л, что всем зрителям удалось избежать телесных повреждений, «за исключением одного мужчины, получившего ожоги, когда он отважился войти внутрь и спасти ребенка, который иначе бы неминуемо сгорел».
Все это стало катастрофой для «Слуг короля», лишившихся разом как помещения, так и капитала. Возможно, исполнилось пророчество Просперо, что «и самый Шар земной когда-нибудь» исчезнет «и, как облачко, растает»[407].
Конечно же немедленно встал вопрос о восстановлении театра. Шекспиру принадлежала четырнадцатая часть акций театра, и, следовательно, на нем лежала ответственность за четырнадцатую часть расходов; эта сумма составляла порядка 50 или 60 английских фунтов. У него в тот момент все еще оставалось 60 фунтов, полученных в заклад под надвратный дом в Блэкфрайерз (он должен был вернуть эти деньги в течение шести месяцев). Даже для зажиточного землевладельца это была большая сумма наличными. Так как акции «Глобуса» не упомянуты в его завещании, можно предположить, что он продал их из-за пожара. «Глобус» снова работал через год, но Шекспира уже не было в списке владельцев. Тогда же или немного позже он продал и акции театра «Блэкфрайерз». На этом закончился его финансовый интерес в театральном деле. Возможно, что тогда же он и бросил свои занятия драматургией — практичное завершение абсолютно прагматичной карьеры.
В то время у него был и другой повод для волнений, уже личного свойства, — его беспокоила дочь Сюзанна. Летом того года она подавала в суд за клевету на соседа, Джона Лейна, распространявшего слухи, что она «вела себя дурно с Рейфом Смитом», то есть, другими словами, спала с Рейфом Смитом и подхватила от него гонорею. В маленьком мирке Стратфорда это действительно были очень неосторожные заявления по отношению к жене видного врача и дочери местной знаменитости. Дело слушалось в епархиальном суде Вустерского кафедрального собора, что само по себе свидетельствует о серьезном отношении к вопросу. Однако Джон Лейн не появился в суде и не был допрошен. Сюзанна Шекспир выиграла процесс, а Джон Лейн был отлучен от церкви.
В конце лета и всю осень 1613 года, за неимением «Глобуса» и ввиду почти предсказуемого закрытия «Блэкфрайерз» на период с июля по декабрь, «Слуги короля» гастролировали в Фолкстоне, Оксфорде, Шрусбери и в самом Стратфорде. Четырнадцать раз они играли при дворе, среди придворных представлений были и две пьесы, написанные в соавторстве Уильямом Шекспиром и Джоном Флетчером. «Все — правда» («Генрих VIII»)[408] и «Два знатных родича» стали последними плодами шекспировского сотрудничества с труппой и, как все последнее, занимают особое положение среди пьес. Вполне возможно, что сам Шекспир появлялся при дворе, с тем чтобы принять поздравления и благодарность от своего монарха. Так получилось, что «Генрих VIII» был неудачно сыгран в «Глобусе» но эта пьеса соответствовала и более камерной обстановке придворных представлений и прекрасно подходила для помещения театра «Блэкфрайерз». Некоторые события, изображенные в пьесе, в реальности случились в том же самом большом зале «Блэкфрайерз», где и шло представление, и это придавало редкое театральное обаяние ситуации. Сходство было до такой степени полным, что зрители должны были испытывать некое зловещее историческое deja vu во время всего представления. Речь идет о сцене, в которой Генрих VIII и Екатерина Арагонская предстают перед папским легатом в епархиальном суде, дабы решить вопрос о законности их брака. Это не был суд по бракоразводным делам, как утверждал кое-кто впоследствии; если они не были женаты, то не могло быть и развода. Тем не менее событие было важное и священное, и в «Генрихе VIII» оно обрело черты возвышенного драматического зрелища.
Все это было созвучно пьесе, насыщенной аллюзиями на события совсем недавнего прошлого и ограниченной концепцией исторического величия. Сэр Генри Воттон в своем отчете о пожаре отметил также, что спектакль «отличался исключительной пышностью и величественностью». Эта его сторона не понравилась Воттону, поскольку из-за нее театр воспринимался как еще один королевский двор. Спектакль был зрелищный, с масками, шествиями и трубачами, сценические ремарки в одной из сцен были очень подробными, так как предваряли появление актеров «с короткими серебряными жезлами… с большой печатью… с серебряными крестами… булавой… с большими серебряными столпами»[409].
Были эпизоды, когда требовалось разместить на сцене одновременно не менее двадцати трех актеров. Смена сцен должна была быть стремительной, чтобы пьеса уместилась в «какие-нибудь два часа», как было обещано в прологе.
Что из всего этого выдумка Шекспира, а что Флетчера, можно только гадать. Однако, прежде чем приписывать излишнюю театральность младшему из них, следует вспомнить, что в своих самых ранних пьесах Шекспир отличался явным пристрастием к зрелищности. Теперь же пьесы из английской истории снова входили в моду, а у Шекспира на моду всегда было чутье. Кроме того, «Генрих VIII» позволил ему исследовать натуру и характер Булей, и потому не удивительно, что он решил раскрыть этот образ, избегая явной пристрастности, он восхищается величием кардинала, но сострадает ему в его падении. В то время, когда король Яков искал мира с Испанией, было естественно представить в пьесе королеву-испанку, оскорбленную Катерину, как страдающую добродетель.
Принято считать, что Шекспир написал первые две сцены первого акта, содержащие дворцовую интригу, а также первое появление короля и кардинала. Затем он перешел к двум первым сценам для следующих двух актов, набросав таким образом основные сюжетные линии для будущего соавтора (или соавторов). Еще он написал сцену со сложными декорациями в епархиальном суде, а также более камерный и скользкий диалог между Анной Болейн и «пожилой леди»; в некотором смысле такие сцены были его визитной карточкой. Придворная сцена, собственно говоря, в значительной степени заимствована из основного шекспировского источника, «Хроник» Холиншеда, и ей, возможно, недостает стремительной алхимии более ранних заимствований; тем не менее стих полон силы и податлив, так что нет оснований говорить о снижении драматической силы. Шекспир написал сцену, в которой Булей переживает свое падение. Это еще один замечательный прием, которым Шекспир овладел уже в ранних исторических пьесах; потерпевший неудачу персонаж тут же ощущает сочувствие автора. Он же написал первую сцену последнего акта, которая подготавливает зрителя к развязке. Он продумал структуру и задал тон всей постановке. Возможно, что он просмотрел законченную пьесу и добавил какие-то фразы или образы. Не исключено, что существовал и третий соавтор, эфемерный Бомонт, но в данном случае гадать бесполезно.
Похоже, не остается сомнений в том, что «Два знатных родича» были следующей совместной работой Уильяма Шекспира и Джона Флетчера. На титульном листе первого издания 1634 года, напечатанном в кварто, о пьесе сказано, что она была «представлена в «Блэкфрайерз» «Слугами Его Величества» под несмолкавшие овации и написана знаменитыми людьми своего времени: мистером Джоном Флетчером и мистером Уильямом Шекспиром, джентльменом». Следует отметить, что имя Флетчера упомянуто первым.
Шекспир и здесь определил основную структуру пьесы, написав весь первый акт и части трех последних; он мог и пройтись по законченному тексту, перефразируя и дополняя его по своему усмотрению. Это переработка «Рассказа рыцаря» из «Кентерберийских рассказов» Джеффри Чосера; что характерно, Шекспир занимает более традиционную позицию по отношению к источнику, а Флетчер — более натуралистическую. Поскольку пьеса не была включена в Первое фолио Шекспира, можно заключить, что ее сочли работой двух авторов. «Генрих VIII» избежал подобной участи, будучи завершающей работой в длинной серии исторических пьес, авторство которых приписали уже Шекспиру.
Двое из наиболее дотошных и проницательных толкователей Шекспира тем не менее находят, что его присутствие в «Двух знатных родичах» едва ли не повсеместно. Чарльз Лэм заметил о шекспировских отрывках в этой пьесе следующее: он «смешивает все, строка наезжает на строку, затрудняет восприятие предложений и метафор: идея еще не вылупилась окончательно, а он уже вынашивает другую, и она настойчиво требует своей очереди». Шлегель, рассуждая о той же пьесе, находит, что «ее краткость и обилие мыслей граничат с невнятностью». Местами возникает ощущение, что смысл ускользает и теряется в избытке пышных фраз:
Плачь перед ним, склони пред ним колена, —
Хоть ненадолго, хоть на краткий миг,
Достаточный, чтоб встрепенулся голубь,
Которому головку отрывают;
Скажи ему, что сделала бы ты,
Когда бы он лежал в кровавом поле,
Оскалив мертвый рот навстречу солнцу,
Осклабившись недвижно на луну![410]
Есть строки, которые кажутся чисто шекспировскими, например, когда первая королева так говорит о своей смиренной просьбе:
Вымучивая взгляд святой мольбы,
Чтобы прошенье сделалось яснее[411]
Местами синтаксис очень усложнен и, казалось бы, пытается передать суть понятия «трудный». В других случаях Шекспир как будто сам порицает собственное путаное многословие. Он выковал себе такую покладистую и изысканную среду для творчества, что, по сути, мог с ней делать уже что угодно. Так что, возможно, стоит процитировать последние строки этой пьесы, произносимые совсем обыденно самым родовитым из оставшихся на сцене персонажей. Это слова Тезея, графа Афинского, и есть некоторые основания считать их последними из всего, что Шекспир когда-либо написал для сцены:
О чародеи вышние небес,