— Тебе всегда нравился Даниил.
— Никто мне не нравился, — отрезал Касым, хотя фактически трудно было холодно относиться к смешливому парню.
— Прискорбно было бы лишиться надежного подручного на палубе.
— Если когда-нибудь нам удастся вернуться на палубу, — с неожиданно мрачным прозрением сказал Касым, — мне будет глубоко плевать на подручных.
Они ехали по кремнистой равнине, где жизнь, кажется, существовала только в воспоминаниях: в окаменевшем верблюжьем помете, начисто ободранных грифами скелетах антилоп, засохших стволах деревьев, кольях на месте бывших палаточных лагерей. В мерцавшем жаре, поднимавшемся от равнины под убийственно палившим солнцем, оживали зловеще дрожавшие миражи, которые вскоре затмили единственный зрячий глаз Маруфа, объявившего сперва, будто поблизости видит источник, потом караван нагруженных мулов и путников, потом чудовищную змею, и, прежде чем команда успевала оправиться от недоумения и разобраться в происходившем, все растворялось в клубах раскаленного воздуха, существенно подрывая доверие к единственному достоинству Маруфа, оправдывавшему его существование вместе со сверхъестественной нечувствительностью к боли. Поэтому, когда Маруф почуял неподалеку колодец, ему сперва никто не поверил Маруф и сам быстро в себе усомнился, так что они вполне могли проехать мимо, если бы он в надежде спасти репутацию в последний раз настойчиво не повторил, что вода рядом, на расстоянии лошадиного галопа.
— Колодец, — с максимально возможной убедительностью проговорил Маруф. — Точно вижу.
— Успокойся, — бросил Касым. Но сам пришел в такое отчаяние, что, вместо того чтобы, не оглядываясь, продолжить путь, как поступил бы в обычных обстоятельствах, действительно повернул и присмотрелся. Кажется, что-то заметил, как ни противно было ему в этом признаться, но и не мог с уверенностью утверждать. В любом случае, он вновь почувствовал гордость — нечастая радость, — развернув, к удивлению других, верблюдицу, чтобы взглянуть поближе.
Собственно, верхний край колодца находился на уровне земли и не был виден на расстоянии; они заметили только ореол вокруг выцветшего верблюжьего помета и блеск почти сломанного ворота.
— Может быть, вода высохла, — предположил Юсуф, когда все жадно столпились вокруг.
— Не высохла, раз так воняет, — радостно возразил Касым.
— Чую, — подтвердил Маруф. — Рыбьим жиром пахнет.
— Вот видите? — торжествующе спросил Касым.
— Может быть, ее пить нельзя, — заметил Юсуф.
— Я пил воду, которая простояла недели, кишела червями. Меня никакая вода не отпугивает.
— Правда, ты пил воду в Басре, — признал Юсуф. — Не знаю, все ли к этому готовы.
Колодец являл собой жалкое зрелище: ворот погнулся, растрескался, веревки ослабли, провисли. Они опустили в него кожаный бурдюк и, вытаскивая его затем, с надеждой прислушивались к падавшим глубоко внизу каплям. Но на полпути бурдюк зацепился за что-то.
— Не идет дальше, — буркнул Маруф, щурясь в колодец и дергая ворот. — Где-то застрял, как за зуб зацепился.
— Пускай кто-нибудь спустится и отцепит, — решил Касым, щурясь на Даниила. — Ты, — велел он. — Полезай.
Даниил рассмеялся сквозь зубы.
— Я полезу, — шагнул вперед Исхак.
— Нет, я, — Юсуф отодвинул аскета в сторону.
Касым неодобрительно насупился.
— Я хочу, чтобы он полез, — ткнул он пальцем в Даниила.
— У меня опыт есть, — напомнил Юсуф, умевший ловко лазать по стенам.
— Я сказал, он. И пускай поторопится.
Юсуф, никому не оставив времени для споров, уже схватился за одну веревку и начал спускаться в колодец.
— Эй! — крикнул Касым. — Эй!..
Но было слишком поздно: вор канул, словно труп в могилу. Он обнаружил, что стены колодца только сверху выложены досками и обвязаны прутьями; дальше шел красноватый песчаник, скользкий на ощупь, поэтому он вынужден был снижаться, наудачу отталкиваясь ногами, стараясь не запутаться в веревках. С глубиной влажность росла, сильней пахло серой, дышать можно было лишь ртом. Он разок поскользнулся и сразу представил, будто земля поглощает его, точно так же, как Таука в последнем сне. Юсуф завис на месте, тяжело дыша, переживая радостное мгновение подземного одиночества. Затем вновь пошел вниз, добрался до перекосившихся стертых планок, за которые зацепились веревки, прибил их кулаком на место, чтобы не загораживали просвет, умудрился высвободить веревки, обрушил пинками обломки дерева, спровоцировав очередную беду, когда они посыпались на бурдюк, а ему на голову чуть не рухнули остатки подъемного ворота. Наконец он крепче вцепился в веревки и поспешно полез наверх, задыхаясь, с тяжелой болезненной пульсацией в голове.
Протухшая зловонная жидкость показалась водой из источника Зазаванда. Касым победоносно фыркнул при виде полного бурдюка и стал глотать воду быстрей, чем вино.
— Вода для настоящих мужчин, — удовлетворенно причмокнул он. — Прямо из колодца, полезная для организма, молоко земли!
— Очень уж… кислая, — проворчал Зилл с недовольной гримасой.
— Ну, не ангельская вода из Тигра, правда, мальчик?
Приведя команду к долгожданному колодцу, Касым возгордился. И совсем не питая отеческих чувств к попутчикам, навсегда проникся презрением к усомнившимся. Много дней он терпел перешептывание за своей спиной, а теперь ощущал себя победителем, даже не пытаясь скрыть чувства превосходства.
— Вода! — всхрапнул он, чуть не вылив ее на себя. — С ней можно жить, можно влить ее в глотку! Чтоб вас черти побрали, далеко ли уедете на словах? — Он сделал последний полный глоток, от души плюнул в пустыню, потом вылил остатки над собственной головой, глядя на остальных, пьяный, мокрый. — В ней можно купаться, по ней можно плыть, испражняться в нее, пить и трахать! А со словами что можно сделать? А? — Видя, что никто не собирается спорить, преждевременно объявил себя победителем и верховным начальником.
— Эх, — весело крикнул Касым, — а вы думали, что я сбился с дороги, да? Не поверили мне? Ну и черт с вами со всеми, пиявки. Мы направляемся к великому песчаному морю. Найдем проклятую царицу. Я покорю пустыню! Пускай во мне никто больше не сомневается!
Он случайно оглянулся как раз в тот момент, когда Зилл слезал с Сафры, предложив Даниилу занять его место.
— Ты чего это делаешь?!
— Да что тут такого? — улыбнулся Зилл. — Мне полезно пешком пройтись.
— Сейчас же сядь обратно.
— Пусть Даниил немного проедет.
— Предоставь мне решать. Немедленно садись.
— Я хотел бы размяться…
— Не желаю ничего выслушивать от раба, — отрезал Касым. — Не хочу, чтоб твой дядя обвинил меня, когда свалишься. Сейчас же садись…
— Тогда я пойду, — вмешался Исхак, тоже опустив верблюдицу на колени. — У меня дяди нет, я сам за себя в ответе. Я пойду.
— И я пойду с ним рядом, — заявил Зилл. — В любом случае, Сафре надо отдохнуть. Она устала после утренней погони.
Касым взглянул на обоих, но теперь, вновь вернувшись на главную роль, когда больше ничего не надо доказывать, вдруг решил, что возражать не стоит.
— Верблюдицу желаете поберечь? — вопросительно фыркнул он, не считая нужным даже насмехаться. — Значит, оба с ума сошли. Ненормальные, как дельфины. Ну и пропадите оба пропадом. — Он развернул свою верблюдицу и двинулся вперед, существенно ускорив шаг.
Даниил, не обронив ни слова благодарности, влез на верблюдицу Исхака и тронулся в песчаной дымке, ведя рядом Сафру без седока. Зилл с Исхаком быстро отстали, но с виду аскет был спокоен.
— Капитан нас не бросит.
— Он неплохой человек, — согласился Зилл, — когда хочет казаться хорошим.
— Не бросит исключительно ради возможного обеспечения численного превосходства, — уточнил Исхак. — Вот что я имею в виду.
Зилл задумался, а потом повторил:
— Но он все-таки неплохой человек.
— Разве можно по себе судить о других? — пробормотал Исхак.
Зилл оценил осуждающий комплимент.
— Может, ты на это не способен, — предположил он, — подмечая в других те же самые слабости, которые чрезмерно преувеличиваешь в самом себе. Я хочу сказать, непропорционально преувеличиваешь, превращая их в недопустимый грех.
— Похоже, ты все-таки взял на себя роль судьи.
— Надеюсь, что нет, — честно ответил Зилл, и в глаза ему стекла со лба струйка пота. — Но разве ум не драгоценнейший дар? Ты одарен настолько, что вечно останешься богачом, занимаясь благотворительностью лишь ради собственной пользы.
Они шли, плотно закутавшись от солнца. Зловонная вода не освежила, а вызвала тошноту, глаза застлал туман, сгущенный накатывавшимися волнами жара, но они терпели, не жалуясь, шагая вперед и вперед, пока не увидели очередную гряду древних столовых гор да полупризрачные фигуры Касыма и остальных членов команды, которые, казалось, тоже замедлили ход или вовсе остановились, как бы дожидаясь отставших.
— Если мы должны делиться умом и талантом, — продолжал Исхак, — зачем ты его разбрасываешь куда попало? Вспомни, чернила ученого — но не рассказчика, — священнее крови мученика. А любые стрелы, горящие и простые, очень скоро падают на землю.
— Может быть, сказки Шехерезады проживут дольше истории наших жизней.
— Тем более лучше от них отказаться.
— Не хочешь, чтоб Аладдина помнили после того, как забудут тебя?
— Не хочу, чтобы помнили Аладдина, забыв Мухаммеда, — прошептал Исхак, подходя к остальным, которые действительно остановились, хотя вовсе не из-за них, как вскоре выяснилось. — Да не допустит Аллах невозможного.
Нет на свете более благородной картины, чем мужчина верхом на коне с соколом на охотничьей рукавице.
Лицо на удивление гладкое для бедуина, волосы заплетены в косички, зоркие молодые глаза, свободные одежды, на голове повязка песочного цвета. Он прямо держался в седле, как бы желая выглядеть импозантнее, бессознательно поглаживал головку красновато-коричневой птицы, пока члены команды — четверо верхом на верблюдицах, двое следом за ними пешком, — приближались, глядя на него с той же опаской, как и он на них. Красавец конь с выгнутой грудью, нежными глазами нервно всхрапывал. Сокол в колпачке балансировал на кожаной рукавице, вертя по сторонам гол