— Это точно изволите говорить, ваше высокоблагородие, — угрюмо произнес кладбищенский сторож старик. — Нехороший это монумент, не христианский. Недаром его все обходят, хотя спервоначала многие приезжали из любопытства на него поглядеть.
— «Любезной матери и любезному отцу от их любящего сына», — громко вслух прочел Путилин надпись на узкой медной дощечке, находящейся как раз под свесившейся головой змеи.
— Давно стоит этот памятник? — задал он вопрос сторожу.
— Года два-три примерно.
— А ты не знаешь ничего больше про него?
— Без меня все это случилось, ваше превосходительство… Я в это как раз самое время уезжал на пять месяцев в деревню свою. Мне опосля, как я вернулся и стал о нем спрашивать, рассказывали, что похоронены тут богатеи большие — старуха-купчиха с мужем своим. Почитай, чуть не в один день померли они. Потом, слышь, такая история вышла, что сын евойный начальство упросил разрыть могилу и выкопать гроба, а для чего — уж я не знаю. Только что, значит, стали могилу разрывать, а оттуда гады-змеи так и стали выползать. Страшная сила их! Так и лежат, клубками свернувшись, так и шипят! Жуть взяла всех. Отскочили от могилы и могильщики, и начальство кое было, и духовенство. Скорей стали опять засыпать ее, отслужили панихидку — и крышка. Спустя, значит, малое время сынок-то вот и поставил монумент сей.
Путилин, как мне казалось, рассеянно слушавший рассказ сторожа, вдруг опустился на колени и приложился ухом к одной из дыр в бассейне-памятнике. Он слушал что-то несколько секунд, потом встал и очень пристально, внимательно стал осматривать бассейн-постамент «медного змия».
— Ого, как непрочно работают наши монументных дел мастера! — усмехнулся великий сыщик. — Крест стоит так недолго, а уж шатается.
— Да им что: им бы только деньги сорвать, — философски заметил старик сторож.
Путилин еще минут десять повозился около отвратительного памятника.
— Ну, а теперь, старина, веди нас к себе в гости, в твою сторожку.
Старик сторож повел нас.
— Мы долго останемся здесь, Иван Дмитриевич? — спросил я моего друга.
— Да, порядочное количество времени. Ранее глубокой ночи мы не выберемся отсюда.
— Так для чего же мы забрались в такую рань?
— Для того чтобы при дневном еще свете полюбоваться некоторыми памятниками. Ночью при фонаре это было бы не совсем удобно.
— Гм… Признаюсь, не особенно приятная перспектива торчать в этом мрачном месте столько часов, — недовольно пробурчал я. — Что мы будем тут делать?
— Разве? — рассмеялся Путилин. — Обстановка как раз по тебе, мистику и оккультисту. А время мы как-нибудь убьем в продолжении нашего спора, который был так неожиданно прерван.
А обстановка была действительно на редкость необычайная, такая, в какой я еще никогда не бывал с моим другом, талантливейшим русским сыщиком.
А куда только, как вам известно, не заносила нас судьба! Бывали мы в самых страшных вертепах Сенной и иных столичных притонах, где заседали воры, убийцы, проститутки, бродяги; попадали мы в самые тайно заповедные уголки сектантских изуверских «кораблей» (скопцов и хлыстов); доводилось нам дневать и ночевать в монастырских коридорах, подвалах и кельях; попадали мы на ослепительно блестящие рауты-балы петербургской знати, где величайшие мошенники и шулеры были облачены во фраки от Тедески.
Но сегодняшнее наше пребывание, честное слово, было особенно любопытно!
Ночь… Глухое, отдаленное кладбище… Крошечная хибарка кладбищенского сторожа…
И в ней — великий сыщик в генеральском чине и ваш покорнейший слуга, доктор медицины.
И по какому делу? По какому поводу? Абсолютно по совсем непонятному, по крайней мере, для меня…
— Ну, старина, — ласково обратился Путилин к старику сторожу, — если уж ты назвал гостей, так будь и любезным хозяином. Не соорудишь ли ты самоварчик? Признаться, я чертовски прозяб, да и доктор тоже.
— О, Господи, да с радостью, ваше превосходительство! Честь такая… Только не обессудьте: чаишко плохонький у меня, — засуетился донельзя смущенный старик.
И вот вскоре в убогой конуре на колченогом столе появился и запел свою заунывно-тоскливую песню старый-престарый, кривобокий самовар.
— Ну, доктор, распоряжайся, а я немного подумаю. — И, скрестив руки на груди, низко склонив свою характерную голову, Путилин погрузился в продолжительное раздумье.
Необычайность обстановки взвинтила мои нервы, и я, подобно Путилину, не притрагивался к налитому стакану чая.
Злобные порывы осеннего ветра с воем проносились над сторожкой, словно хотели сорвать и унести ее старую крышу.
Мелкие, но частые капли дождя били в стекла маленького окна. Пламя крохотной жестяной лампочки вздрагивало.
Путилин по своей всегдашней привычке что-то тихо бормотал сам про себя.
Несколько раз до меня долетало:
— А если так… нет, нет… но кто?
— Да, кто, доктор? — вдруг громко спросил Путилин.
Я oт неожиданности вздрогнул.
— Что такое, Иван Дмитриевич? О чем ты говоришь?
— Я тебя, мистика и оккультиста, спрашиваю, ктопоявляется в белом на могиле?
— Бог с тобой, Иван Дмитриевич, я-то почем знаю? — ответил я.
— Кто из этих мертвецов выходит из гроба и нарушает зловещий покой этого последнего пристанища мятущегося человечества?
— Свят, свят, свят! — донеслось до меня испуганное шамканье-всхлипывание старика сторожа. Его всего трясло от страха. Путилин посмотрел на часы. Было начало одиннадцатого часа. Он стал одевать пальто.
— Куда ты? — с удивлением спросил я его.
— Надо, почтенный доктор, еще раз осмотреть кое-что, — спокойно ответил он.
— Как?! Ты один собираешься идти в эту тьму в глубь кладбища? — вскричал я.
— Да. Ни ты, ни этот почтенный страж не нужны мне сейчас. Что касается тьмы — у меня, как тебе известно, есть отличный помощник.
И он указал на свой знаменитый потайной фонарь.
— Но мало ли что может случиться? Ты — один. Тут такая глушь… Разреши мне идти с тобой.
— Не надо. Мертвецов, выходцев из гроба, я не боюсь, а живых людей — тоже. Как тебе известно, я умею недурно стрелять из револьвера.
И он ушел.
Тревожное чувство не покидало меня.
Чтобы как-нибудь рассеяться, я втянул старика-сторожа, предложив ему стакан чая, в оживленный разговор. Но — увы! — вся тема разговора опять сводилась чудесным образом к кладбищу, покойникам, к тем разным случаям и происшествиям, вплоть до заживо погребенных, свидетелем которых довелось быть старику.
Правда, порассказал он мне немало любопытного.
Особенно врезался мне в память рассказ его о девушке, похороненной в состоянии летаргического сна.
— Дело это, значит, было по весне. Утром прибыла на кладбище богатейшая погребальная процессия. Карет, венков — страсть! Господа все важные, сейчас видать, что похороны благородные. Узнал я, что хоронят генеральскую дочь, барышню восемнадцати годков. Плачу сколько было — и-и! Особенно мамаша убивалась. Хорошо похоронили барышню, щедро всех оделили, мне даже трешку дали. Я в те поры — нечего греха таить — задувал изрядно, пил, значит. На радостях-то я важно помянул покойницу с могильщиком Кузьмой. Вернулся в сторожку свою, вот в эту самую, и завалился спать. Проснулся — вечер, ночь почти. Вдруг это, значит, дверь моей сторожки с треском распахнулась и вошел, а почитай, вбежал офицер. Молоденький такой, статный, красивый. Лицо — белее полотна, трясется весь. Прямо ко мне.
— Ты, — говорит, — кладбищенский сторож?
— Я, ваше благородие.
— Хоронили сегодня дочь генерала, девицу?
— Хоронили.
— Знаешь, где могила ее?
— Знаю. Как не знать!
Говорит это он так тяжело, словно вот душит что его. Чуть не плачет.
Что, думаю, за диво такое? Кто это, примерно, он, что так убивается, с чего это он ночью ко мне пожаловал? Признаться, за нос себя ухватил: не с угощенья ли, мол, все сие снится мне?
Вдруг схватил это он меня за руку.
— Слушай, — говорит, — яви ты божескую милость, пойдем скорей туда, к этой могилке, и раскопаем ее поскорее!
Я, как бы сказать, обалдел даже.
— Как, ваше благородие, раскопать? Могилку-то? Да зачем это? Да разве позволяют могилы раскапывать?
А он все сильнее трясет меня за руку.
— Ах, — говорит, — ничего ты не понимаешь! Нельзя могилы раскапывать, а живых людей хоронить можно?
Оторопь, жуть взяли меня.
— К-как так, ваше благородие, живых людей? Нешто живых людей хоронят?
А он, бедненький, аж руки заломил.
— Хоронят, хоронят, хоронят! — закричал он. И как зарыдает, заголосит!
— Слушай, — говорит, — старик. Я любил эту девушку, скоро думал женихом ее сделаться. Она болезненная немного была, в забытье часто впадала. Однажды она мне сказала: если я умру, погодите меня хоронить, потому, может, это не смерть, а сон длительный будет. Теперь вот я в отлучке был, в дальнем городе. Приехал сейчас вот, вдруг узнаю, что сегодня уж она похоронена.
Офицер, значит, забегал по моей сторожке.
— Живую похоронили! Живую закопали! — Бросился он ко мне опять, руки на плечи положил мне и, точно безумный, стал кричать:
— Скорее, скорее, старик, идем туда, отроем могилу, может, Бог даст, не поздно еще, может, она не проснулась еще в гробу!
Отшатнулся я от него.
— Нет, — говорю, — ваше благородие, от этого ослобоните, на такое дело я не пойду.
— Отчего?! — кричит, а сам меня за грудку трясет.
— Оттого, значит, что за это меня не только со службы сгонят, а еще под суд предадут. Какое яимеюполное право чужие могилы раскапывать? За это в Сибирь угонят.
— А крест у тебя на вороту есть? А ежели христианская душа в лютых муках погибнет?
— А вы, — говорю ему, — бегите, ваше благородие, к батюшке, к о. настоятелю. Ему про все расскажите. Коли он разрешит, так мы в минуту могилку раскопаем, всех могильщиков скличем.