— Ты говоришь так, как будто путешествовал с ними.
— Знаком с теми, кто путешествовал.
— С Абу-Новасом?
Всегда неприятно слышать это имя.
— Я практически незнаком с Абу-Новасом.
— Но, по-моему, ты намекал на какие-то свои связи с Надымом.
— Действительно?
— И на знакомство — по крайней мере на прежнее — с Абу-Новасом.
— Абу-Новас слишком увлечен развратом и винопитием, ему не до тесной дружбы.
— Гарун аль-Рашид оспорил бы твое утверждение.
— Халиф питает слабость к ярким краскам.
Зилл улыбнулся:
— Бедуины говорят: «Живи и не думай о том, что жизнь имеет свой предел».
— Неужели ты серьезно винишь бедуинов в прегрешениях Абу-Новаса?
— Бедуины приспособились к среде своего обитания. Возможно, Абу-Новас просто к своей приспособился.
Исхак понял подтекст.
— К чему ты, собственно, клонишь? — спросил он. — Предлагаю сейчас объяснить откровенно, пока ничего не случилось.
Зилл проявил не типичную для себя осмотрительность.
— Наверно, стараюсь получше понять… почему ты оставил Багдад.
— Я излагал тебе свои соображения насчет Багдада.
— Уехал, чтоб вновь обрести чистоту…
— Не затем, чтобы снова ее обрести. Просто уехал.
— Не могут же все стать аскетами.
— В один прекрасный день, — угрюмо изрек Исхак, — Аллах всех нас сделает аскетами.
Они ехали молча на грандиозный, пугающе багровый закат — приглушенный в Багдаде сотнями тысяч теней разной величины и оттенков, а в море кружившийся и игравший на волнах, — который здесь жестоко пылал перед ними, вызывая головокружение, заливая пустыню светом. В этом свете озарения Исхак постепенно понял причину робости Зилла и скрытый смысл вопросов. Но вместо потрясения он испытал только странное удовольствие от собственной сообразительности, чувствуя, что неподъемный груз безболезненно снят с его плеч.
— Вор… сказал тебе, кто я такой, — неожиданно прошептал он.
Зилл нерешительно поколебался, хотя тоже испытывал облегчение:
— Да.
— Вы у меня за спиной толковали?
— Беззлобно, — заверил Зилл с искренностью, не вызывавшей сомнений. — Абсолютно ясно, что он тебя уважает. Естественно, как поэта, но по-моему, и как человека.
— Наплевать мне на мнение вора, — коротко бросил Исхак.
— Он во многом похож на тебя. Может, тебе не хочется этого слышать…
— Не хочется.
— …однако это правда. Он считает, что ты понапрасну губишь свой талант поэта.
— Я не поэт, — отрезал Исхак.
— Один из великих.
— Нет. И не унижайся до лести. Я — Исхак аль-Джаррар. Меня вовсе не интересует Абуль-Атыйя. Он пользовался известностью, как новинка. Жужжал осой на пиру, его взмахом руки отогнали.
— Так что же тебя мучит? — спросил Зилл — То, что оса не жалит или то, что ей этого не позволили?
— То, что она вообще залетела на пир.
Зилл задумался.
— Не могу поверить, что Абуль-Атыйя умер, — сказал он. — Он отдыхает. Вернется в Багдад и покорит его.
— Я слишком далеко зашел, чтоб вернуться.
— Точно то же самое и Юсуф говорит о себе.
Тут Исхак дал волю гневу.
— Я не желаю, чтобы ты сравнивал меня с ворами! — крикнул он и повернул верблюдицу, не в силах больше терпеть.
Поистине, его враждебность к Юсуфу настолько сильна, что ее так просто не отбросишь. Если мальчик действительно прозорлив, то осознает святость и неприкосновенность взаимной неприязни. Стыдно, конечно, что при всем своем ученом высокомерии и раздражении он не рассердился на Зилла. По правде сказать, нельзя не испытывать отцовских чувств к юноше, столь чуждому злобе, столь поглощенному страстью, столь доверчивому. Ему следовало бы испытать на себе опустошительное влияние безответной любви, унижение конформизма, суетность славы и гордости, отчаяние смертного, и однажды — когда-нибудь — он даже, может быть, стал бы родным по духу. Сам Абуль-Атыйя некогда был оптимистом, начав поэтические труды с застольных песен хамрият и газелей — любовных стихов. Теперь его отделяла от них пропасть времени.
С наступлением ночи звездная круговерть осветила пустыню зловещим серебристым светом, не затуманенным ни облаками, ни дымкой, в котором трепетали тени все более редкой растительности, а черные силуэты путников излучали сверхъестественное сияние. Исхак протер горевшие глаза, поморгал — оказалось, что это не галлюцинация.
— Здесь остановимся, — решил Касым на берегу пересохшего речного русла.
— Стало гораздо прохладней, — осторожно заметил Юсуф. — Может быть, лучше дальше идти?..
— А чего ночью видно? Можно проехать мимо, никто нас не заметит.
— Мы ведь ехали почти всю прошлую и позапрошлую ночь…
— Я тогда еще не сообразил.
— Может быть, уже мимо проехали.
— Я почувствовал бы, — заявил Касым без особой уверенности и решительно фыркнул. — Слезайте, отдохнем. Это приказ.
В безводном русле царила соблазнительная прохлада, живой красный огонь, разожженный из ветвей кустарника, привлек редкостное разнообразие насекомых: мошек, ярких жуков-скарабеев, пауков цвета ржавчины с болтавшимися брюшками.
— Говорят, если вдруг усомнишься в существовании Аллаха, разведи костер в пустыне, — сказал Зилл с неизменной улыбкой.
Он стоял перед костром, позабыв об усталости, обо всех своих сомнениях, по-прежнему оставаясь горящим маяком решимости и порядочности. Остальные уселись неправильным полукругом, держась в такой же близости друг к другу, в какой провели не один уже день, но слишком устав, чтоб думать об этом — у всех ломило тело, голова раскалывалась от яркого солнечного света. Днем впервые поели кислых сушеных фиников Шахрияра и его же толченой коры; уже чувствовалось, как организм борется с последствиями, ожидавшимися лишь к утру. Юсуф попробовал одной рукой подоить двух молочных верблюдиц, но животные сопротивлялись, шарахались, и ему удалось выдавить лишь несколько жалких капель. В последней надежде он принялся дуть во влагалище, чтоб спустить молоко. Исхак знал об этом приеме из грубых стихов Башара ибн-Бурда.
— Ну и картина, — заметил позабавленный на секунду Касым — Недолго свадьбы ждать.
— Молоко успокоит желудок, — заявил Юсуф, возвращаясь с неполной миской. — Всем надо глотнуть.
— У меня козлиный желудок.
— Все-таки не повредит, — настаивал Юсуф.
Солоноватая жидкость медленно прошла по пищеводу в бурчавшие желудки, где шумно свернулась. Доели сухари, почти допили воду, опасливо сжевали последние финики. Уже два полных дня они провели в пустыне без всяких происшествий, но и без всякой уверенности, что идут верным путем. Ночь напоминала им пропасть, за которой кроется не столько неизведанная земля, сколько некая неимоверно грозная сила. Алмазные звезды, красное пламя, непривычно светящиеся фигуры — все вызывало странное волнение, словно их неотвратимо затягивало на плаву в предательский поток, и Зилл не смог удержаться от замечаний по этому поводу.
— Мне бы хотелось ответить на вопрос капитана, — начал он, — о пользе сказок.
Касым, по естественной склонности наблюдавший за ходом луны и созвездиями, опустил голову, с негодованием взглянув на юношу.
— На какой вопрос? — переспросил он. — Ты о чем это?
— По-моему, — улыбнулся Зилл, — ты сомневался в достоинстве фантазий Шехерезады.
— Не помню, чтобы я в чем-нибудь сомневался, кроме того, что ты — мужчина.
— Просто думаю, — продолжал Зилл, — что, какими бы фантастическими ни казались порой ее сказки, мир не менее чудесен, просто мы этого не понимаем.
— Думай себе, что хочешь. Мир вовсе не чудесен. По крайней мере для мужчины.
— Ты ведь наверняка видел нечто невероятное, не веря собственным глазам, пока не убеждался в его реальности?
— Я своим глазам всегда верю. Сомневаться повода не было. — Касым с удовольствием вступил в спор, разогревший уставшую кровь.
— Разве в Ифрикии, — продолжал Зилл, имея готовый ответ, — земледельцы не выкопали кости гигантского демона, не похожего ни на одно существо, живущее на свете? Разве китайцы не изобрели иголку, которая, куда ее ни помести, постоянно указывает на север? Разве снег не падал зимой на Багдад? Разве не говорят, что в пустыне поют пески?
— Что-то я никаких песен не слышал, — усмехнулся Касым.
— Тут нечего спорить, об этом свидетельствует слишком много источников. Мы тоже услышим, — уверенно заявил Зилл, — когда песков будет больше.
— Ты и другую песню услышишь, — рассмеялся Касым, — хлебнув вдоволь вина.
Зилл тоже посмеялся, прежде чем продолжать:
— Подобные явления, реальные или воображаемые, запечатлены в нашей памяти, просачиваются в наши сны и обретают величие в наших мифах. Сама Шехерезада обработала многочисленные легенды, вплетая их в канву своих сказок. Например, магнитный остров в Красном море, легенда о гигантской стреле, с помощью которой финикийцы доказали, что земля круглая. Здесь я вижу…
— Круглая? — перебил Касым и сел. — Ты только что сказал, что земля круглая?..
Зилл замешкался.
— Я только хотел заметить…
— Круглая? Так ты сказал? Земля круглая, да?
— Для моих рассуждений это значения не имеет, — оговорился Зилл, стараясь не отвлекаться от темы. — Просто существует легенда…
— Земля плоская, как динар, — воинственно провозгласил Касым. Он уже слышал ересь о круглой земле, знал, что она вошла в моду среди умников-книгочеев, но, как любой моряк, мало в нее верил. — Плоская. Чтобы проплыть по морю от востока до запада, требуется пять сотен лет, а суша стоит, как палатка посреди пустыни. — Таково было его убеждение, которое он приводил неизменно, отстаивая превосходство моря.
Зиллу меньше всего на свете хотелось спорить с Касымом, тем более показаться еретиком, но в то же время он не мог отступиться от истины.
— Это на самом деле не важно, — игриво улыбнулся он, — однако греки верили, что земля круглая, а до них египетские и вавилонские астрономы. Наши собственные…
— Они все ошибаются.