Оно и закончилось.
Ему не хотелось падать с обрыва, да еще самому делать последнее движение!.. Ему хотелось, чтобы все началось сначала.
Чтобы он ехал в машине по бумажке с адресом – Красная площадь, дом один! – чтобы впереди был трехкомнатный теплый домик, так быстро и прочно ставший своим, одноглазая мерзкая собака, оказавшаяся любовью всей его жизни, Леркин приезд, самое лучшее, что только могло случиться с ним, рыбалка с Модестом Петровичем на старом русле, огромный розовый лещ и зеленая звезда, мерцающая над темными пиками деревьев.
У него все это было, но он как-то незаметно мимо проскочил, пробежал, занятый своими мыслями, расследованием, спешкой и неприятными делами, и теперь ему хотелось только одного – прожить сначала, только с чувством, с толком, зная, что в любую минуту все может кончиться обрывом над плотиной, ледяными равнодушными камнями внизу и человеком, для которого самое главное, чтобы его, Боголюбова, не существовало.
– Ну, как хочешь.
Человек – Андрей вдруг позабыл, как его зовут, – чуть отошел, чтобы разбежаться, силуэт четко обозначился в лунном круге. Он отошел, чтобы разбежаться и столкнуть его вниз, легко и без усилий.
Андрей закрыл глаза.
Он открыл их, потому что лицу стало горячо и щекотно.
Собака – любовь всей его жизни! – яростно и сосредоточенно лизала ему щеки, хвост молотил по мокрым и холодным доскам плотины. Стучали двигатели, светили фары. Человек – Андрей так и не смог вспомнить, как его зовут, – лежал на земле, скорчившись, как будто у него болел живот. Над ним стоял Саша Иванушкин, про которого тот врал, будто он рохля и тюха. Со стороны деревьев подходил Модест Петрович с карабином в правой руке, а за ним Петя.
Собака привела людей. Чтобы спасти его, Боголюбова, от ледяных равнодушных камней внизу!..
– Модест Петрович, вазу-то! Куда вазу?
– Там какое-то шампанское привезли, три ящика. Написано «брют». В морозильник его или так оставить? Все равно пить никто не будет, это ж не полусладкое!
– Пап, осетрина на столе, и заливое, а там кот. Слышь, пап?.. Кота выгнать, что ли?
– Модест Петрович! Куда вазу-то?!
Лера бросила гирлянду, которую цепляла на светильник, и забрала вазу с лилиями.
Боголюбов сидел в уголке и мечтал выпить водки.
– Андрей, что ты сидишь? Помоги мне!
Он подошел, прицелился и ущипнул ее за попу. Как следует ущипнуть не получилось, потому что шелк платья скользил и струился, не ухватишь.
– Андрей, я сейчас все уроню.
– И на счастье, – пробормотал услыхавший Модест Петрович. – Что ты сидишь, правда, как истукан? Возьми на леднике бутылку и разлей всем по первой, с праздничком!
– Модест Петрович, рано пить! Они, может, не скоро еще, а мы тут… налакаемся.
– Да все в порядке будет, Лерочка! Нам, чтоб налакаться, времени много надобно и объемов! Мы мужики здоровые. Согласись, Андрей Ильич!
– Я согласен.
– Вот видишь, он согласен! Кто кота к осетрине пустил! Слава! Петька! Примите осетрину, тут кот!
В дверях показались принаряженные Софья Григорьевна с подругой Галочкой. Галочка была в огромных выпуклых очках. Обе стеснялись и порывались отступить, но подлетел галантный Модест и отступить им не дал.
– Проходите, проходите, гости дорогие, ждем, всех ждем! Софочка, вон туда проходите! Чего налить с морозцу? Красненького или водочки?
Следом за Софьей Григорьевной и Галочкой гуртом пошли музейные старухи, затем появилась Ася, по торжественному поводу нарядившаяся в длинное платье с каким-то хвостом, за ней истопник Василий – на удивление совершенно трезвый, – а уж следом правоохранительные органы в лице Никиты Сергеевича с супругой.
– Ты молодец, что догадался всех старух позвать, – шепнула Боголюбову Лера. – Посмотри на них, как они счастливы!
– Мы с Сашкой договорились, всех – так всех!..
Модест Петрович метался между гостями, хлопотал, усаживал, раздавал стаканы и то и дело посматривал на часы. Латунный маятник взблескивал в часах-башенке и никуда не торопился.
– На Покров жениться хорошо, – говорили старухи. – Добрая доля выйдет, если на Покров.
– А раньше-то когда? Только после Яблочного Спаса если.
– Да сейчас все обычаи забыли, а в старину с этим строго было.
– Откуда вы знаете, Елизавета Петровна, вы же молодая, вам сколько?
– В этом году шестьдесят!
– Ну, вот именно! А тоже примазывается, про обычаи рассуждает!
У Боголюбова мерзли руки, и по спине время от времени продирал озноб. Странный какой-то озноб, потому что в трактире «Монпансье» было совсем не холодно, жарко даже!..
– Ты не волнуйся, – сказала рядом Лера.
– Давай мы тоже, а? – попросил Боголюбов, придержав ее за руку. – Так же правильно?..
– Давай, – согласилась она и улыбнулась. – Так правильно. Пусти меня, мне нужно бежать. Никто не знает, куда дели брют.
– А ты знаешь?
– Я найду.
– Андрей Ильич, подойди-ка, тут вот Софья Григорьевна интересуется!
– Сейчас!
– Городу и дому сему добра и процветания, – сказал ему в ухо знакомый голос, и Боголюбов чуть не уронил тарелку.
Рядом с ним, узнаваемая и совершенно неузнаваемая, стояла бывшая матушка Ефросинья, как ее на самом деле?..
– Здравствуйте, Евгения Алексеевна, – справившись с тарелкой, ответил Боголюбов. – Рад вас видеть.
– Здравствуйте, товарищ директор, – отозвалась Евгения Алексеевна. – Вы не пугайтесь, меня Саша пригласил. И я очень рада. А почему вас все называют товарищ директор?
Боголюбов пожал плечами.
– Куда вы тогда исчезли?
– Я не исчезала! Я уехала уже после того, как вас… на плотине нашли, помните?
Боголюбов отлично помнил, как его нашли на плотине! Вряд ли он когда-нибудь это забудет.
– Я уехала, потому что больше не было смысла оставаться. Все свои вопросы я решила, ответы нашла. И уехала.
– Могли бы хоть до свидания сказать.
Она улыбнулась.
– Вам тогда было не до меня, Андрей Ильич. После этой самой плотины.
– А бронзовая скульптура? Я буду ходатайство писать, чтоб ее в музей вернули.
– Судиться придется.
– Будем судиться.
– Решительный вы человек, Андрей Ильич. Ну что? Следствие все идет?
– Это дело небыстрое. Сперанский в КПЗ сидит – покушение на убийство! На меня то есть покушение. Саутин под подпиской о невыезде, а Нина пропала, сбежала. Я даже толком не знаю, ищут ее или, может, не нужна она никому. Все лето ревизия фондов у нас шла, я думал – с ума сойду с этой ревизией! Я директором раньше никогда не был, а тут сразу все навалилось…
Она опять улыбнулась, еще веселее.
– Вам в музее не нужны работники? У меня образование подходящее, я в Ярославле университет окончила, исторический факультет.
– В музеях всегда нужны сотрудники, – сказал Боголюбов. – У нас платят мало, не идет никто. У вас, наверное, в Екатеринбурге зарплата приличная.
– Ну что ж – зарплата! Зато здесь все свои! И вам хороший специалист понадобится – с путаницей вашей разбираться!
Тут с улицы вдруг завопили:
– Едут! Едут!!
И вся толпа покатилась на улицу. В дверях произошла толчея и давка.
– Андрюш. – Запыхавшаяся Лера одернула на нем пиджак, поправила галстук, вытащила воротник, стряхнула невидимую соринку с рукава и оглядела его с головы до лакированных начищенных ботинок. – Только веди себя прилично, ладно? Сразу не начинай орать, голосить, шутить! Петь тоже не надо!
– Ты уверена?
– В чем? – Она порывалась на улицу.
– Что петь не нужно? И где наша собака?
– Там, там! Все уже там! Бежим скорее!
За руку она вытащила его на улицу, где было холодно и солнечно. На крышах домов вокруг Красной площади лежал снег.
– Андрей Ильич! Лера, погляди, все нормально? – Модест Петрович обеими руками держал хлеб-соль на вышитом полотенце, вид у него был перепуганный.
– Все прекрасно, Модест Петрович! Все как надо!
Из-за Земляного Вала вынырнуло несколько машин, и, трубно гудя, они покатили по Красной площади.
– Ну, Господи благослови! – пробормотал Модест.
Машины остановились в некотором отдалении, из них высыпали веселые нарядные люди, стали полукругом, и, наконец, из самой длинной показалась собственная боголюбовская сестра Юлька в белом платье до земли, а за ней Саша Иванушкин в черном жениховском костюме, очень смущенный.
От крылечка с резным кокошником из толпы навстречу им радостно и освобожденно кинулась собственная боголюбовская собака Мотя – в голубом ошейнике с привязанным атласным бантом.
– Ну, теперь-то можно? Хоть один разок? – сам у себя громко спросил Боголюбов, вздохнул и завопил изо всех сил: – Горько-о-о! Горько-о-о!..
На колокольне зазвонили пять часов, со всех крыш вспорхнули голуби, и Лера дернула его за рукав.