– Да не надо меня умолять, – несколько растерялся Озеров.
– Нет, нет, вы не понимаете!
– Я не понимаю.
– Это же Всесоюзное радио! Ну, то есть Всероссийское, конечно! Такая запись – это некоторым образом плевок в вечность!
Озеров вытаращил глаза.
– Как же?! Наш радиоспектакль пройдет в федеральном эфире, мы останемся в фонотеке Госрадиофонда! – разошелся Лукин.
– В Берлине будут представлять, – поддал жару Федя. – На конкурсе «Золотой микрофон»!
– Да, да, конечно! И потом – я обещал. Не только артистам, но и… нашему меценату. Я имел неосторожность твердо ему пообещать! Он ждет, что наш театр наконец-то прогремит на всю Россию. Мы должны, должны это осуществить!
Озеров пожал плечами. Директор ему нравился и вызывал сочувствие.
– Давайте осуществим, – сказал он наконец. – Собственно, для этого мы и приехали, просто я так понял, что сейчас это будет затруднительно…
– В память! – закричал Юрий Иванович. – В память о великом и безвременно ушедшем! Он же ученик самого Любимова! Сам Любимов ставил, можно сказать, руку нашего покойного мастера!.. Артисты будут играть как никогда, обещаю вам!
– Покойный был хорошим режиссером? – Федя сел верхом на стул и зачем-то надвинул на голову капюшон толстовки.
Возникло молчание, очень короткое.
– Грамотным, – первой ответила Ляля. – Виталий Васильевич был на самом деле опытным и профессиональным режиссером. Он любил ссориться с артистами, и ссорить артистов тоже любил, но, насколько я знаю, так делают многие режиссеры. Вот, например, Юрий Любимов…
– Сразу после похорон, – Юрий Иванович молитвенно сложил руки на груди. – Мы проводим его и на следующий же день дадим спектакль! Максим Викторович, родимый вы мой, мы же так и сделаем, правда?
– Хорошо, – согласился Озеров. – Можно попробовать.
– У-уф, – выдохнул директор театра и помахал на себя, как веером, растопыренной пятерней. – Как трудно, боже мой, как все трудно!..
Вдруг широко распахнулась дверь, сквозняком дернуло по занавескам. Зашуршали и поползли вываленные на пол бумаги.
– Юрий Иванович, подпишите мне увольнение!
Широко и твердо шагая, Роман Земсков приблизился к столу и, глядя директору в глаза, положил перед ним листок. По сторонам он не смотрел.
– Какое еще увольнение, – под нос себе пробормотал Лукин, взял листок, далеко отставил от глаз и, шевеля губами, принялся читать единственную начертанную на нем фразу.
Федя вытянул шею и перестал качаться на стуле. Ляля задвинулась поглубже за дверцу шкафа. Озеров положил ногу на ногу.
– Родимый мой, – прочитав несколько раз, начал Юрий Иванович, – как же так можно? Что за номера? У нас… такие происшествия, а ты деру дать собрался?
– Мне наплевать, – сказал Роман твердо. – Если не подпишете, я просто уеду, и все. Ни дня не останусь в этой богадельне!
– Да как же я подпишу, когда ты у нас во всех спектаклях задействован, на тебе держится весь репертуар!
– Плевать. Я. Хотел. На ваш. Репертуар, – очень четко выговорил Роман, оперся ладонями о край стола и придвинулся к самому директорскому носу. – Подписываете, или я так ухожу?
– Ромочка, родимый ты мой, так же не делается! Не делается! Кого я сейчас на твои роли введу?! Ну кого? Ты знаешь, второй режиссер у нас слабоват, Виталий Васильевич его ни к чему серьезному не допускал, он и подготовить никого не успеет! Подожди, родимый, хоть… ну, хоть до лета!
Роман Земсков сузил глаза и выхватил из директорской руки листок.
– Понятно, – отчеканил он. – Только не говорите потом, что я вас не предупреждал. Счастливо оставаться!
Озеров, которому нравился Юриваныч, решил, что пора вмешаться.
– В каких постановках участвует юноша? – спросил он негромко и снял невидимую соринку с собственного вельветового колена.
Оба, и директор, и мятежный артист, как по команде повернулись и уставились на столичного режиссера.
– Боже мой, да практически во всех, – пробормотал директор. – И в «Свадьбе Кречинского» играет, и в «Белой гвардии», и в «Методе Гронхольма», и…
– Вот и славно, – перебил Озеров. – Материал прекрасный! Как раз у меня будет несколько свободных дней, я подготовлю кого-нибудь из второго состава. У вас наверняка есть кандидатура.
Озеров еще полюбовался своим коленом. Заведующая литературной частью совсем затихла за дверцей книжного шкафа. Федя Величковский почесался.
– Да, – как будто спохватился Максим Викторович, – еще спектакль для «Радио России»! Кого из перспективных порекомендуете, Юрий Иванович? Все же федеральный эфир, дело серьезное. Опять же Берлин, европейские премии…
– Ванечка, – выдавил директор и посмотрел умоляюще, – Ванечка Есаулов очень неплохой артист, подает большие надежды…
– Звоните ему, Юрий Иванович, пусть тексты учит!
– Есаулов? – повторил Роман Земсков и раздул ноздри. – Какой из него фон Корен? Или Турбин?! Вы что, рехнулись совсем?!
– Так ведь отступать некуда, родимый ты мой! – вскричал Юрий Иванович, по всей видимости, с опозданием разгадавший режиссерский замысел Озерова. – Ты ж мне руки выкрутил совсем! Мне же надо ликвидировать прорыв! Где он тут у меня, Ванечка Есаулов… боже мой… неловко, конечно, и объемы большие, но…
– Есаулов не будет играть фон Корена! – заорал Земсков.
– Будет, будет, – успокаивающе протянул Озеров. – Мы ему поможем, и он сыграет.
Роман секунду постоял над директором, как будто коршун парил над заполошной курицей, потом медленно разорвал заявление – раз и еще раз.
– Хорошо, – сказал он. – Я все понял. Но только до Нового года, ясно вам? И ни дня больше!..
– Конечно, конечно, родимый, – закивал директор. – Ни дня, ни секунды! Давно бы так, а то что ж… подпишите заявление!.. А мне куда деваться? Да и Есаулов неплохой, неплохой артист!
Роман швырнул на пол обрывки заявления и вышел, сильно хлопнув дверью. Директор шумно вздохнул.
– Весело у вас, – констатировал Озеров, когда закрылась дверь.
– Вы не подумайте, что у нас тут вертеп и никакой дисциплины, Максим Викторович! После вчерашних трагических событий нервы у всех на пределе. Артисты натуры тонкие, впечатлительные. Земсков неплохой, очень неплохой парень, но – звезда. Такая звезда, боже мой!..
– Юриваныч, я пойду, – тускло сказала Ляля.
– Ляля, только никому ни слова! Собрание надо проводить, а тут еще деньги эти!.. Как все нескладно, как нескладно!
– Познакомьте меня со вторым режиссером. Он в курсе хоть чего-нибудь? – спросил Озеров.
– В курсе, конечно, в курсе! Покойный Виталий Васильевич всю текучку на него перекладывал, и он старается очень, очень!..
– Я познакомлю, Юриваныч. Если Игорь сейчас на месте. А Островского я у вас заберу, это мой Островский.
– На месте, Лялечка! Такой день, все собрались, кто же дома усидит… Боже мой, какая беда, какие несчастья.
В приемной перед зачехленной пишущей машинкой «Москва» сидела пожилая удрученная тетка.
– Как там, Ляля? – спросила тетка трагическим полушепотом, когда они вышли. – Ничего?
Ляля пожала плечами.
Следом выскочил Юрий Иванович:
– Экскурсию, экскурсию по театру надо обязательно, Максим Викторович! Я сам собирался провести для вас и для… молодого человека. Вот Ляля вам все покажет! И интервью надо организовать! Непременно организовать! У нас одна девчушка очень складно пишет для «Волжанина»! И в «Комсомольскую правду», и в «АиФ» звоните, у нас гости из столицы.
Заведующая литературной частью привела их в угловую комнату, полную сквозняков, растрепанных книг, папок и старой мебели. Выкрашенные в желтое стены сверху все были в мокрых разводах.
– Крыша, – объяснила Ляля равнодушно. – Теперь уж не починим. Хотите чаю?
– А у вас вообще-то подворовывают? – озабоченно спросил Федя Величковский.
Ужасно, но ему все нравилось!..
Нравился старый театр с полутемными истертыми лестницами и круглыми окнами, выходившими то на заснеженные липы и пустынную городскую улицу, то вдруг – неожиданно! – на широкую лохматую коричневую воду. Нравился директор с его захватанными очками и лысиной. Нравился артист Земсков, который на глазах у Феди задавал такие гастроли, что в холодном кабинете даже жарко стало! Нравилась заведующая литературной частью, одетая, как пожилая цыганка, с длинными, растрепанными, неухоженными волосами и толстенным томом Островского под мышкой. Нравилась детективная пьеса, игравшаяся прямо на его, Фединых, глазах – самая настоящая, в настоящих декорациях, современная, но похожая на старинную.
Еще ему очень понравилось, как шеф моментально укротил строптивого артиста! Кажется, тот ничего и не понял!
Феде очень хотелось… расследовать, красться по темным коридорам, подслушивать зловещие разговоры, делать выводы, опровергать обвинения и строить версии. Еще он представлял, как станет рассказывать всю эту историю папаше с мамашей, а они будут слушать – очень внимательно и с сочувствием, но сделав иронические лица.
Он очень любил, когда родители делали иронические лица.
…Куда же могли деться «приваловские миллионы»?
– Федька, – вдруг сказал шеф, – где ты взял валокордин?
– А?.. – удивился Федя.
– Ты капал директору валокордин. Откуда ты его взял?
Величковский кивнул на свой рюкзак.
– Вон, в боковом кармане. У меня всегда с собой валокордин, нитроглицерин, средства от головы и от поноса. – Тут он галантно шаркнул ножкой в сторону заведующей литературной частью. – Пардон за прозу жизни, мадам. Мамаша приучила! Она считает, что у каждого культурного человека под рукой должны быть элементарные средства спасения!
– Потрясающе, – оценил Озеров.
– Кто мог украсть деньги, Ляля… как вас по отчеству?
– Ольга Михайловна, но все зовут меня просто Ляля. Я привыкла.
– А раньше что-нибудь пропадало?
Она пожала плечами. Старенький электрический самовар сначала засопел, а потом тоненько заныл. Ляля стала насыпать заварку в чайник с красными и золотыми цветами.