Зилл постарался не выдать смущения.
— Я тебя не совсем понимаю.
— Ты изо всех сил стараешься нас удержать, но мало чего добиваешься. Нет на свете мужской компании, которую не раскололи бы зависть, вражда и обман.
— Возможно, — осторожно согласился Зилл.
— Истинно. Обхаживая Даниила и Маруфа, ты пускаешь стрелы мимо цели. Они для тебя не опасны.
— Я пускаю стрелы? — наивно переспросил Зилл.
— Прошлым вечером я слышал твою беседу с вором. Тоже пустая трата времени. Он может притвориться, будто тебя поддерживает, а потом неизбежно предаст.
Зилл чувствовал, что Исхак ждет вопроса, и задал его:
— А ты? Меня не должно беспокоить твое открытое презрение к Шехерезаде?
— Разве я ее презираю?
— Разве нет?
— Она спасла свою жизнь, рассказывая байки, — уже личное достижение. Пока занимательные истории удерживают голову на плечах — ты сам их не случайно на рынке сплетаешь, — она настоящая царица хурафы.
— По-твоему, сказки не преподносят реальных уроков?
— Будь осторожен, — насмешливо предупредил Исхак, — не возводи хурафу на уровень Корана.
— Действительно, все прочее — лишь тень Корана, — согласился Зилл. — Но иные увлекательные рассказы подчеркивают его смысл.
— Я слишком часто слышал подобные доводы. Приходя к пониманию собственного ничтожества, сказитель непременно старается объявить себя пророком, растрачивая между тем все таланты, которыми, может быть, обладал.
Зилл рассмеялся:
— Под грубой оболочкой хурафы Шехерезада прячет много сокровищ. Ее сказания мне всегда представляются судном с множеством пассажиров. И если почти все они прибывают в порт назначения, важно ли, что корабль не идеален, а команда не отличается высокородным происхождением?
Мальчик производил впечатление, но Исхак не сдавался.
— Абу-Новас не из великих, — язвительно заметил он. — И в действительности на твоем корабле плывут пассажиры именно такого типа. Не сразу заметно, как распространяется пагубное влияние. Представь себе верблюдицу, укушенную ядовитой змеей. Она живет, а сосунок-верблюжонок отравлен. Помни об этом, когда твой корабль выйдет из порта.
— Правда, Шехерезада цитирует Абу-Новаса, но перефразирует его стихи, отбрасывая излишества. Я делаю точно так же.
— Ты его стихи переделываешь? — нахмурился Исхак.
— Как рассказчик и как переписчик.
— Действительно изменяешь слова?
— Главное — избавить поэта от случайных погрешностей.
По выражению лица Исхака нельзя было понять, соглашается он или протестует.
— Значит, считаешь Абу-Новаса очередным вырожденцем?
— Возможно, не очередным, но в любом случае не последним, — уточнил Зилл. — Он опомнится, точно так же, как Абуль-Атыйя однажды вынырнет из пучины отчаяния.
Исхак прищурился:
— Наверно, ты и его стихи переписываешь?
— Самые горькие — да. Он хочет общаться с народом на рынках, а мрачность мешает.
— Значит, лишаешь его творения индивидуальности, цельности?
Зилл почувствовал, что зашел слишком далеко, хотя не понимал почему.
— Он страдает временным упадком духа, — осторожно объяснил юноша. — Но страдания проходят, подобно самой жизни, как он сам бы сказал.
Исхак хмыкнул:
— Этот «упадок духа», по твоему выражению, длится больше десятилетия. Он свойствен ему от природы, в том его суть.
— Самое главное, чтобы его услышали, а люди слышат лишь веселые речи.
Исхак, кажется, разозлился.
— Не верю, что ты способен приучить рынок к поэзии Абуль-Атыйи. Превратить его предупреждения в наставления. В нечто важное. Подобная дерзость непростительна в твоем возрасте.
Зилл молчал, озадаченный противоречиями. Глядя на Ктесифон, Исхак проявлял открытое презрение к Абуль-Атыйе и Абу-Новасу. Теперь считает их стихи неприкосновенными. Пришлось отказаться от мысленно созревшего намерения высказать предположение, что два великих поэта, Абуль-Атыйя и Абу-Новас, многому друг у друга могут научиться — завуалированно намекнув, что Исхак точно так же мог бы отказаться от вражды с Юсуфом.
— Позволь рассказать тебе одну историю, — сказал он, надеясь хоть что-то спасти. — Местность становилась каменистой, акации бледнее и жестче. — Хочу привести пример корабля с множеством пассажиров.
— Пусть плывет, — равнодушно ответил Исхак, — не могу обещать, что я буду встречать его в назначенном месте.
Зилл рассмеялся, чтобы разрядить напряжение, решив больше не терять присутствия духа.
— Жили-были два юноши, — начал он, — красивые лицом, обаятельные, симпатичные. Оба мечтали отправиться в море по торговым путям. Оба были единственными сыновьями кораблестроителей, бывших когда-то лучшими друзьями. Но если один отец заставлял сына осваивать науку кораблестроения, учиться конопатить швы, шить паруса, знакомиться с сезонами муссонов, океанскими течениями, то в доме другого по вечерам рассказывали сказки, веселились, забавлялись, пели. И когда сыновья наконец возмужали, то вместе сели на пассажирский корабль, так же, как их отцы много лет назад, и прибыли в чужеземный порт. И первый юноша, посвятивший жизнь искусству кораблестроения, понял, что вырвался из оков, и жаждал испробовать прежде ему недоступные наслаждения. Хотел побывать в тавернах, познакомиться с праздной порочной жизнью, танцевать, петь, играть в азартные игры и уже собрался предаться развлечениям, как другой его остановил. «Я выслушал слишком много историй, — сказал он. — Войдешь в таверну — откроешь дверь в бездну порока». Первый юноша подумал, согласился с мудрым советом вернулся с другом на корабль.
В следующем порту он, — продолжал Зилл, — не имевший возможности утолить свою страсть в годы трудов и учебы, замер при виде юной прекрасной рабыни, выбиравшей бананы на рынке, сразу же решил сойти с корабля, завладеть девушкой и жениться на ней, поселившись в порту до конца своих дней. Друг удержал его. «Я выслушал слишком много историй, — сказал он. — Желанный свет вдали оказывается вблизи погребальным костром». Юноша вновь послушался совета, вернувшись с другом на корабль.
Третий порт, куда они пришли, пользовался весьма дурной репутацией, и какой-то мальчишка в мгновение ока залез к ним в карманы. Первый юноша погнался за ним, словно волк за ягненком, загнал воришку в грязный переулок, выхватил нож, пылая жаждой мести, но второй опять его удержал. «Я выслушал слишком много историй, — сказал он. — Не должен ли ждущий прощения свыше прощать своих мелких обидчиков?» Юноша подумал, последовал совету и вновь вернулся с другом на корабль.
Случилось так, что на пути к четвертому порту разразилась сильнейшая буря, корабль дал течь, капитана и лоцмана смыло за борт, мачта сломалась, паруса изорвались. Получивший тысячи пробоин корабль несло к острым рифам, все молили Аллаха о милосердии. И тогда первый юноша, кораблестроитель, взял на себя руководство, приказал пассажирам заделывать щели, латать паруса, чинить мачту, а сам вывел судно через рифы в попутное течение, которое принесло его в безопасный четвертый порт для ремонта.
Тут пассажиры начали восхвалять его мастерство и достоинства, желая вознаградить за отвагу. А он, к общему изумлению, заявил, что равные почести должны быть оказаны его другу. Тот, конечно, настойчиво возражал, отказываясь умалять его подвиг, но юноша напомнил, что без мудрых советов в трех первых портах он не стоял бы с ним рядом, приведя корабль в четвертый порт в целости и сохранности. «Да ведь я никого не способен спасти! — воскликнул его друг — За всю свою жизнь только выслушал слишком много рассказов!» «А я для спасителя слышал их слишком мало», отвечал первый юноша, и оба укрепили взаимную дружбу, и рассказывали о своих приключениях сыновьям и внукам, счастливо дожив до конца своих дней…
Зилл улыбнулся, закончив рассказ.
— Пока за ними не пришла Губительница Наслаждений и Разлучительница Союзов, — равнодушно заключил Исхак. — Переписывая и перетолковывая, ты предпочитаешь игнорировать традиционную коду сказителей?
— Наполнять твой слух такой мудростью, — с готовностью ответил Зилл, — все равно, что лить вино в переполненную чашу.
Исхак фыркнул, не поняв его тона:
— Какое там вино. Не кода, а сюжет пьянит легковерного. Обманчиво счастливый конец, фальшивая наивность… Нечего прикрывать выдумками борьбу за существование.
— Юноши помогали, а не мешали друг другу.
— Тогда позволь помочь тебе моим рассказом. Ради шутки. Тебя не удивит, что я тоже когда-то рассказывал сказки ради пропитания?
— Неужели? — искренне удивился Зилл. — На рынках?
— В более высоких кругах.
— При дворе?..
— Не имеет значения, — раздраженно проворчал Исхак. — Выслушай историю. Она далеко не столь впечатляюща, как твоя, но урок столь же ясен.
— Внимательно и почтительно слушаю, — кивнул Зилл, и Исхак, глядя в его оживленное сосредоточенное лицо, почти пожалел о своем замысле. Однако заставил себя начать рассказ:
— Одному бродячему разбойнику-армянину, заснувшему после вечерней попойки в христианской таверне, привиделся жуткий кошмар. Приснилось ему, что он заперт во фракийской тюрьме и в камеру входят четыре стража с орудиями пыток. Один держит кнут, сдирающий со спины кожу; другой — молоток, раздробляющий пальцы и кости; третий — горшок с горящей серой, чтобы влить ему в горло; а четвертый — нож, чтоб отрезать язык и выколоть глаза.
Армянин с воплем проснулся и действительно обнаружил, что находится в камере фракийской тюрьмы. И с ужасом увидел вокруг мужчин с орудиями пыток. Один держит кнут, чтоб содрать со спины кожу, другой — молоток, чтобы переломать пальцы и кости; третий — горшок с горящей серой, чтобы влить ему в горло. А четвертого нет. Никого нет с ножом, чтоб отрезать язык и выколоть глаза. Армянин огляделся вокруг, но его не увидел. И вздохнул с облегчением: «Хвала Аллаху! Это просто сон…»
Зилл рассмеялся, быстро уяснив суть притчи.
— Сон стал для армянина реальней действительности…
— Коварное следствие всяких фантазий, — подтвердил Исхак. — И причина, по которой пассажирам твоего корабля требуется судно из более прочного леса, чем хурафа. Прославляемые в твоих рассказах справедливость и доблесть — просто популистская обертка, ибо даже последний продажный трус считает себя доблестным праведником. А на самом деле никто ничему не учится.