Они спотыкались на предательской тропе, размахивали руками, стараясь не потерять равновесие. На полпути наверх Саир обернулся к ним, обуреваемый какой-то демонической манией битвы. Визжа, брызжа слюной, бросился на Юсуфа с занесенным кинжалом, но вор искусно уклонился и глубоко вонзил свой клинок в одежды нападавшего. Глаза Саира выпучились. Он взглянул на Юсуфа, как будто не веря, что бывает на свете такая боль. Его рот открылся, оружие выпало из рук, он вцепился в острое лезвие меча, точно хотел вырвать его из тела. Юсуф безжалостно повернул меч. Изо рта убитого хлынула кровь, Юношеское лицо обмякло, он издал последний зловонный выдох.
Юсуф выдернул меч и, услышав наверху шорох, поднял глаза; он разглядел стоявшую на вершине Касра фигуру в одеждах певицы. К ее горлу был приставлен сверкавший клинок.
Вор с аскетом снова бросились наверх, готовые еще раз окропить кирпичи Навуходоносора кровью.
— Он летит с солнца, Хамид!
Хамид виновато сжал нежную руку. Он не был готов к такому повороту событий: «Саира нет, Фалама нет, двое воинов поднимаются. Воет ветер. Мысли разлетаются в клочья. Остались одни импульсы.
Ему требуется заложник, щит. Пусть даже самый дорогой на свете». Страдальчески морщась, он приставил ей к горлу нож, потащил на вершину Касра, где весь мир может их видеть.
— Я его вижу, Хамид. — Она мечтательно смотрела вдаль, и его вновь пронзило мелькнувшее подозрение, что она опрокинула его оборону, обезвредила Саира, Фалама, подготавливая этот самый момент. Невозможно поверить.
Он обнял ее за талию одной рукой, прижался сзади, слившись с ней воедино. Осажденные на самой вершине Касра, они завершили свое единение в нереальном утреннем свете. Он приобщился к ее бессмертию.
Горло дрогнуло под его рукой, и она сказала:
— Он пришел, Хамид.
И появился однорукий мужчина с окровавленным мечом.
Исхак слышал:
— Опусти оружие.
— Ты свое опусти, — прозвучал голос-флейта.
— Это тебе не поможет.
— Она не твоя, ты ее не получишь.
Исхак видел сверкавшего глазами Юсуфа и темноглазого похитителя с болезненно-желтоватой кожей, прижавшегося к сказительнице, как при соитии. Видел саму Шехерезаду — впервые, — безудержно сиявшую, смотревшую вдаль, словно забыв о разыгрывавшейся абсурдной драме.
Юсуф шагнул вперед:
— Если тронешь ее, я убью тебя.
— Убьешь меня — значит убьешь и ее, — сказал преступник.
— Я не намерен в игры играть.
— Ты не понимаешь, — прошипел преступник. — Не понимаешь…
Это была мольба, рожденная самой страшной душевной болью, Исхак узнал ее, безумную любовь, даже здесь, на вершине мира… и был неуместно тронут.
— Ты не понимаешь, — вновь шепнул Хамид и тут же в ужасе охнул.
Это Шехерезада неожиданно навалилась на него, выгнула спину, выскользнула из рук, сильно ударила локтем в грудь. Он отказывался поверить. Разинул рот, согнулся от боли, и она нанесла ему жесточайший удар коленом в мошонку.
В голове Хамида полыхнуло пламя, он упал на колени, все кругом завертелось.
Шехерезада повернулась к нему спиной, равнодушно глядя на восход солнца, словно для нее не было ничего важнее.
Хамид хватал ртом воздух, как умирающая рыба. Юсуф бросился к нему с мечом, а Исхак, шагнув на верхний этаж, оступился на предательских кирпичах.
Аскет падал по склону в каскадах камней, цеплялся, стараясь найти опору и не находя, пролетел мимо дерева, не имевшего возраста. Он попробовал ухватиться за ветви, но не смог и покатился дальше, повис над пропастью, болтая в воздухе ногами, лихорадочно царапая ногтями кирпичный зубец, удерживаясь всем телом на одном расшатавшемся камне, за который держался кривыми от артрита пальцами — вот она, кульминация всей его жизни в столь банальной кончине на вершине падшей столицы. «Видно, такова судьба, просить больше нечего. Справедливо, что Юсуф, единственный оставшийся в живых спасатель, получит и Шехерезаду, и награду халифа. Ясно, такова воля Аллаха», — думал Исхак и недоумевал, почему, понимая свою обреченность, он по-прежнему отчаянно цепляется за жизнь; почему, если влюблен в смерть, свыкся с ее неизбежностью, — будущее столь же реально, как настоящее, — не сдается и не выпускает из рук опору. Аскет сознавал, что должен что-то предпринять, тем более теперь, когда вор, бросив оружие, бежит спасать его. Нельзя просто смотреть на происходящее с равнодушием, словно все это сон.
Юсуф, главный мучитель Исхака на протяжении двух последних лет, между тем крепко стиснул в единственной руке ветку дерева, спустился, достигнув пределов, где уже было возможно спасение.
В вышине похититель, по-прежнему задыхаясь, поднял безумные глаза, потянулся за брошенным мечом Юсуфа и глянул вниз.
Юсуф по-прежнему не обращал на него никакого внимания. Сморщившись и крепко сомкнув губы, он тянулся как можно дальше, подавая Исхаку сук, приглашая его бросить вызов судьбе.
— Вот… — шепнул он. — Держи мою руку. Халис здесь, Хамид. Пускает свои стрелы. Напряжение одолело ее, она опьянела, не понимая даже, где находится. По-прежнему сплетает свою сказку, будто действительно верит в Халиса, вставив его в одну из собственных историй.
«Он простил ее. Безумие ему знакомо и понятно. Он все равно ее спасет.
Но лишь после расправы с агрессорами».
Хамид схватил меч, осторожно направился вниз. Мимо просвистело что-то темное.
Он высился над ними. «Тот, что внизу, старик, цепляется за палку, которую держит другой, и что-то кричит об опасности. Другой даже вокруг не смотрит. Жертвы сентиментальности», — пронеслось в голове Хамида.
Молнией пролетело еще что-то. Ударилось о насыпь рядом с его ногой, скользнуло в сторону.
Как ни странно, он вспомнил о гашише. Хамид попытался поднять меч, отрубить вору руку, но вдруг что-то попало ему в грудь. Он недоверчиво нахмурился и неожиданно почувствовал, как в кожу впились зубы. Перед глазами что-то извивалось, что-то жалило в плечо. Он выронил меч, и тот покатился со звоном.
Хамид закричал. Они сыпались с неба. Сыпались на него. В него целились. Он попробовал убедить себя, что это игра воображения, но они были настоящие.
Он успел пожалеть себя. Окончательно понял, что счастье ему никогда не было суждено, что его ждет жестокая смерть. Хамид зашатался, заметался по сторонам, упал, корчась, визжа, плюя на вьющиеся плети, обвивавшие его, и последнее, что увидел, взглянув вверх, — похожие на древесные стволы ноги обнаженного кастрата, слетавшего с неба на ковре-самолете.
Юсуф успешно спас Исхака от гибели, когда мимо них промелькнул Хамид, обвитый жалящими его змеями, болтавшимися на ходу, как собачьи хвосты.
Ничего, кроме изумления, это не вызывало. Балансируя на краю пропасти, вор с аскетом безмолвно смотрели, как статный евнух подхватил Шехерезаду мускулистыми руками и взвивался с ней к солнцу. Они оба, сказительница и спаситель, прорезали воздух на летевшем молитвенном коврике, воспарили выше облаков и поплыли, оставив позади красные холмы и беспорядочные развалины Вавилона, направляясь к Городу Мира.
Глава 42
ород расчистили от песка, подлатали, приукрасили, развесив вымпелы и штандарты, пропитали благоуханным дымом дерева ашбы, осветили столбами из воска на подъемных бамбуковых платформах. Мальчишки, нанятые предприимчивым коммерсантом Маликом аль-Аттаром, подобрали все, кроме дохлой саранчи. Новый павильон из расшитых шелков, вроде того, где впервые принимал визитеров из Астрифана, был воздвигнут на смотровой площадке аль-Хульда, Хорасанская дорога на всем пути от Русафы была устлана шкурами и пальмовыми подстилками — все готовилось к триумфу евнуха Халиса, абиссинского князя, единственного спасителя царицы Шехерезады.
Потоки рассуждений и споров об этом человеке до сих пор курсировали и сталкивались на багдадских улицах. Говорят, явился откуда ни возьмись, доставил похищенную царицу Гаруну аль-Рашиду, ни слова не сказав в объяснение, и отбыл бы без всякого шума, если б халиф не стремился извлечь из его присутствия пользу, устроив публичный спектакль только для того, чтобы поднять в пострадавшем городе моральный дух, чествуя храбрость и добрые деяния. С тех пор загадочного князя то и дело видели в городе в обществе повелителя правоверных, разнообразных придворных и официальных лиц, и повсюду, где он проходил без единого слова, его окружало почти инстинктивное восхищение и обожание. Блестящая кожа, лучистая улыбка, рельефная мускулатура, неземная красота, очарование, изящество — казалось, он не умещается в житейские рамки, порожден фантазией, воображением, и, несмотря на очевидную мужскую неполноценность, идеально подходит ослепительной царице. Они составляли пару, способную явиться только во сне и в мечтах.
— Он словно нарочно рожден для триумфа, — сказал ибн-Шаак Исхаку. — Крупный ровно настолько, чтобы вызывать у мужчин зависть, не устрашая. Покуролесил в юности, по словам Шехерезады; стал даже парией, но остался человеком, который нравится и служит образцом исправления. Радуется наслаждениям жизни и почти не нуждается в роскоши. Князь и в то же время рыбак, охотившийся на морском берегу, мечтая, подобно каждому из нас, о прекрасной женщине в далекой стране.
— Кажется, слишком хорош для реального существования, — сухо заметил Исхак.
— Никто из нас реально не существует в общей картине вещей, — объявил ибн-Шаак, удивив собеседника суровостью своего утверждения, больше подходившего Абуль-Атыйе.
С момента возвращения в Багдад аскет пытался поговорить с Гаруном аль-Рашидом или хотя бы с каким-то дворецким, но от него повсюду отмахивались, как от пресловутой надоедливой осы из пословицы — неудачливый спасатель померк в сиянии Халиса. Направившись в Круглый город, чтобы сообщить Малику аль-Аттару о гибели его племянника Зилла, он наткнулся на спешившего начальника шурты, который, видимо, с недовольством или по крайней мере с тоской увидел его живым. Тем не менее хотя бы попытался проявить поддельное сочувствие, вновь подмечая в жидкобородом Исхаке тревожное сходство с кем-то некогда знакомым. В то же время спешил д