Но прежде чем на этот вопрос ответил доктор, агент сыскной полиции, внимательно осматривавший место убийства, заметил:
— Да, да, без сомнения, их было несколько. Смотрите, как смята здесь трава.
— Кроме того, — добавил доктор, — судя по наружности, убитый должен был обладать большой физической силой. Вряд ли на него рискнул бы напасть один человек...
Осмотр одежды убитого дал важное и ценное указание. Оказалось, что с внутренней стороны его брюк было что-то срезано и, очевидно, тем же ножом, которым был зарезан убитый, так как на месте среза ясно были видны кровяные пятна. Что именно было пришито к брюкам убитого, определить, конечно, было невозможно, но таковыми предметами могли быть или внутренний, потайной карман-мешочек, илисумка, словом, какое-нибудь хранилище денег, ценных бумаг, документов. Становилось очевидным, что несчастный был убит с целью ограбления.
Это все, что дало нам первоначальное следствие на месте варварского убийства. Дальнейшее расследование, которое проводилось энергично, тщательно, увы! дало чрезвычайно мало благоприятных данных, пролило не много света на это кровавое дело, несмотря на все усилия и старания сыскной полиции.
Прежде всего, конечно, были предприняты меры к установлению личности убитого. С этой целью наружной и сыскной полицией были произведены опросы по домам всего Петербурга: все ли проживающие в них обитатели налицо, не замечено ли исчезновение какого-либо лица. Благодаря такому мероприятию было обнаружено, что три дня тому назад из одного из домов по Забалканскому проспекту из квартиры зажиточной мещанки, сдававшей комнаты внаймы, неизвестно куда скрылся жилец — отставной унтер-офицер Шахворостов. Бросились туда, привезли квартирную хозяйку к убитому. В нем она признала своего жильца Шахворостова.
Личность убитого, таким образом, была установлена. Теперь предстояла самая главная и трудная задача: напасть на след убийцы или убийц.
Стали, где только возможно, наводить справки о зарезанном Шахворостове. Все розыски в этом направлении дали только следующие сведения: отставной унтер-офицер Шахворостов, холостой, жил один. На постоянном месте последнее время не служил, но занимался разными делами. Среди этих дел были частью подряды, частью комиссионерство. Слыл человеком с хорошими деньгами, жизнь вел аккуратную, трезвую, степенную.
— Кто чаще бывал у покойного? — допытывались у квартирной хозяйки.
— А мало ли кто к нему ходил? — отвечала она. — Покойничек, царство ему небесное, был человек замкнутый, скрытный. Ни о чем лишнем разговаривать не любил. Я никого из его знакомых и не знаю-то...
Как мы ни бились, дальнейшее следствие не подвигалось ни на шаг. Я испробовал все способы: отдал предписания агентам перебывать во всех «веселых домах», во всех трактирах, словом, везде, куда любят отправляться убийцы-громилы прокучивать трофеи своих преступных побед, внимательно ко всему прислушиваться и приглядываться; распорядился о тщательном розыске всех, кто мог бы оказаться так или иначе знающим убитого.
Дни проходили за днями, недели за неделями, не принося с собой буквально ничего нового и важного для расследования кровавого убийства. Убийцы словно в воду канули. Никакие меры не приводили к их розыску. Кровь несчастного Шахворостова, казалось, вопила об отмщении, но, увы, эти вопли походили на глас вопиющего в пустыне. Ни малейших следов, т. е. ровно ничего не оставили после своего страшного дела негодяи-убийцы!
Столь продолжительные и безуспешные розыски преступников были едва ли не первыми в моей деятельности. И хотя я глубоко верил, что рано или поздно убийцы попадутся в руки правосудия, на душе у меня было неспокойно, я злился, рвал и метал. «Не сделано ли какого-нибудь существенного упущения в начале следствия? Были ли действительно приняты все меры для обнаружения злодеев? Не ошибся ли я в чем-нибудь?» — постоянно тревожили меня неотступные мысли.
Занятый массой иных важных дел, запутаннейших и сложных, я нет-нет да и вспоминал о зарезанном Шахворостове. И всякий раз, когда я вспоминал это темное, кровавое дело, во мне просыпалось могучее желание заставить восторжествовать истину, найти и привести убийц к справедливому искуплению их греха.
Прошло около полутора лет. Полтора года убийцы находились на свободе! Обрызганные кровью, пользующиеся, конечно, плодами своего преступления, они, наверное, злорадно потешались над всеми нашими напрасными усилиями их изловить, потешались над карающим мечом правосудия. Но что самое ужасное — полтора года в среде русского общества, в среде мирных граждан бок о бок с честными людьми находятся убийцы! И так как на их челе нет каиновой печати, их принимают за честных людей, якшаются с ними, и они, убийцы, могут совершенно спокойно растлевать своим ядовитым дыханием и без того не особенно здоровую атмосферу «третьего сословия».
Наступил январь 1871 года. В первых числах этого месяца я опять вспомнил о злосчастном деле Шахворостова и отдал приказ одному из агентов возобновить розыски. На этот раз, спустя полтора года после убийства, эти розыски дали блестящие результаты.
В одном из темных приютов, посещаемых особенно охотно столичным подозрительным людом, случайно находился и один из наших агентов. Несколько дней до этого произошло ограбление купца. Агенты выслеживали преступников по всем злачным местам. И вдруг до слуха агента, сидевшего переодетым за одним из столиков, донесся разговор двух субъектов, попивавших пиво.
— Да, братец, такова-то оказалась его благодарность... Вчера опять я пристал к нему. Дай, говорю, Иван Васильевич, рубликов хоть двадцать, потому я без места... А он швырнул мне тридцать копеек, как собаке, и отвечает: «Доколи сосать вы, ироды, из меня соки будете?» Это его-то я соки сосу! Ты ведь примерно рассуди: тринадцать тысяч на этом деле заработал он! Ведь мне Спиридонов говорил, что в сумке больше тринадцати тысяч рублей оказалось».
Агент насторожился. Слово «сумка» особенно его поразило. Он впился глазами в говорившего. Это был парень средних лет, прилично одетый, с типичным кучерским лицом. Волосы курчавые, пушистые, остриженные „под скобку». Выбритый подбородок, густые, пушистые усы.
— А ты бы ему пригрозил: коли, мол, как следует не поделишься, — все открою, донесу.
— И то, братец, говорил ему, а он только смеется: «Что же, говорит, доноси, вместе по Владимирке поедем... Веселее будет».
Через несколько минут собеседник субъекта с кучерской внешностью куда-то исчез. Остался только один «обиженный и обойденный в дележе».
Агент быстро вышел, захватил наружную полицию и немедленно арестовал неизвестного.
Это происходило в три часа ночи. Неизвестный был доставлен в Управление сыскной полиции. На другой день, 10 января, был произведен допрос. Сначала он, видимо, решил запираться, плел нечто весьма несуразное, но потом, когда ему сказали, что чистосердечное признание может клониться только к его пользе, он (вот тонкая психологическая черта!) наотмашь перекрестился и начал свою исповедь-показание.
На вопрос, о каком тайном преступлении беседовал с приятелем в притоне, он ответил:
— Грех этот — убийство Шахворостова. Только я-то сам не убивал его...
Наконец-то! Таинственное дело, мучившее меня полтора года, начинало распутываться.
Он показал, что он — кронштадтский мещанин Федор Тимофеев Шаров, в Петербурге живет почти двадцать лет. Его, так сказать, послужной список таков: сначала он жил в услужении по кучерской части у Мятлевых, после же смерти бабушки господ Мятлевых, по ее духовному завещанию, вместе с другими дворовыми получил «вольную». Затем поступил к генералу Лерхе, где пробыл 7 месяцев, отошедши от службы вследствие отъезда генерала за границу. Потом последовательно служил в должности кучера у Сафьянцева, у Обрезкова, у юнкера Лесли, у Стобеусса, у Спасского, наконец у Татищева. У Татищева вторым кучером служил Спиридонов. В один грустный для них день и Шаров, и Спиридонов были уволены от должности кучеров из-за пропажи кучерской одежды.
— Ну-с, — продолжал свой рассказ Шаров, — отойдя от места, поселились мы в том же доме Руадзе, на квартире у Прасковьи Тимофеевой. В этом доме находилось питейное заведение, которое содержал Бояринов, а сидельцем в заведении был зять его, крестьянин Иван Васильев Калин, подручным — Егор Денисов. Частенько мы захаживали со Спиридоновым в заведение. Однажды он мне говорит: «Сделай милость, достань ты дурману. Необходимо нам…». «Зачем?» — спрашиваю его. «А затем, — говорит Спиридонов, — что Иван Васильев хочет напоить им одного недруга своего, а потом, когда тот очумеет, дать ему основательную трепку. Он мне все объяснил. Оказывается, что какой-то богатый деляга-парень, Шахворостов, взял у Ивана Васильева сто рублей за то, что приищет ему подходящее помещение под питейное заведение. А сам никакого помещения не нашел, да и деньги назад не возвратил. Вскипел, значит: дай, дескать, проучу Шахворостова.
— Ну и что же, достал ты дурман? — спросили Шарова.
— Как же, достал. Отправился к коновалу Кавалергардского полка. Так и так, говорю, дай мне дурману. «На что тебе», — спрашивает он.
Я ему сказал, что пошутить хочу над приятелем, дескать, усыпить его, а тем временем с женой его полюбезничать. У него, мол, бабенка круглая, ядреная. Ну дал мне сонного зелья коновал. Доставил я дурман кабатчику Ивану Васильевичу. Тот стал, значит, пробу делать. Настоял осьмушку водки им и дал Спиридонову выпить рюмочку. Выпил Спиридонов и ушел домой. Наутро, глядь, приходит к нам и говорит: «Ну, братцы, ни черта не стоит ваш дурман. Не действует! Я как лег, так и встал…». Иван Васильевич на меня пенять стал: «Какой же это дурман? Что же я с таким зельем поделаю с Шахворостовым?»
Далее Шаров рассказал, что кабатчик Иван Васильевич Калин все же не оставил мысль «попотчивать сей настойкой» врага своего — Шахворостова. Но это было не так-то легко: Шахворостов был весьма осторожным клиентом питейного заведения Калина, пил только одну рюмочку перцовки. А, как на грех, настойка своим мутным зеленоватым цветом совсем не походила на перцовку! Как быть? Пробовали было сеи джентльмены затащить Шахворостова в какое-нибудь другое заведение, чтобы там незаметно угостить беднягу своим «дурманным» зельем, но и это им не удавалось.