– Чуете, дiду! В ботинках что главное – чтоб они сначала не жали, потом чтоб сначала не текли, а красота и иностранное происхождение – это другое.
Луна уже вперлась на небо таки высоко. Скопич прервал музыку, чтоб перекусить, а у забора, покуривая, сидят мужики и рассказывают страшные истории.
– Косил я на лугу у Тетерева, а в самую спеку лег под копну и заснул. Как вдруг слышу гул. Я очи расплющил и одразу сел. На меня по небу медленно летит огромная, як скирда, голова Ленина. И гудит. Я – бежать в сторону Иванкова, она за мной. И все ближе, ближе… А внизу у нее черная дыра, и той дырой она меня норовит накрыть.
– Брешешь!
– А нет.
– Не брешет, – вмешивается доктор Михайло Григорьевич. – Сама Татьяна Трохимовна из культотдела рассказывала, что на выставке в Киеве какой-то скульптор сделал ту головку из медного листа. А она не полезла в ворота, так ее выставили на улице. А после окончания выставки был банкет…
– Может, с того она и гудела, – встревает здоровый тракторист Сашко.
– Та подожди… И на том банкете Татьяна Трохимовна уговорила ту голову перевезти в Иванков. Ее зацепили вертолетом, и полетела она…
– Кому ж поставить свечку, что скульптор тот не был по имени Пигмалион, – подал из темноты голос киевский искусствовед Сергей Проскурня в вышитой рубашке, аж до той поры трезвый, – и делал ту фигуру головы человек без любви. А если б он свою работу полюбил и в ту любовь поверил, то, может, голова ожила бы да и объяснила, чего хотела от нас.
– А кабы все скульпторы любили и с верой робили, да все те памятники в кепках и без посходили с постаментов, да все бюсты завозились, да сошлись в одном месте… Чур, меня, чур.
– …Так про голову… Упал я лицом в траву, аж слышу – гуп! Поднял глаза. Лежит та голова на земле. Упала. То было знамение, что Иванков окажется в мотне…
– А я отношу это не насчет головы Ленина, а насчет направления ветра, – возразил кто-то образованный.
– Не скажи.
Тут доктор взял меня за локоток и, отведя в сторонку, сказал:
– У меня есть к вам медицинский вопрос. Сколько вы весите?
– Восемьдесят килограммов.
– А сколько стаканчиков горилки выпили?
– Да так, примерно четыре.
– Надо еще четыре, – уважительно сказал Михайло Григорьевич. – Для спокойствия. Стаканчик на десять килограммов веса обеспечит полное связывание свободных радикалов, и радиации некуда будет чипляться. Пойдем!
Мы пошли. В «шалаше» вовсю связывали радикалы и пели. Доктор налил, я бросил извинительный и прощальный взгляд на Галю, а Яков Мусийович поднял большой палец – правильно! Когда процентов восемьдесят радикалов было уже связано, в незащищенной еще части мозга вдруг засветился вопрос, который мучил меня все эти пять лет, что я не виделся с доктором.
– Михайло Григорьевич, как вы тогда говорили? Не тра-та-та метод защиты от радиации.
– А нетривиальный.
– Нетривиальный. Ну да.
Мы вышли с доктором из палатки, как выходили из хаты с дедом Яковом Мусийовичем, с той только разницей, что в свободных от объятий руках у нас были стаканчики, полные нетривиальной защиты.
– А не слыхали ли вы, – сказал доктор, – что в правительстве, или где, то ли приняли уже, то ли все еще принимают закон про реабилитацию невинных людей и аж целых народов. То есть они эти народы прощают. А не берут в голову, что о прощении надо им самим молить перед людьми и Богом и думать, как вернуть все, что те несчастные потеряли… Может, и нас всех, кто под Чернобылем, когда-нибудь реабилитируют… Дожить бы.
– Реабилитируют.
И, повернувшись в сторону, где в сорока километрах от нас клокотал дьявольский смертоносный котел, мы выпили за то, чтобы все дожили.
– Будьмо!
– Будем!
А в шатре ладно и ласково затевалась песня про любовь, и вместе со взрослыми пели молодые, хотя им, по традиции, надо было давно уйти спать.
Ой, у вишневому садочку
Козак дiвчину вговоряв:
– Тiх-тiх-тiх-тьох-тьох-тьох…
Вговоряв козак дiвчину: Живи! Там тоi радiацii…
И живут. В мотне. В самом гуманном из оставшихся
на земле социализмов.
«Ай-ай-ай-ох-ох-ох».
Бо гарантированно.
(2)Остров Пасхи, Кахетия, Антарктида, Спокан (США), Внуково (Москва), станция Зима (Иркутская область)
(2)
Лицом к небу, спиной к морю
Как и откуда прибыли люди на Пасху – до сих пор предмет споров
Будущие женщины
Все мы были женщинами. Пусть недолго – без трех месяцев год. Потом половина примерно вылупились кто в мужчин, кто в визажистов, кто в политиков
Птицы летают
«Двуногое без перьев», – написал о человеке Вольтер, и без крыльев, но с душой
Заза Захарьевич, кахетинский диссидент
– Завтра мы едем в Сагареджо, – сказал Гоги. – Зазу хотят снять, надо показать, какие достойные и влиятельные друзья у него есть
Подальше – в Антарктику!
Антарктида – да! Белое пятно на всех глобусах. Белое – признак чистоты и неведения
В роли прохожего. Дома и за границей
В мои пионерские годы юная поросль страны хотела быть героями войны и космонавтами… Но теперь самые дальновидные захотели стать разведчиками
Два года ждала
Человек, переживший Дахау, повидавший на своем веку много горя, он узнал его в глазах исхудавшей собаки
«Зима» тревоги нашей
Воспетая поэтом станция Зима рождала в фантазиях образ ясный, чистый и снежный. В такие места лучше въезжать солнечным морозным утром, чтобы день впереди. Но за окном машины были сумерки и осень
Предъявление мира: пока еще не все потеряно
Функция человека на земле – жизнь. Она же является и смыслом. Поиски иного смысла жизни – лишь попытка оправдания своего существования в то время, когда ушла любовь и ты более не нужен природе
Лицом к небу, спиной к морю
Они ни на что не указывают и ничего не предвещают. Ты их видишь и понимаешь, что удивляться нет смысла. Удивление – состояние недолгое. А тут можно сесть на влажный ком вулканической породы и под проникающим мелким, но очень мокрым дождем молчать и заворожено смотреть на их каменные, всегда разные лица, на их спокойные фигуры (порой очень высокие), исполненные непонятого то ли вечного ожидания, то ли принятого давно и, возможно, не ими решения, – на их сомкнутые, без улыбок, но и без угрозы губы и глаза в глубоких глазницах, которые смотрят сквозь тебя в небо над горизонтом.
Чувства мелкие и неловкие покидают тебя, и ты доверяешься Моаi (так их зовут) и охраняемому ими пространству и общаешься, свободно владея лишь одним языком – доверия к тому, что видишь и чувствуешь.
Спокойно, путник, какие твои годы! Что нового в твоих тревогах? Мы стоим здесь – кто пять веков, кто больше, неизвестно, – и не замечали, чтобы человек как-то изменился. Нас ставили одни, валили на землю другие, вновь поднимали третьи, чтобы четвертые, как и первые, могли остановиться и подумать: кто они, зачем пришли в мир? И зачем ты пришел? Может быть, удивить? Мысль о собственном масштабе и масштабе поступка определяется не тобой. Время жестоко в своих оценках. Ничего, кроме доброй памяти. Но она коротка и мало кому c ней повезло.
В мире, полном памятников успеху, попадаются знаки признательности и благодарности. Здесь нет ни тех, ни других.
Маленький остров размером в одну шестую площади Москвы, Rapa nui, Pasсua, Easter Islаnd, Пасха – Божья слеза в океане. Треугольный клочок суши – письмо, посланное из глубины веков и все еще не прочитанное.
И в буквальном смысле дощечки и посохи с тысячами рапануйских иероглифов до сих пор не расшифрованы. Некоторые ученые поняли, что речь в них идет о взаимоотношениях человека и мира, женского и мужского начала и, возможно, таят они сведения о возникновении и развитии жизни на самом удаленном от суши острове. Ронго-ронго – единственная письменность в Полинезии.
Как и откуда прибыли люди на Пасху, до сих пор предмет споров, часть ученых считает, что много (каждый трактователь предлагает свою хронологию), много веков назад – то ли до Рождества Христова, то ли тысячу лет спустя – колонисты приплыли на больших каноэ из Полинезии.
На необитаемом острове были пальмовые леса и не было животных, пригодных для еды. Они привезли с собой кур и каких-то съедобных крыс, семена и семьи. Заселение острова началось с побережья. Сильные и богатые располагались у океана.
Но население не было однородным, короткие и плотные соседствовали с высокими и худыми, белые с цветными. И моаи – разные.
Мы видели сохранившийся дом важного рапануи. Это камни, вырубленные из мягкой вулканической породы, высотой сантиметров двадцать, с круглыми и глубокими дырками, «просверленными» сверху. Основание дома – сильно вытянутый овал. Метров восемь-десять в длину и метра полтора-два в ширину. В дырки вставлялись прутья-шпангоуты – на них крепились пальмовые ветви. Жилье использовалось только для ночлега. Спали и в естественных пещерах, но вход выкладывали маленький, чтобы, вползая в жилье, соскрести дурного духа, прилепившегося на спине.
Что мы еще знаем о их жизни? Легенды и небылицы. Пальмы они вырубили. Семена их, говорят, сжирали крысы, поэтому теперь (лет триста) их нет.
Подобие календаря как будто нашли ученые. В лучшее время остров населяло чуть не десять тысяч человек. В худшее – сто одиннадцать человек. Наверное, долгое время рапануи жили с ощущением, что они если не единственные, то уж во всяком случае главные в мире. Не потому ли округлый намагниченный валун они окружили каменной кладкой (напоминающей ту, что довелось видеть в городе Куско – одной из столиц инков) и нарекли «пуп земли». То, что камень притягивает железо, они не знали, железа на острове не было.