— Так-то ты отплатил мне, раб неверный и лукавый, за мои благодеяния? Богом данную, любезную супругу мою дозволил вору проклятому обобрать? На что пошел ты из-за корысти? Клятвы ложные давать согласился из-за иудиных сребреников! Горе тебе, горе тебе!
— А-а-а, — хрипло вылетает из груди обезумевшего от страха Прокла Онуфриевича.
— Не дам покою тебе, ни днем, ни ночью, ни на сем свете, ни на том, коли ты грех свой великий не исправишь.
— За… за… замолю, — шепчет старик.
— Слушай же меня, грешная душа. Завтра же поди к властям и покайся перед ними. Укажи, что видел ты, кто выкрал духовное завещание мое. Все расскажи, ничего не утаивай, этим душу свою спасешь от гиены огненной!
Гремит голос выходца с того света!
— Пойдешь?..
— П… и… пойду…
— Выдашь вора Ловкова?
— В… в… выдам…
— Смотри, а то страшные адовы муки примешь!
И призрак исчез.
Темно еще. Еле рассвет брезжит.
— Матушка… матушка барыня… Антонина Александровна…
Спит Кромова чутким, тревожным сном.
— Проснитесь… Христа-ради, проснитесь… умираю я.
Вскочила Антонина Александровна испуганная, смятенная.
Глядит, а на полу, ползком тащится к ее кровати старый камердинер Прокл Онуфриевич.
— Что ты? Что тебе? Что с тобой? — крикнула она.
— Уми… умира-а-а-ю… Скликайте народ скорее: покаяться хочу… про все покаяться… Знаю я про заве… завещание. Василий Алексеевич его украл… Ох, тяжко мне… Все покажу… Скорее народ созывайте… а то помру, не успею… Христом Богом молю, бегите… звоните…
Антонина Александровна вскочила, как была, в одной сорочке.
— Господи… что же… кого же звать…
Она совершенно растерялась и стала зря бестолково метаться по спальне…
А минуты старого слуги-предателя были, действительно, уже сочтены.
Он тяжко дышал, хрипел, не имея сил подняться с полу.
— Скорее!.. Выкрал он, проклятый… пятьдесят тысяч мне за это дал. Простите меня, матушка-барышня… сзывайте скорее народ… А то ничего не выйдет… потому вы меня без свидетелей слышите… Ох! Ох!
И увы! Действительно, ничего не вышло; когда, наконец, сбежались служащие, старик был уже мертв.
С ним умерла для выигрыша дела тайна исчезновения последнего духовного завещания. Сколько ни судилась несчастная Кромова, она ничего не добилась.
Путилин мастерски сыграл свою роль в этом деле. Одного только не мог предвидеть гениальный сыщик: смерти камердинера в ту же ночь, когда он принудил его на сознание.
Но с Господом Путилин не беседовал и, поэтому знать не мог.
«ЗОЛОТАЯ РУЧКА»
Подобно знаменитому русскому авантюристу экскорнету Николаю Герасимовичу Савину (одно из гениальных похождений которого — попытка явиться «претендентом на Болгарский престол» — уже известно нашим читателям), «Золотая Ручка» — еврейка Сонька Блумштейн — является одной из самых ярких, блестящих фигур судебно-криминального мира.
По массе содеянных преступлений, по дерзости и смелости, с какими она совершала их, она не имела соперниц.
Между Савиным и «Золотой Ручкой» есть, конечно, большая разница в том отношении, что первый нечаянно «свихнулся» и покатился по наклонной плоскости преступности, тогда как вторая была, так сказать, прирожденной преступницей.
Первый был барином до конца ногтей, вторая — юркая дочь той накипи гонимого племени, где контрабанда, эксплуатация проституции и всевозможные гешефты на земле гоев не вменялись в особое преступление (нравственно-моральное). Савин избегал пролития крови, Сонька Блумштейн была обагрена ею.
И таковы были слава и популярность Соньки, что ее прозвище «Золотая Ручка» стало нарицательным.
«Работает чисто, как „Золотая Ручка“. — „Эх ты, „Золотая Ручка““.
Имя ее присваивалось и присваивается многими особами из темного, преступного мира, но… слабые, жалкие копии, как все, вообще, копии, бледнели и бледнеют перед блеском оригинала.
Главной сферой „работы“ знаменитой воровки-преступницы были железнодорожные поезда. Здесь она чувствовала себя, как рыба в воде.
Для нее самым крепким образом запертые купе были „открытыми дверями“; самый быстрый, бешенный ход поезда — „пустяшной преградой к исчезновению“.
В кровавой летописи железнодорожных краж-убийств она занимала совершенно обособленное, исключительное место
В курьерском поезде Варшавской железной дороги, следовавшем из Варшавы в Петербург, уже почти все пассажиры готовились к прибытию: упаковывали вещи, умывались, чистились.
После Гатчины прошел контроль: кондуктор и обер-кондуктор.
— Ваши билеты, господа! Сейчас Петербург!
У дверей купе I класса остановился обер-кондуктор.
Он потрогал дверцу. Заперта.
— Здесь, ведь, этот богатый помещик находится? — тихо спросил кондуктора обер-кондуктор.
— Так точно, Иван Васильевич.
— Спит, верно. Побудить?
— Да стоит ли? Багажу с ним мало… Чемоданчик ручной.
— Ну, так успеет. А, признаться, на чай хорошо получал?
Кондуктор хихикнул.
— Перепало малость. Дозвольте вас, по прибытии, чайком угостить, Иван Васильевич.
— Ладно… что же — это можно, — довольно улыбнулся упитанный обер-кондуктор.
Вот уже и Петербург.
Гремя, хрипло дыша, вошел под навес вокзала поезд.
Началось то бешеное движение, та глупая, противная суета, какая всегда бывает при прибытии дальнего поезда.
— Ваше сиятельство! — уже громко, сильно постучался кондуктор в запертое купе. Ни звука оттуда, ни шороха.
Какой-то непонятный страх заполз в душу кондуктора.
— Что бы такое это могло означать?
Он бросился из вагона, с трудом протискиваясь среди массы выходивших пассажиров.
— Ну? — спросил его обер-кондуктор.
— Молчит, не отвечает…
Окно было плотно задернуто синей шелковой занавеской.
— Отпереть своим ключем! — решил кондуктор.
„А что если да случай какой необыкновенный?“ — вдруг ожгла мысль бравого обер-кондуктора.
— Постой Харченко, я на всякий случай жандарма приглашу. Все лучше при нем.
Вагон опустел. Зато теперь в нем стали толпиться иные „пассажиры“: дежурный по станции, жандармский наряд во главе с ротмистром, начальник станции, многие из кондукторской бригады.
— Отворяйте! — отдал приказ ротмистр обер-кондуктору. Тот всунул свой прямой железнодорожный ключ в отверстие замка, но, как он ни старался, дверь не открывалась.
— Что это, замок испорчен?
— Не должно, господин ротмистр. Все замки в исправности.
— Тогда… тогда ломайте дверь!
Появился вокзальный мастер-слесарь.
Все были взволнованы, сами не зная, почему. На лицах читались растерянность, недоумение и затаенный страх.
— Да, может быть, купе свободно, в нем никого нет? — высказал свое предположение начальник станции.
— Пассажир был заметный… Не видели, чтоб он выходил. А билет у него был до Петербурга.
Дверь открылась.
Первым устремился в купе жандармский ротмистр и в ту же секунду раздался его взволнованный, испуганный возглас:
— Преступление! Убийство! Пассажир убит!
Тяжелое, мрачное зрелище открылось глазам присутствующих.
В купе, где сильно пахло сигарами и духами, на бархатном диване, запрокинув голову на его спинку, полусидел, полулежал молодой, отлично одетый господин. Он был мертв.
— Что же это, как же вы не досмотрели? — напустился ротмистр на поездную бригаду. — У вас под носом человека убивают, а вы ничего не видите, не слышите?
Те были белее полотна.
— Ничего-с не было видно подозрительного. Ничего не было слышно.
— Вагон отцепить! Сейчас же на запасной путь! Два жандарма останутся караулить помещение вагона, а я дам знать властям!
Распоряжается жандармский чин, а сам — сильно взволнован.
Вот уже полчаса, как в купе со страшным пассажиром находятся представители судебно-полицейской власти. Тут и товарищ прокурора, и судебный следователь по важнейшим делам, и врачи (в том числе и я). Тут и Путилин, прибывший, по обыкновению, первым.
Судебный следователь ведет допрос кондукторской бригады.
— Откуда следовал убитый пассажир?
— Они-с сели на станции Вильно.
— В то время, когда занял в этом купе место убитый, оно (купе) было пусто или в нем находились еще пассажиры?
— Оно было пусто, Геннадий Николаевич, — ответил за кондуктора Путилин.
Следователь удивился.
— А вы откуда же это знаете, дорогой Иван Дмитриевич?
Путилин усмехнулся.
— Так, ведь, я уже осмотрел купе.
— Ну и что же из этого? — скривился следователь.
— А то, что отделение это — для курящих. Надо предположить, что если бы здесь находился какой-нибудь еще курящий пассажир, то были бы налицо и окурки. А между тем в стенной пепельнице только однородные окурки сигар.
— А разве вы убедились, ваше превосходительство, что окурки сигар — одинаковые?
— Да. В кармане убитого такие же сигары.
Прокурор и жандармский — уже не ротмистр, а полковник с любопытством следили за словесным турниром следователя и Путилина. Ни для кого не было тайной, что знаменитый начальник сыскной полиции любил „резать“ судебных следователей.
— Позвольте, но разве нельзя предположить, что в купе для курящих мог сесть пассажир некурящий? А если в вагоне для некурящих не было мест?
Следователь самодовольно поглядел на Путилина.
— Это могло бы случится, но не случилось потому, как я уже узнал, в вагоне первого класса для некурящих было много свободных мест.
Следователь продолжал скучный, неинтересный допрос.
Путилин зорким, орлиным взором осматривал каждую мелочь. Он тщательно оглядел все вещи убитого, его самого.
— Когда, по-вашему, господа, был убит этот несчастный?
Мой коллега, обменявшись со мной соображениями, ответил моему великому другу: