— Да?.. — Шахрияр покосился на начальника шурты, стараясь изобразить одобрение.
— В подворье Багийин, государь, — сообщил ибн-Шаак, — есть фонарщик, надежный, проверенный информатор, в ночь похищения прятавшийся от жестокой бури на улице Браслета и заметивший четырех мужчин в темных одеждах, которые поспешно шли мимо, неся свернутый в рулон ковер. В тот момент подобное поведение показалось ему подозрительным, и он, спрятавшись в нише, сумел их тайком разглядеть. Одного, государь, хорошо в лицо видел, и в полном соответствии с нашими подозрениями… мужчина оказался индусом.
Шахрияр, закрыв глаза, горько вздохнул, как будто его предали.
— Фонарщик говорит, — продолжал ибн-Шаак, — что видел этих самых или похожих людей мелькавшими вокруг подворья несколько месяцев тому назад. Они, видимо, производили разведку — возможно, разрабатывали планы бегства. По его словам, двое точно индусы, а вожак с болезненно напряженным лицом похож на перса. Все были одеты в индийское платье.
— Мы еще взяли девушку-певицу, — добавил Гарун. — Ту самую, что служила прикрытием.
— Правильно, — подтвердил ибн-Шаак, радуясь нескрываемой гордости в тоне халифа — Проститутку по имени Мириам, служившую в одной из развратных христианских таверн в Шаммазии. — Название квартала он произнес с презрением, хотя было известно, что его люди собирают там крупные взятки. — Шлюха призналась в получении двадцати динаров за то, чтоб пройтись в голом виде по улицам возле бани Ибн-Фируз. Деньги ей заплатил осторожный молодой мужчина с персидским акцентом. Она приняла это за какую-то глупую шутку. Известно, что фитьяны любят такие проказы.
— А истопник из бани? — поинтересовался Гарун.
— У истопника жена, которая его ненавидит, и ребенок, похожий на другого мужчину. Случайно или по расчету преступники очень удачно выбрали сообщника. Насколько нам известно, он скрывал свое участие в преступлении, собираясь тратить деньги на собственные нужды. Часто бывал на псарнях бойцовых собак. Теперь гниет в могиле.
— Пусть Аллах воздаст ему по справедливости, — пробормотал Гарун.
— Никто из прочих служителей бань не сумел рассказать нам ничего полезного. Сейчас допрашиваем членов семьи истопника, продолжаем обыскивать кварталы вокруг бань, постоялые дворы во всем городе… Похитители должны были где-то остановиться. Особое внимание уделяем районам, где, как известно, селятся индусы. И еще, — продолжал ибн-Шаак, глядя прямо в глаза Шахрияру, — считаем необходимым испросить согласия государя расспросить членов свиты, охраны, солдат, сопровождавших вас сюда, в Багдад.
— Ох… конечно, — выдавил царь Шахрияр с нервно бегавшим взглядом, и, лихорадочно соображая, что может открыться в ходе таких расспросов, вдруг принял решение. — Хотя… это, по-моему, бесполезно, — поспешно продолжил он, задыхаясь. — Потому что… я только что, слушая вас, догадался, кто именно совершил преступление!
Гарун с ибн-Шааком никогда в жизни так не удивлялись.
— Неужели, государь? — переспросил ибн-Шаак.
— Да, — подтвердил Шахрияр. — Да…
Теперь, когда команду успешно свернули с пути, у царя была единственная забота — чтобы никто никогда не заподозрил его в причастности к похищению, чего при тщательном компетентном расследовании нелегко было избежать. И сейчас, в момент всплеска его сообразительности, совпавшего с новым пробуждением либидо, Шахрияр увидел возможность заранее опровергнуть любые намеки и одновременно назвать похитителей. Впрочем, прежде он счел необходимым ярче изобразить ужас и потрясение от собственного открытия, поэтому задохнулся и впечатляюще передернулся.
— Да… — прошипел он с остекленевшими глазами, — …почему же я раньше не понял?
— Кто, государь? Кто же это такие?
Шахрияр изо всех сил старался сохранять спокойствие.
— Кажется… наверняка… те самые телохранители, которых я нанял в личную охрану жены…
— Телохранители?
— Двое индусов и двое персов, как и сказал ваш фонарщик.
— Царь хорошо их знает?
— Люди с черным сердцем, — покачал головой Шахрияр, — и с черной душой. Профессиональные убийцы из астрифанского преступного мира.
Собеседники озадаченно на него посмотрели.
— Я должен был хорошенько подумать! — вскричал он, укоризненно покачав головой в собственный адрес. — Должен был предвидеть! Проклинаю себя! Только, знаете, моей жене давно угрожали… обещали лишить ее жизни… поэтому я решил взять в охрану сильных, безжалостных…
— Царь уверен, что это они? — уточнил Гарун.
— Единственно логичное заключение.
— И эти охранники прибыли с вами из Астрифана? А теперь исчезли?
— Да, причем я только вчера обратил внимание на их отсутствие. Проклинаю себя за глупость!
Гарун с ибн-Шааком переглянулись, и последний спросил:
— По словам государя, царице угрожали? Чем именно, если можно спросить?
Шахрияра как бы смутили щекотливые детали.
— Моя жена… — нерешительно начал он и вздохнул, — склонна к скоропалительным заявлениям. Я пытался предупредить ее… а она капризничала и сердилась… — Царь всхлипнул, ткнул в глаз пальцем, выдавил на щеку еще каплю. — Не питала никакого почтения к кастам… религиозные убеждения у нее прихотливые… при всей своей любви к ней не могу отрицать, что она кокетничает с мужчинами, дразнит их, соблазняет, — тут он бросил взгляд на сверкнувшего глазами Гаруна, — потом меня винит в дурных намерениях, когда я стараюсь ее образумить. Я советовал быть осторожнее… не возбуждать ненароком похоть, злобу, прочие страсти… а теперь…
— По мнению царя, она чем-нибудь оскорбила охранников?
— Или кого-то из вышестоящих. В конце концов, наемникам легко отдавать приказания. Если я их когда-нибудь встречу. — Охваченный притворным гневом, он как будто не смог описать, что сделает с ними.
— Значит, царь разрешает захватить их в укрытии военной силой? — спросил Гарун. — Если отыскать удастся.
— Только если моя возлюбленная жена уже… ушла. — Шахрияр демонстративно сморщился при этой мысли. — Тогда… только тогда… убейте предателей. Нет, не просто убейте. Обезглавьте, прежде чем они успеют открыть поганые пасти с мольбой о пощаде.
— Значит, царь способен представить исчерпывающее описание преступников? — спросил Гарун. — Я успел внимательно просмотреть ночные отчеты барида. Может быть, кто-то соответствует словесным портретам.
— Конечно, — с готовностью вскинулся Шахрияр. — Все что угодно… любое содействие, — и отправился описывать ибн-Шааку с писцами кое-какие нарочито расплывчатые детали, зная, что для его собственной безопасности необходимо хранить дело в тайне.
Когда царь возвратился во дворец Сулеймана, солнце уже прорезалось сквозь клубившиеся днем облака, ярко засверкало на башнях, облицованных глазурованными плитками из Кашана[61], удлинило тени, накрывшие царя в темном ущелье обмана. Атмосферные явления — розовый свет, воздух, теплый как кровь, последствия бури — соответствовали его неимоверному и восторженному душевному облегчению. Даже боли в спине отпустили на время. Безусловно, в аль-Хульде он вел себя убедительно. Мучительница исчезла, у единственных спасателей, отправленных на поиски, нет шансов ее отыскать. В лучшем случае протянут в пустыне несколько дней, потом наступит обезвоживание организма, для чего он сделал все возможное — помочился на преподнесенные им сушеные финики, снабдил сильнодействующим слабительным под видом средства для улучшения пищеварения. С дерьмом из них полностью вылетит не только съеденная в предыдущие дни пища, но и воспоминания обо всем съеденном за два прошлых года. Считай, уже покойники. Вместе с Хамидом и его когортой, если тех отыщут. И с самой Шехерезадой, если Хамид держит слово. Ноздри Шахрияра раздулись от перспективы всеобщей смерти, а член отвердел в предвкушении любовных игр.
Было время, славное времечко до ее появления, когда казалось, будто нет у него других забот, кроме убийства и насилия над девушками. Конечно, излишества отняли много сил, перекачивая кровь из головы в чресла, сделав его забывчивым и лишив аппетита, усилив сонливость и, что хуже всего, превратив в послушный объект безжалостных манипуляций своего персонального демона. Однако в то же самое время он никогда не чувствовал себя таким сильным и состоявшимся. Да, он из числа тиранов. До сих пор остается тираном. Даже если излишества к настоящему времени превратили его в размазню, это, по крайней мере, кончина по собственной воле, как ни странно, достойная, в отличие от миллионов уколов и шпилек мстительной жены.
Во дворце Сулеймана имелся довольно обширный гарем, где содержались несколько персональных наложниц Гаруна, предоставленных в распоряжение Шахрияра на время его пребывания. Только все плоскогрудые, с тонкими талиями, в мальчишеских туниках, коротко стриженные, в неожиданно вошедшем в моду стиле, с тех пор как Зубейда приказала наложницам своего сына Абдуллы переодеться под евнухов, чтоб отучить его от непристойных забав с собственными причиндалами, которые он называл «воронятами» и «кузнечиками». Шахрияр не любил ни птиц, ни насекомых, предпочитая женщин с огромными мягкими, как подушки, ягодицами, которые можно безжалостно взбивать бедрами, презрительно глядя на них сверху вниз. Прочее попросту неприемлемо. Если в полной мере воспользоваться возбуждением, выпустить на волю проснувшегося циклопа, зачеркнуть долгие годы, на которые пришлась жизнь целого поколения, выплеснуть из себя кипучий сок, надо осуществить мечты. Он вызвал служителя, передав приказание.
Гарун аль-Рашид с ибн-Шааком оставались в аудиенц-зале аль-Хульда, обсуждая новую информацию. Похитители наконец им известны. Пусть даже это четверо профессиональных убийц, они хотя бы обрели реальность. Правда, стали грозными противниками для странствующих моряков, за жизнь которых халиф забеспокоился еще больше. Их и так уже отправили в глухую пустыню, хотя несколько дней назад ибн-Шаак пытался заверить халифа, что этого не случится, ибо неразумно, и в данный момент утверждает, что это просто-напросто действенный способ их временной изоляции. По его убеждению, скоро кто-нибудь перехватит курьеров, пошлет в безопасное место — надо только дождаться голубей. Однако, кажется, царь Шахрияр сдал их полностью, после того как сознательно нанял. Надеется, что убийцы возьмут выкуп, а потом всех перебьют без разбору? И как же все это связывается с пророчеством?