анфису Петрову!
Это была юркая, бойкая баба с отталкивающей наружностью. Резкие движения, грубый визгливый голос — типичная представительница пьяниц-поденщиц.
Войдя, она истово перекрестилась и уставилась на меня круглыми воспаленными глазами.
— Ну, Анфиса, ты свое обещание, стало быть, исполнила? — мягко обратился я к ней.
— Какое такое обещание? — визгливо спросила она, даже заколыхавшись вся.
— Будто не знаешь? А вот барыню, майоршу, убить за то, что она тебе шестьдесят копеек недодала. Только вы заодно, должно быть, и трех еще человек уложили, да и вещей награбили...
Анфиса задрожала, затряслась и быстро-быстро заговорила, вернее, заголосила чисто по-бабьи, точно деревенская плакальщица:
— Вот-те Бог, господин генерал, невиновна я. Не убивала я их, душенек ангельских, не убивала. Зря я, ведь только в сердцах тогда говорила: «У-у, сквалыга, убить бы тебя надо, потому не отнимай от бедного человека грошей его трудовых». Зла уж я больно была на госпожу майоршу. Обсчитала она меня, горемычную. В ту пору я по церквам стала ходить и в церкви свечку вверх ногами ставила за упокой ее души. Меня научили: ежели отомстить кому хочешь, воткни в свечку булавку и поставь ее перед иконой вверх ногами. Тот человек, значит, и умрет. Я и поставила.
И вдруг Анфиса жалостливо заголосила:
— А-а-ах, батюшки мои, и зачем я грех этот на душеньку свою приняла, зачем просвирку за упокой души ее вынимала! Накажет меня Господь, грешную рабу!