— Ну давай тогда повидаемся с твоим замечательным монахом, — буркнул он и ринулся к двери, пока не передумал, — посмотрим на свидетелей собственными глазами.
Энергично ворвавшись в Большой аудиенц-зал, он увидел разношерстную массу отдельно стоявших людей — дворецких, стражу, неровную шеренгу заключенных, слюнявого монаха с диким взором, — и все замерли, напряглись, растерялись от неожиданности и стремительности появления халифа. Сначала он собирался подойти прямо к монаху, стоявшему в сторонке, но в глаза ему первым бросился Таук благодаря своим устрашающим размерам и внешности, поэтому Гарун, привыкший за время военной службы бесстрашно атаковать в первую очередь самую сильную точку, остановился в полушаге и вызывающе посмотрел на него.
— Ты… — фыркнул он. — Начальник моей службы безопасности утверждает, будто ты должен выполнить особую миссию. Гебе об этом известно?
Таук поискал подобающий ответ.
— Более или менее, — вымолвил он.
— Более или менее? Считаешь себя особенным?
Таук не находил слов, что было для него непривычно.
— Ты вожак, да?
— Нет, халиф.
— А кто? — Гарун окинул остальных беглым взглядом, отыскивая подходящую мишень. — Он? — недоверчиво ткнул халиф пальцем в хихикавшего Даниила.
Касым в конце шеренги прокашлялся.
— Я, — заявил он, стараясь выдержать взгляд Гаруна.
Тот оглянулся, презрительно его осматривая.
— И кто ж ты такой?
— Капитан.
— Капитан? — Вопрос звучно раскатился по огромному залу, подчеркивая вложенный в него смысл Гарун раздул ноздри, снова разглядывая семерых заключенных, видя очевидное: потемневшая на солнце, выдубленная муссонами кожа, пошедшая пятнами от солонины, сморщившаяся во время бесчисленных вахт. — Руббан? Морской капитан?
— Угу, — кивнул Касым, уязвленный презрительным тоном.
— Значит, вы все моряки? — воскликнул халиф, будто считал их чистильщиками выгребных ям.
— И хорошие.
Гарун глубоко вздохнул, оглянулся, собираясь сорвать злость на ибн-Шааке.
— Мне нужны воины! — рявкнул он. — Опытные следопыты, разведчики. А ты мне суешь миску мидий.
— Все равно, именно эти мужчины признаны спасателями.
— Теперь ты говоришь без особой уверенности.
— Дело не в уверенности, о повелитель. Этот…
Его перебил серьезный монах, шагнув вперед с помощью палки, изо всех сил стараясь выражаться членораздельно.
— «Чтоб вытащить спасителя из неволи, как булыжник из мостовой»… — процитировал он начало третьей строфы, но так путал слова от волнения, что вполне мог бы объясняться по-китайски.
Гарун, не открывая рта, точно боясь заразиться, разглядывал брызгавшего слюной седовласого старца со смешанным чувством отвращения и благоговейного страха. Мужчина высокий, некогда явно грозный, теперь просто развалина…
— Это еще что такое? — выдавил он сквозь стиснутые зубы.
— Тот самый монах, — пояснил ибн-Шаак, шагнув вперед с отцовской заботливостью. — Теодред, монах, принесший пророчество. Его ты хотел видеть, о повелитель.
Трясясь от возбуждения, Теодред скупо приветствовал Столп Ислама.
— Я явился во имя Господа Иисуса Христа, святой Девы Агаты и могущественной сивиллы Кумской, — объявил он, выпаливая неразборчивые залпы. — Проделал путь от берегов Сицилии, из обители блаженного Георгия под эгидой Византийского патриархата и Святейшего престола. Пришел с древним пророчеством, чтобы помочь халифу Востока в трудную минуту.
Гарун сморщился, слушая нескладные речи, и переспросил:
— Что он говорит? Я, кажется, разобрал слово «пророчество».
Монах кивнул, взволнованно шевеля узловатыми пальцами: по крайней мере одно слово прозвучало разборчиво.
— Нубуат, — повторил он. — Пророчество!
Гарун громко фыркнул, вновь вспомнил, что не следует проявлять нерешительность, и прямо обратился к монаху с желчным выражением на лице:
— Пророчество при тебе, старик?
Монах кивнул.
— Где ты его прячешь?
Монах приложил руку к груди.
Гарун заставил себя взглянуть в остекленевшие глаза:
— Тогда дай мне.
Монах на мгновение отпрянул. Он и так уже с огромным риском выкрал фрагмент. А теперь его надо отдать…
— Дай мне увидеть своими глазами, — приказал Гарун.
Монах задохнулся. Шла борьба его воли и воли халифа, но он не мог противиться. Слишком далеко зашел. Слишком был близок к смерти. Поэтому сунул дрожавшую руку под рясу, словно в каменную трещину за волшебной лампой. Все посмотрели. Все услышали, как зашуршали одежды; точно сухие листья, зашелестел и старый пергамент, который монах вытащил на свет. Все видели, как пристально взглянул на страницу повелитель правоверных, точно с таким же вздохом, с каким смотрел когда-то на кольцо аль-Джабаль. Все заметили страдальческую гримасу старого монаха при мысли о возможной утрате, словно он выпустил на волю мистическую голубку.
Халиф невольно выдохнул, завладев листом, чувствуя в пальцах хрупкий волокнистый пергамент. Взглянул на вязь букв — латинский перевод, сделанный для римских императоров, не имеющий для него ровно никакого смысла, он и не мог не почуять некую загадочную связь с рухнувшими империями, давно истлевшими в прах костями. Он как будто смотрел сквозь какое-то потайное окно на события, которых не должен видеть человеческий глаз.
— Третья, четвертая строфа, — старался растолковать монах, тыча трясущимся пальцем, и Гарун, следуя указаниям старика, притворился читающим и понимающим, потом решил, что с шарадой не справится, и в любом случае больше не может держать пергамент в руках — пальцы жжет.
— Ты, — обратился он к ближайшему писцу, — языки знаешь?
— Многие.
— Переведи. — Халиф протянул ему пергамент. Теодред побелел.
— Третью и четвертую строфы?
— Хоть что-нибудь.
Писец осторожно взял лист, поднес к глазам на расстоянии вытянутой руки, как почтительный школьник, нашел нужное место и начал поспешно читать, стремясь произвести впечатление своими переводческими талантами:
— «Чтоб вытащить сказителя из неволи»…
— Помедленнее, — сразу одернул его Гарун, — и погромче. На манер муэдзина.
Писец, прокашлявшись, начал снова выразительно декламировать, и пророчество многовековой давности гулко разлетелось по залу.
Чтоб вытащить сказителя из неволи,
Как булыжник из мостовой,
Ищи семерых, не ведающих о своей доле,
Принесенных ветром и водой.
Увечного, наказанного вора,
Минотавра, гиену, отбившегося от стаи льва,
К ним добавь еще черного фантазера,
И цезаря с моря — вот тебе мои слова.
Прошло несколько долгих секунд, прежде чем эхо заглохло, после чего Гарун приказал перечитать еще раз. И еще. Монах с восторгом наблюдал, как халиф окидывает критическим взглядом упомянутую семерку, стараясь расставить каждого по своим местам. Минотавр — конечно, гигант. Увечный — наверное, придурок с повязкой на одном глазу, а может быть, и безрукий мужчина. Нет, он, скорее, наказанный вор. А черный фантазер не кто иной, как стоящий рядом с ним юноша, чернокожий, неопытный. Цезарь с моря, разумеется, тот, кто назвал себя капитаном, просоленный, с бронзовой кожей, весь в шрамах.
А гиена и лев, отбившийся от стаи? Гарун нетерпеливо запыхтел.
— Да, — молвил он, требуя от кого-нибудь объяснений, — это может означать кого угодно.
— Я догадываюсь, — вмешался ибн-Шаак, — что повелитель правоверных затрудняется с опознанием некоторых спасателей.
— Догадливость тебя впервые не подвела.
— Монах мне все объяснил, — доверительно сообщил ибн-Шаак. — Например, гиеной называют того, кто все время хохочет. — Он указал на кстати захохотавшего Даниила.
Гарун недоверчиво хмыкнул;
— А отбившийся от стаи лев?
— Некий пария, о повелитель. Одиночка. Возможно, намек на одетого во власяницу мистика.
Он кивнул на Исхака, неотрывно смотревшего в ковер.
Гарун презрительно фыркнул. Он, как правило, не терпел отведенного взгляда, считая суфиев, мистиков, гази[54] столь же неуравновешенными, как и христианских монахов. Прищурился на указанного мужчину, но что-то непреодолимо его отвлекло. Возникло мимолетное ощущение, будто видит кого-то знакомого, которого узнавать нежелательно. Вместо Исхака он шагнул к усмехавшемуся Даниилу и спросил:
— Ты гиена?
Даниил захихикал, но не ответил.
— Тогда откуда ты? Из пустыни?
— Из Александрии, — виновато ответил тот.
— А в пустыне когда-нибудь был? Проводил там какое-то время?
— На границе пустыни бывал, — передернул Даниил плечами.
— Значит, тоже моряк, как и прочие?
— За жемчугом когда-то нырял.
— На верблюде когда-нибудь ездил?
— Давно.
— Кого-нибудь спасал?
— Однажды помог Тауку, — кивнул он на великана, — спасти тонувшую обезьянку. — И самодовольно усмехнулся.
Гарун надул щеки и перенес внимание на Касыма.
— А тебя, руббан, как зовут? — спросил он.
— Касым аль-Басри.
— Давно по морю ходишь?
— Сорок лет, — заявил Касым, несколько преувеличив.
— Лучше всех живущих на свете знаешь море, течения, якорные стоянки, ветра, погодные условия? — Все, чем обычно хвалятся капитаны.
Касым предположил, что халиф читает его мысли.
— Угу, — буркнул он.
— Землю знаешь?
Касым собрался с силами и выдавил:
— Знаю… что она твердая.
— Пересохшая, как твоя глотка? — резко бросил халиф.
Касым быстро сглотнул.
Можно было бы шагнуть вперед, заглянуть ему в рот, поглядеть на слюну, но и на расстоянии в несколько локтей слышалось зловонное дыхание. Вместо этого Гарун спросил:
— Паломничество когда-нибудь совершал?
— Угу, — кашлянув, кивнул Касым.
— По дороге Дарб-Зубейда?
— Нет, по морю.
— По морю… — повторил халиф и вздохнул, оглядывая шеренгу, не о