— А ежели я не желаю? — вскипел задетый за живое купец-самодур.
— Так я вас заставлю.
— Что?! Что ты сказал? Ты меня заставишь?
— Да, я тебя заставлю.
И тихо добавил:
— Я начальник С. -Петербургской сыскной полиции, Путилин. Так что вы, господин Охромеев, погодите меня тыкать. Если у вас, в Москве, это расчудесная любезность, то у нас, по-петербургски, это называется свинством. Поняли?
— Прошу извинить, ваше превосходительство. По какому случаю?.. — смущенно и хмуро усаживал нежданного гостя миллионер в своей парадной гостиной.
— Скажите, господин Охромеев, вы принимали у себя недавно икону Иверской Божьей Матери?
На лице миллионера купца, с которого уже соскочил последний угар тяжелого похмелья, выразилось сильное недоумение:
— Как будто принимали.
— Что это значит: как будто?
— А то-с, что чудотворная икона частенько бывает у нас. При этом я не всегда бываю. Занят, как можете сами полагать, по торговым делам.
— Кто же принимал икону?
— Супружница моя… Женщина она сирая, болезненная, молиться любит оченно.
— А вы не помните: такого-то числа была у вас чудотворная икона?
— Была-с. Это я помню, потому что на другой день дерзостный случай ограбления ее по городу разнесся.
— Вы присутствовали при приеме иконы?
— Нет-с. Не мог-с. По торговому обсуждению был занят. А вы, извините меня, ваше превосходительство, по какому случаю… по какой причине вы меня о сем случае допытываете?
— Сейчас я вам объясню, а пока… вам не знакомо это полотенце?
И Путилин, вынув полотенце, вышитое шелком, развернул его перед удивленным купцом.
— Нет-с… Понятия не имею о сем предмете.
— Кто в вашем доме может заниматься рукоделием? Ваша супруга, конечно, нет?
— Нет-с. А девушка у нее есть. Глаша, та, кажись, затейница по этой части.
— Кто эта девушка, господин Охромеев?
— Сиротка одна. Супруга моя — женщина сердобольная, приютила ее, она у нас пятый год живет… Лицом хоть не вышла, а девушка умная.
— Поведения она безупречного? Баловством не занимается?..
Замоскворецкий воротила даже руками развел.
— Слыхать — ничего не слыхал, а поручиться — как могу? Ноне, ваше превосходительство, народ баловаться начал. Примерно сказать, за дочь свою — и то не ответишь по совести. А все же, в чем дело-то именно у вас до меня?
Путилин, помолчав, вдруг встал и пожал руку толстосуму.
— Вот что, молчать вы умеете?
— Умею-с, когда требуется. Какие же мы были бы купцы, ежели языком звонили?..
— Верно. Ну, так вот что я вам скажу: у меня мелькнуло подозрение, что ограбление ризы иконы могло произойти вашем доме.
— Что-с?! — даже отшатнулся от Путилина Охромеев. Нет слов описать его изумление, граничащее со страхом, ужасом.
— К… как-с? Что-с? В моем доме… в моем доме ограбили икону?! Да вы как это, примерно: шутите, аль взаправду говорите?
— Боюсь, что правду, хотя поручиться тоже не могу, — твердо произнес благороднейший сыщик.
Лицо купца-суконника стало страшно. Оно побагровело, жилы напружились на лбу.
— Что ж это такое?.. Такое поношение… такая поганая мерзость на мой дом… Да я к митрополиту пойду! Да я все власти на ноги поставлю! Да как же это вы так мой дом грабительским называете?
Охромеев хватался за косой ворот рубашки, словно его душило.
— Успокойтесь, голубчик. Придите в себя и слушайте меня внимательно. Я пришел к вам не как враг, а как друг, чтобы избавить ваш дом от гласного позора. Вы — не при чем, кто же в этом может сомневаться? Но вы сами сказали, что за других ручаться нельзя. А, что, если эта самая девица-сиротка устроила эту штуку?
— Кто? Она? Эта девчонка — Глашка?!
— Именно, если она? Вот мне и необходимо тайком, без шуму и огласки понаблюдать, разнюхать, проследить. Я предлагаю вам следующее: я останусь у вас в доме на некоторое время. Вы представите меня вашей супруге, как своего старинного друга-приятеля, купца. Долго я вас не утружу своим присутствием, будьте покойны. Если я ошибся, тем лучше для вашего дома; если я окажусь прав, то это тоже будет лучше, чем если бы я начал действовать строго официально. Будет гораздо меньше шуму, огласки. Ну-с, вы согласны?
— Что ж… спасибо вам, коли так… Вижу, человек вы чувствительный, с сердцем… Ах, шутте возьми, вот не было печали.
У купца даже руки дрожали, и на этот раз — не от перепоя.
— Так вы, стало быть, ближний друг Поликарпа Силыча? Оченно приятно. — Рыхлая, словно водой налитая, еще не очень старая, но рано состарившая, купчиха безразлично глядела на Путилина своими круглыми, на выкате глазами.
— А это вот сиротка-девушка, Глаша. Глашка, да что это ты, мать моя, словно чурбан, стоишь, гостя не приветствуешь? Необразованность, уж не взыщите! — извиняюще заколыхалась в широком кресле «сама».
— Простите, Феона Степановна… Здравствуйте, — раздался неприятный, скрипучий голос.
Путилин впился глазами в произнесшую эти слова. Перед ним стояла некрасивая, угловатая девушка, со впалой грудью, с угреватым лицом. Волосы неопределенного, какого-то пегого цвета, были гладко прилизаны на пробор. Скромненькая ситцевая кофточка, темная…
Но разительный контраст со всей той убогой, некрасивой внешностью составляли ее глаза: большие, черные, в которых светились ум, хитрость, огоньки какой-то непоколебимо твердой воли.
— Мое почтение, Аглая… Аглая… А вот как по батюшке? — ласково улыбаясь, проговорил Путилин.
— И-и, батюшка, ни к чему вам это знать: чести ей много будет. Глаша она — и все тут!
Путилин увидел, как из-под опущенных ресниц вырвался неуловимо быстрый взгляд, полный злобы, ненависти.
«Ого! Девица умеет, кажется, кусаться», — пронеслось у него в голове.
А девица поспешно села за столик и принялась за вышивание.
— Да-с, ну и чудеса творятся у вас, достоуважаемая Феона Степановна, в Белокаменной! — вступил он в разговор с «самой», быстро охватывая глазами эту комнату с киотами образов, перед которыми горело чуть не двадцать лампад.
— А что такое? — заколыхалась купчиха.
— Да как же: икону-то высокочтимую ограбили. Шутка сказать, эдакое злодеяние.
— Ах, уж и правда! И кто это изверг такой отыскался? А знаете ли вы, что мы как раз в тот самый вечер Царицу Небесную принимали?
— Да неужто?
— А ей-Богу? Правда, Глаша?
— Правда, — послышался глухой, еле внятный ответ.
— Прикладывались? — круто повернулся к некрасивой девушке Путилин.
Послышался звук упавших на пол ножниц.
— Да-с…
— А позвольте полюбопытствовать, что это вы рукодельничаете?
И с этими словами Путилин подошел и низко склонился к работе Глаши.
— Хорошо-с! Искусная вы мастерица, барышня! Ишь как ровно вышиваете. А вот некоторые небрежно к сему относятся…
— Бывает-с.
— Видел я вот на чудотворной иконе Иверской полотенце одно. Шелковое, цветным шелком расшитое… Поглядел на него, аж диву дался: начато хорошо, а окончено плохо. Крестики эти самые равно как танцуют, хе-хе-хе, вкривь, да вкось идут… Видно, торопилась рукодельница дар иконе принести. Что это, барышня, ручки у вас дрожат? А? Ишь, как прыгают, хе-хе-хе.
— Заторопилась! — недовольно окрикнула «сама».
— Рука… устала, — еле слышно слетело с бескровных губ девушки. — А вы… вы нечто видели это полотенце? — вдруг сразу сорвалось у нее.
— Какое? — удивился Путилин.
— Да… вот… вы говорили… плохо вышито полотенце…
— А ежели бы не видел, так как бы про то знал? — тихо рассмеялся Путилин. — А оно что же вас так заинтересовало?
Путилин увидел на себе взгляд девушки, полный ужаса, страха.
— Я… я так спросила, — пролепетала она.
— Глаша, а ты бы позвала Васю киот от образа исправить. Вы не обессудите, гостюшка, коли при вас явится молодец? Такое дело вышло: плинтус от божницы отвалился… Приклеить надо.
— Что вы, матушка, Феона Степановна, пожалуйста, пожалуйста…
И когда Глаша скрылась, Путилин быстро спросил купчиху.
— А кто таков этот Вася?
— Молодец у нас. Ловкий паренек, на все руки. И столярит, и слесарничает… Золотые руки, да только ветрогон сам.
— А чем же? В чем именно?
— Головы девчонкам кружит… Жалились уж на него многие… А я этого не люблю… известно дело, молод. Жениться бы пора ему… Прогнать жалко, пропадет парень… Дошлый[14], красивый.
И когда в этой комнате, пропахшей ханжеством, росным ладаном и хворью водянистой купчихи, появилась фигура Васи, Путилин должен был сознаться, что он действительно, и дошлый, а главное, изумительно красивый парень. Невысокого роста, стройный, с могучей грудью, с красивой посадкой головы на широких плечах. Темные вьющиеся волосы. Иссиня черные глаза, плутовские, «вороватые», такие глаза, по которым с ума сходят девушки и женщины. Хищный оскал грубо чувственного, красного рта со сверкающими белизной зубами. Небольшие усы и вьющаяся бородка обрамляла это дерзкое, вызывающе красивое лицо.
— Здравствуйте, Феона Степановна! — низко поклонился он каким-то фамильярно-плутоватым поклоном.
— Ну, ты… ветрогон… лясы все точишь, — как-то всхлипнула старая купчиха. — Гостя что же не приветствуешь?
Странное дело: в ее голосе вместо желаемой строгости послышались как бы ласковость, приторно-противная нежность опасного периода заката бабьей второй молодости.
«Ого, однако, этому молодчику живется здесь, очевидно, тепло…» — усмехнулся про себя Путилин.
Вася вежливо низко поклонился Путилину, скользнув по его фигуре подозрительным взглядом своих «воровских» глаз.
— Киот-с поправить-с, Феона Степановна? Можно-с! Сей минутой… Это мы можем, это мы живо устроим-с.
И, вынув из принесенного мешка целый ряд инструментов, он ловко и решительно приступил к работе.
Путилин не спускал глаз ни с него, ни с угреватой, некрасивой Глаши. Несколько раз он подмечал взгляды девушки, устремленные на красавца-парня, взгляды, в котором светились восторг и немое рабье обожание, преклонение.